Но тут номер 28355 внезапно предстал на стене перед ним, блестя полированной бронзой в тусклом коридорном свете. Долгий-предолгий миг он колебался между страхом и надеждой, а потом протянул руку и нажал кнопку дверного звонка.
Прошли пятнадцать секунд. Поблизости никого не было. Краем глаза он видел «копов», скучавших на лестнице. Вдалеке кто-то ругался. Спорщики свернули за угол, и голоса стихли, оставив его в тишине.
Донёсся щелчок, и кусочек двери стал прозрачным – окошко (скорее, голо) в комнату. А персона по ту сторону, стало быть, была Деборой или Линдой Чартерис.
– Да? – тихий, по-старчески дребезжащий голос. Женщине, которую увидел Поллак, едва хватало роста, чтобы дотянуться до окошка. Седые волосы редели на макушке – с высоты его роста трудно было этого не заметить.
– Я… Мне нужна Дебора Чартерис.
– А, это моя внучка. Она вышла за покупками. Наверно, в магазины вниз по лестнице, – голова рассеянно качнулась.
– О… Не могли бы вы… – Дебора, Дебби. Его вдруг осенило, насколько это имя несовременно. Оно годилось скорее не внучке, а бабушке. Он шагнул к окошку и заглянул вниз, чтобы увидеть её целиком. Женщина носила старомодные юбку и кофту рубиново-красного цвета.
Поллак прижал ладонь к неподатливому пластику двери:
– Пожалуйста, Эри. Впусти меня.
Окошко тут же погасло, но после секундной заминки дверь медленно отворилась.
– Ну ладно… – теперь голос звучал устало и опустошённо. Вовсе не голос бога, торжествующего победу.
Интерьер отличался дешевизной и почти что хорошим вкусом, если бы не кричащие сочетания красного с красным. Поллак припомнил однажды вычитанный факт: с возрастом цветовая чувствительность глаз слабеет. Та, кто играла Эритрину, вероятно, видела свою обстановку в умеренных оттенках.
Хозяйка медленно пересекла комнатку и указала ему, где присесть. Хрупкая, сутулая, она старательно выверяла каждый свой неуверенный шаг. Под окном раскинулась сложная процессорная система от «Дженерал Электрик». Поллак сел и посмотрел в лицо Дебби снизу вверх.
– Ты всегда был романтичным мечтателем, Скольз – или здесь, наверное, Роджер – она остановилась, чтобы отдышаться, а может, собраться с мыслями. – Я совсем уж было решила, что тебе хватит ума не являться сюда, что ты сможешь оставить всё как есть.
– Вы… ты хочешь сказать, что не знала о моём прибытии? – с его плеч свалилась гора.
– Пока ты не вошёл в здание – нет, – она повернулась и аккуратно присела на софу.
– Я не мог не посмотреть на тебя в реальности, – и это было чистой правдой. – С этой весны во всём мире не найдётся других таких же, как мы двое.
Лёгкая улыбка тронула её лицо.
– И вот ты увидел, насколько мы разнимся. Я надеялась, что без этого как-нибудь обойдётся, а однажды они снова разрешат нам повстречаться на Ином Плане… Но в конечном итоге это не важно, – она снова замолчала, потёрла висок и нахмурилась, будто что-то позабыла или, наоборот, вспомнила. – Я никогда не была похожа на ту Эритрину, которую ты знаешь. Разумеется, я никогда не была высокой, и мои волосы никогда не были рыжими. Но я всё же не провела всю жизнь за торговлей страховками в Пеории, как бедняга Уайли.
– Ты… Должно быть, ты прожила всю историю развития компьютеров, с самого начала!
Она снова улыбнулась и кивнула в точности так же, как на Ином Плане:
– Почти всю, да, почти. Сразу после школы я пошла работать оператором клавишного перфоратора. Ты знаешь, что такое перфоратор?
Он нерешительно кивнул. Воображение нарисовало ему что-то вроде механического печатного станка.
– Это был тупик, никаких перспектив. В те времена, чтобы не застрять на подобной работе навсегда, приходилось тянуться самой. Я вырвалась оттуда в колледж, как только смогла, но с тех пор могу похвастаться, что поработала и в каменном веке. После колледжа я стремилась только вперёд; сплошные времена перемен. В Бурные Девяностые я проектировала системы управления противоракетной обороной и Перстом Господним. Вся команда, да что там – всё Министерство обороны тогда ещё пытались программировать исключительно на процедурных языках; у них бы ушла тысяча лет и пара войн на эту задачу, но, к счастью, они вовремя это поняли. На меня возложили перевод разработки с электронно-лучевых мониторов на по-настоящему интерактивные энцефалограммы – то, что теперь называют портальным программированием. Бывает… порой, когда мне нужно приподнять самооценку, я люблю вспоминать, что не родись я, и сотни миллионов погибли бы, а от наших городов остались бы только остекленевшие лужи.
…Занимаясь всем этим, я вышла замуж… – её голос снова затих, и она улыбнулась воспоминаниям, недоступным Поллаку.
Он осмотрелся. Помимо процессора и безупречно укомплектованной кухоньки, никаких иных предметов роскоши тут не было. Какими бы ни были её доходы, всё, видимо, уходило на оборудование и комнату с настоящим наружным окном. Из-за башен Гросвенорского комплекса торчали верхушки ретрансляторов, которые спасли их в последнюю секунду этой весной. Повернувшись обратно, он увидел, что она наблюдает за ним с привычным пристально-задорным интересом.
