ных мушкетеров и крикнул:
— По коням, друзья!
— По коням! — прорычал Портос.
Поход армии Хмельницкого растянулся на целых шесть недель. В каждом городе, в каждом селении встречали козаков как победителей. Самого Хмельницкого чествовали как триумфатора, воспевали ему осанну и величали не иначе как королем Украины.
Наступила зима, и по мере продвижения на восток мороз крепчал, а снега становились все выше. Но козаки, казалось, не замечали этого — они были привычны к суровому климату, это была их земля, на которой они издавна жили, и которая досталась им от предков.
Французам же было не столь комфортно. Дабы уменьшить их страдания, гетман распорядился выдать мушкетерам теплые шапки и подбитые мехом плащи. Теперь их было не отличить от запорожцев, разве что бороды-эспаньолки, за которыми они ухаживали даже в полевых условиях, могли посеять некоторые сомнения. Но сейчас, во время всеобщего ликования и эйфории никому дела не было до четверки чужестранцев, которые следовали в общем обозе козацкой армии. Впрочем, это, наверное, было не совсем так — шпионы, которыми кишело войско, наверняка уже донесли в Варшаву о загадочных французах в рядах инсургентов.
Как выяснилось, армия направлялась в Киев, древнюю столицу, некогда павшую, подобно Риму, под натиском азиатских варваров.
В Киеве Хмельницкого ждал патриарх иерусалимский Паисий. Он собирался ехать в Москву — просить денег для своего многострадального патриархата, но всячески оттягивал отъезд, желаю перед этим пообщаться с украинским гетманом.
Хмельницкий триумфально въехал в Киев на второй день 1649 года. Город встречал его перезвоном церковных колоколов и пушечной канонадой. Казалось, все жители Киева пришли к древним полуразрушенным Золотым воротам, через которые торжественно проследовал гетман вместе со своим войском. Студенты Киевской академии приветствовали его, прославляя как народного освободителя и называя украинским Моисеем, а также Богом данным, что было созвучно его имени Богдан.
Среди встречавших были патриарх Паисий и Киевский митрополит Сильвестр Косив. Они усадили Хмельницкого в свои сани, и так они двигались дальше, сопровождаемые народным ликованием.
Последующие дни прошли в сплошных торжествах. Во время службы в Софийском соборе патриарх отпустил Хмельницкому все грехи — как нынешние, так и будущие, и благословил его на войну с поляками. Это событие было отмечено салютом из всех имевшихся в городе орудий.
Наши мушкетеры, предоставленные сами себе, решили посвятить какое-то время осмотру древнего Киева.
Он сильно отличался от большинства украинских городов, которые до этого видели французы. Разительным был контраст со Львовом, по сути, ни чем не отличавшимся от любого другого европейского города того времени.
Другое дело — Киев. Первое, что бросалось в глаза — чудовищная разруха, как будто мантией злого чародея накрывшая былое величие. Мушкетерам поведали печальную историю древней столицы, которая, впрочем, сама, без чьего-либо напоминания, проступала то тут, то там — в виде разломов крепостных стен, руин прекрасных церквей, разрушенных дворцов и особняков с остатками искусной мозаики и величавых скульптур.
В полуразрушенном городе на широкой горе горделиво высился храм Святой Софии, который, как рассказывали добровольные проводники мушкетеров, также подвергся разорению во время татарского нашествия, но затем был отстроен в первозданном виде. Недалеко от Софии находился Михайловский собор, сверкавший на солнце золотом куполов, за что прозван был златоверхим. Этот храм также восстановили после разрушения.
На соседней, меньшей по размеру горе виднелся замок. Это было довольно большое сооружение из дерева, которое, при близком рассмотрении, обнаруживало признаки упадка. Людей в нем не наблюдалось, хотя можно было допустить, что какие-то обитатели в нем все-таки оставались.
Внизу под горами распластался новый город с кривыми извилистыми улочками и кособокими деревянными, в основном одноэтажными домиками. Хотя попадались здесь и более солидные здания. Лишь несколько улиц казались более-менее приличными.
Эта часть города выходила к реке — славному Днепру. Посреди реки лежали обширные острова. Городская ограда была деревянной, вокруг нее — плохонький ров.
Несмотря на то, что город был малонаселенным — по оценкам наших героев, здесь проживало тысяч пять жителей, не больше — торговля шла бойко, мушкетеры видели на рынке хлеб, мед, воск, рыбу, мясо, причем часто это было даже не мясо, а сплошное сало, которое почему-то все равно охотно раскупали.
В Киеве Хмельницкий сильно переменился. Он все больше говорил о новой войне с Польшей, несмотря на то, что совсем еще недавно искренне радовался достигнутому с королем перемирию. Знающие люди поговаривали, что главная причина такой перемены была связана с Паисием, который настраивал гетмана на полный разрыв с Польшей и создание православной лиги во главе с Москвой.
