уюся с ней, восходящую к более ранним временам и наследуемую от западноевропейской полемики 1820-х гг. фигуру «иезуита»). Антисемитизм позволяет собрать воедино весьма разнородный комплекс представлений:
– во-первых, как уже говорилось, он позволял наследовать более раннему антииудаизму, переводя на новый, расовый, язык прежние вероисповедные разграничения и производные от них социокультурные дифференциации, тем самым позволяя транслировать их в секуляризированную среду;
– во-вторых, антисемитизм позволял соединять логически противостоящие позиции – антикапиталистические настроения с одновременной борьбой против социалистических тенденций – евреи здесь выступали и как представители мирового капитала, носители новых хозяйственных порядков, и в то же время как характерные для восточноевропейского пространства мелочные торговцы и скупщики, встроенные в этноконфессиональную систему разделения труда, привычно противостоящие и необходимые одинаково земледельцам и землевладельцам, и в то же время как участники радикальных движений – особенно заметные на общем фоне в силу своей инаковости и в то же время навлекающие на себя протест как «мешающиеся не в свои дела», что позволяло заподозривать их в преследовании своих собственных целей;
– в-третьих, еврейство вполне закономерно опознавалось как сообщество, принципиально выходящее за имперские и любые национальные границы, – тем самым еврей рассматривался как не способный к полной, однозначной лояльности, т. е. как подозрительный субъект, в чьей верности нельзя быть уверенным.
Если в глазах как собственных образованных, ориентированных на европейские культурные стандарты, подданных, так и в глазах западного сообщества «погромы» стали символом, прежде всего, архаичности Российской империи – по меньшей мере неспособной достаточно эффективным образом поддерживать полицейский порядок на собственной территории и, что особенно важно, не рассматривавшей подобные столкновения как нечто, подлежащее однозначному осуждению и быстрому пресечению, – то для отечественных правых, в особенности для крайних, «погромы» оказались проявлением назревших конфликтов, где жертва и насильник заслуживают принципиально различного отношения, поскольку погромщик, совершающий противоправный поступок, тем не менее, недопустимым образом, но реагирует на вопиющую, нестерпимую несправедливость – не столь заметную, как его собственные действия, лишь в силу того, что она обыденна и рассрочена во времени.
Еврейский вопрос и государственный антисемитизм к последним предвоенным годам стали рассматриваться как один из возможных ресурсов поддержания существующего режима, обеспечения ему низовой поддержки – в данном плане показательно дело Бейлиса, продемонстрировавшее, помимо прочего, весьма сложное положение дел в правящих кругах Российской империи – для значительной части которых подобная политика выступала недопустимой в первую очередь с точки зрения связанной с нею опасности утраты монополии на насилие[57], в то время как для других активизация антисемитской повестки и в целом ставка на использование и управление ксенофобными настроениями виделась ценным ресурсом, который может и должен быть использован в борьбе за политическое преобладание в условиях, когда средств прежней, традиционной имперской внутренней политики оказывалось недостаточно и монархический режим испытывал затяжной и нарастающий кризис легитимности.
Итак, с одной стороны, правые разной степени радикализма в том или ином отношении оказались разделяющими и пытающимися воспользоваться расоизирующим языком, актуализировав его через выделение «иных» и «чужих», позволяющих простраивать национальную повестку на секуляризированных основаниях как защиту «своего» в смысле природной, естественной общности. Такого рода идейное движение, по большому счету, не представляет собой чего-либо особенно любопытного – гораздо более интересны попытки, обнаружившиеся среди сторонников либеральных идей, вернуть себе национальную повестку, несколькими десятилетиями ранее практически без сопротивления отданную правым.
Наиболее известное и значимое по интеллектуальным последствиям движение последнего рода – интеллектуальная эволюция Петра Бернгардовича Струве (1870–1944), одного из первых русских «легальных марксистов», автора манифеста РСДРП (1898), ставшего одним из лидеров русского «освободительного движения», редактора эмигрантского журнала «Освобождение» (1902–1905), органа русских конституционалистов, вокруг которого сложилось ядро будущей конституционно-демократической партии (основана в 1905 г.), после 17 октября 1905 г. пришедшего к убеждению, что путь борьбы с существующим режимом закончен, поскольку возникли условия для нормальной политической деятельности в установленных манифестом и изданными в 1906 г. Основными законами рамках. Революция 1905 г. привела Струве к осознанию как ценности государственности, так и ее хрупкости в России – по его мнению, изложенному, например, в сборнике «Вехи» (1909), преимущественно объединившем близких к нему авторов, порок русской интеллигенции состоит в слабости национального начала. В том же году в статье «Интеллигенция и национальное лицо» Струве писал:
«[…] позвольте мне, убежденному стороннику „государственности“, восстать против обнаруживающейся […] чрезмерности культа государственного начала. Позвольте мне сказать, что так же, как не следует заниматься „обрусением“ тех, кто не желает „русеть“, так же точно нам самим не следует себя „оброссиивать“. […]
Когда-то думали, что национальность есть раса, т. е. цвет кожи, ширина носа („носовой указатель“) и т. п. Но национальность есть нечто гораздо более несомненное и в то же время тонкое. Это духовные притяжения и отталкивания, и для того, чтобы осознать их, не нужно прибегать ни к антропометрическим приборам, ни к генеалогическим изысканиям. Они живут и трепещут в душе».