– А теперь ты наверняка гадаешь, как такой рассеянный мечтатель может оказаться знакомой тебе Эритриной на Ином Плане.
– Вовсе нет, – соврал он. – Как по мне, ты в совершенно ясном уме.
– Да, всё ещё в ясном, слава богу. Но я-то знаю – и не нуждаюсь ни в чьих намёках – что до прежней остроты мысли мне уже далеко. Пару лет назад я заметила, что моё внимание самопроизвольно отвлекается, срывается на воспоминания в самые неподходящие моменты. Я уже пережила один инсульт, и все «чудеса современной медицины» только и смогли сказать, что он был не последним.
Но на Ином Плане я это компенсирую. Энцефалограмма легко фиксирует потерю внимания. Я написала пакет, который держит тридцатисекундный бэкап событий; когда я отвлекаюсь, он стимулирует моё внимание и перезагружает кратковременную память. В большинстве случаев это обеспечивает мне лучшую концентрацию, чем у меня когда-либо была. А когда внимание теряется слишком сильно, пакет даже может несколько секунд интерполировать мои реакции. Ты наверняка это замечал, но скорее всего принимал за перебои связи.
Она протянула к нему тонкую руку в голубых прожилках вен. Он принял её – такую сухую и лёгкую, но на его пожатие она ответила с уверенной силой.
– Это действительно я – Эри – там в глубине, Скольз.
Он кивнул, чувствуя комок в горле.
– Была такая песня в моём детстве, что-то о том, что все мы просто стареющие дети. И это правда, чистая правда. Внутри я всё та же, какой была в юности. Только на этом плане это никому не заметно…
– Но я-то знаю, Эри! Мы знаем друг друга на Ином Плане, и там ты настоящая. Мы оба там настолько цельные и истинные, какими тут нам никогда не бывать. – Так всё и было: сейчас он едва понимал то, что совершал на Ином Плане, даже с недавно наложенными на него ограничениями. Тот, кем он стал с этой весны, из материального мира казался не более чем смутным сновидением, как будто рыба пытается вообразить чувства человека, пилотирующего самолёт. При Вирджинии и её друзьях он ни разу об этом не упоминал: они наверняка решат, что он окончательно сбрендил. Это зашло куда дальше простого чародейства. А то, во что они на несколько минут превратились этой весной, отстояло ещё настолько же дальше.
– Да, Скольз, думаю, что ты меня знаешь. И мы останемся… друзьями на всё время, какое ещё отпущено этому телу. А когда меня не станет…
– Я буду помнить; я никогда тебя не забуду, Эри!
Она улыбнулась и снова сжала его руку.
– Спасибо тебе. Но я говорила о другом… – её взгляд снова уплыл. – Я догадалась, кем был Почтарь, и хочу это рассказать.
Поллак представил, как Вирджиния и остальные соглядатаи МС приникли к своим подслушивающим аппаратам.
– Я надеялся, что ты что-то выяснила, – он пересказал ей, как Липко Лаймо обнаружил в Системе всё ещё активные процессы, подобные Почтарю. Говорить пришлось осторожно, ни на секунду не забывая, что он выступает на две аудитории сразу.
Эри – он всё ещё не думал о ней как о Дебби – кивнула:
– Я следила за Ковеном. Они выросли и окрепли за последние месяцы. Думаю, теперь они и сами воспринимают себя всерьёз. В прежние времена они ни за что бы не заметили то, о чём тебя предупредил Лаймо. Но, Скольз, он видел не Почтаря.
– Откуда ты знаешь, Эри? Мы уничтожили всего лишь его сервисные программы и симуляторы, вроде DON.MAC'а. Мы так и не узнали его Истинное Имя. Мы даже не знаем, человек он или всё-таки фантастический инопланетянин.
– Тут ты ошибаешься, Скольз. Я знаю, кого видел Лаймо, и я знаю, кто такой Почтарь – или кем он был, – она говорила тихо, но уверенно. – А был он величайшим штампом Компьютерной эры, если не всей Эпохи науки.
– А?..
– На Ином Плане ты повидал немало симуляторов личности. DON.MAC – по крайней мере после того, как его переписал Почтарь – дурачил даже обычных колдунов. Даже Алан, элементаль Ковена, в избытке проявляет человеческие эмоции и хитроумие. – Поллак подумал о нынешнем Алане, ужасном и безжалостном. Футболка с Тьюрингом теперь бы умаляла его достоинство. – Но всё равно, Скольз, вряд ли ты верил, что симуляция сможет провести тебя насовсем, да?
– Погоди-ка. Ты хочешь сказать, что Почтарь был всего лишь ещё одним симулятором? Что эти задержки ответов добавили просто для маскировки того, что он симулятор? Ерунда какая-то. Ты же знаешь, что он был сильнее человека, почти равен тем нам, какими мы стали.
– Но ты не думал, что тебя смогут провести?
– Честно говоря, нет. Если говорить с этими штуковинами достаточно долго, они начинают повторяться и выдают себя негибкостью. Не знаю, может быть, когда-нибудь программы и пройдут тест Тьюринга. Но что бы ни делало настоящую личность личностью, это должно быть чертовски сложно. Симуляция – не тот путь, личность – это нечто большее, чем одни только внешние реакции. Чтобы программа стала личностью, она должна использовать гигантские базы данных, и всё равно современные процессоры не вытянут взаимодействие с окружающим миром в реальном времени… – и тут Поллак внезапно понял.