С утра до ночи Хмельницкий пьянствовал либо с полковниками, либо в одиночку. Настроение его менялось беспрестанно — от веселости и ласковости до суровости и даже бешенства. Сегодня гетман бил поклоны в церкви и каялся, а завтра шел к ворожеям испрашивать свою судьбу. А после этого снова погружался в хмельной угар. Видимо, тяжкие думы одолевали Хмельницкого.
Так прошла неделя, может быть больше.
В один из дней по городу пронесся слух, что гетман пить перестал.
Вскоре на квартиру, где поселили мушкетеров, прибыл гонец с поручением доставить к гетману Богдану Хмельницкому французского посланника графа д’Артаньяна. Гасконец понимал, что Хмельницкий собирается сообщить ему то, ради чего он притащился в эту азиатскую глушь, да еще прихватил с собой друзей, ставших, по сути, во всей этой ситуации заложниками.
Д’Артаньян по-быстрому собрался и поспешил на аудиенцию.
Гетман был в хорошем расположении духа. От похмелья не осталось и следа, Хмельницкий был бодр и весел.
— Помотал я вас, господин граф, и ваших людей, по Украине, — сказал он после приветствия.
Д’Артаньян молча поклонился. Это можно было истолковать таким образом, что он согласен со словами Хмельницкого, поскольку молчание часто является знаком согласия, но прямо это подтвердить француз никогда бы не решился.
— Для меня и моих друзей — большая честь оказаться в древней столице вашего государства, — сказал д’Артаньян после короткой паузы. Похоже, он понемногу стал осваивать азы искусства дипломатии.
— Да, велика слава Киева. Но сегодняшняя доля его ничтожна, — в голосе гетмана послышалась боль. Он продолжал говорить, глядя куда-то вдаль. — Верю я, настанет день, когда столичный град возродится в полной мере и станет еще краше и величественней, чем прежде.
Хмельницкий прохаживался по комнате, в руке у него была знакомая уже д’Артаньяну трубка, которой гетман время от времени попыхивал. Он остановился, повернулся к мушкетеру и, глянув на него в упор, сказал:
— Я пообещал дать ответ первому министру Франции, и я слово свое сдержу, — его глаза посверкивали.
Между тем, Хмельницкий не спешил продолжать свою речь, внимательно изучая гасконца.
— Что мне передать кардиналу Мазарини? — осторожно спросил д’Артаньян после затянувшейся паузы.
Гетман снова пристально смотрел на собеседника.
— Перемирие с Польшей скоро будет нарушено, — вымолвил он наконец. — Не важно, кто его нарушит первым — мы или поляки. Главное, что война возобновится.
Д’Артаньян молчал. Он понимал, что Хмельницкий будет говорить еще, и ему не хотелось его прерывать.
— Сегодня я не могу пойти на мир с королем, хотя это было бы, наверное, лучше всего для Украины. Но слишком много обиды накопилось у украинского народа против поляков, слишком много крови украинской пролилось. Не захотят, не смогут украинцы сейчас смириться с таким союзом, не смогут сделать вид, что не было никаких обид, не было крови. Вы меня понимаете? — неожиданно спросил он француза.
— Мне кажется, что да, — ответил несколько смущенно д’Артаньян.
— Сейчас меня уговаривают перевести все Войско Запорожское в подданство московского царя. Московиты, как и мы — веры православной, наречие их на наше похоже, история одна у нас — от Руси от Киевской идет…, — Хмельницкий замолчал и насупился.
Казалось, он колебался, стоит ли посвящать француза во все эти дипломатические хитросплетения.
Д’Артаньян терпеливо ждал, пока гетман закончит свою речь. Про родство с Москвой от Хмельницкого он уже слышал. Вряд ли, чтобы просто повторить это, он позвал его к себе.
— Есть царь московский, есть король польский, есть султан турецкий, есть хан крымский. И каждый дружбу предлагает. Но и каждый, я уверен, не отказался бы отхватить кусок от Украины, а может и всю ее целиком заполучить. А Украина одна в окружении таком не выстоит. Ей союзник нужен. И кто этим союзником будет — самое важное теперь определить.
Хмельницкий снова задымил трубкой. Он задумался, лицо его помрачнело.
— Рассматривает ли гетман возможность союза с королем Швеции? — робко вставил д’Артаньян.
Хмельницкий выдохнул струю дыма и, сощурив глаза, глянул на мушкетера.
— Такой надобности сегодня не вижу, — сказал он. Затем, подумав, добавил: — А что, Франция, признает Украину как государство и меня как самодержца?
— Я должен передать этот вопрос первому министру, — сказал д’Артаньян, склонившись в легком поклоне.
— Да, понимаю, разумеется, — гетман начал задумчиво расхаживать по комнате. — Обязательно передайте первому министру. И еще скажите господину кардиналу, что Войско Запорожское всегда было и будет другом Франции. Когда закончится эта война… — Хмельницкий снова помрачнел. — Когда закончится война, я распоряжусь отправить во Францию посольство самого высокого уровня, чтобы наладить связи между нашими странами. Надеюсь, граф, вы тоже примете участие в этих переговорах.