Если ослабить лирическую составляющую этих формулировок и воспользоваться пониманием нации, данном Струве в этапном для него сборнике «Patriotica» (1911), то нация есть политическая общность, выстраиваемая на базе общности культурной, – Российская империя является многонациональной общностью, однако русские выступают, по словам единомышленника и соратника Струве, известного публициста В. С. Голубева (1862–1910), как «государственная» или «державная национальность». Существующая имперская национальная политика определялась Струве как разрушительная – в 1910 г. он писал: «Торжествующий ныне официальный национализм прокладывает путь не национально-государственному объединению, а национальному автономизму и федерализму. Он не собирает, а дробит государство» – и в то же время, продолжал Голубев:
«Русская интеллигенция, пересматривая целый ряд вопросов, должна была остановиться и на таком вопросе, как вопрос о монополии на патриотизм и национализм только групп реакционных. Слишком легко отделаться от этой монополии пренебрежительным кивком в адрес реакционных групп. […]
Мы полагаем, что только подняв русскую национальность, как державную, подняв ее внутреннее чувство, ее самосознание, ее настроение и дух, достигнем мы и того, что будут подняты в своей равноправности и другие национальности» (1909).
Если Струве, официально продолжая состоять в кадетской партии, настолько к этому времени сдвинулся «вправо», что его позиция уже мало соотносилась с настроениями самой значимой или, по крайней мере, наиболее идейной (в отличие от «октябристов», представлявших из себя весьма неустойчивый конгломерат представителей различных воззрений и интересов) русской либеральной партии – то во многом родственные представления разделялись и остававшимися вполне последовательными сторонниками партийной программы. В сборнике «Интеллигенция в России» (1910), являющемся своеобразным коллективным ответом на «Вехи», Н. А. Гредескул (1865–1941) писал, объясняя и оправдывая создавшееся положение «духовным прошлым интеллигенции», тем, что ее положение определялось одной мыслью: «о народе, но не о народе как о нации, и тем менее как о нации, организованной в государство, а о народе – как о социальном члене внутри нации или внутри государства, о народе как подчиненной массе – в противоположность господствующим классам общества». Однако теперь ситуация изменилась: «Политическая родилась нация, духовно пробудился к своим государственным задачам целый народ» – ошибка авторов «Вех» в том, что они не учитывают времени, потребного для перемен, – не находя желаемых изменений тотчас, они осуждают русскую интеллигенцию, демонстрируя тот же порок, который и осуждают – нетерпение, склонность к радикальным решениям, максимализм.
Таким образом, язык национализма возвращался в широкое политическое пространство, переставая быть принадлежностью сторонников лишь правых взглядов. Вопросы о нации как политическом сообществе, о критериях включения и границах сообщества, о том, каким образом возможно совместить национальную повестку с имперской и каковы последствия для существующего имперского целого русского национализма возвращались, а во многом входили впервые в пространство общественной мысли – слишком поздно для того, чтобы быть вполне усвоенными в своей сложности. Империя вступила в Мировую войну не только с грузом противоречий, в конце концов приведшим к ее крушению, – здесь она была отнюдь не исключением, ведь испытание Мировой войной не выдержали ее традиционные соперницы, Австро-Венгерская и Османская империи, пытавшиеся по-своему, весьма различными способами разрешить аналогичные проблемы, – русская общественная мысль оказалась во многом чуждой национальной проблематике, слабо представляя себе существующие линии напряжения в имперском пространстве, тот комплекс противоречий, который революционный кризис проявит во всей остроте – и который для многих станет неожиданностью.
Мировая война, революция 1917 г. и последующая советская национальная политика уже спустя несколько десятилетий отведут «большой русской нации» место в числе несбывшихся исторических проектов – post factum это склоняет расценивать его как изначально нереалистичный, обреченный среди поднимающихся национальных движений на неизбежное поражение, остаться памятником имперских проектов. Разумеется, говорить о шансах несбывшегося весьма проблематично – какими бы они ни были, все они – давно в прошлом.