– Чем бы ты хотела сегодня заняться, Доминик?
– Всем, чего ты хочешь.
– Хочешь в кино?
– А ты?
– О, не знаю. Это помогает убить время.
– Прекрасно, давай убивать время.
– Нет. Зачем? Это звучит ужасно.
– Разве?
– Зачем нам бежать из своего дома? Давай останемся.
– Да, Питер.
Он помолчал. «Но и молчание, – подумал он, – это тоже бегство, его наиболее скверный вариант».
– Хочешь сыграть в «Русский банк»? – спросил он.
– Тебе нравится «Русский банк»?
– О, это убивает вре… – Он остановился. Она улыбнулась. – Доминик. – Он смотрел на нее. – Ты так красива. Ты всегда так… так восхитительно красива. Мне все время хочется сказать тебе, что я чувствую, глядя на тебя.
– Мне нравится знать, что ты чувствуешь, глядя на меня, Питер.
– Я люблю смотреть на тебя. Всегда вспоминаю при этом слова Гордона Прескотта. Он сказал, что ты совершенное упражнение Господа Бога в структурной математике. А Винсент Ноултон говорил, что ты – весеннее утро. А Эллсворт… Эллсворт сказал, что ты – упрек любой другой женщине на свете.
– А Ралстон Холкомб? – спросила она.
– А, не имеет значения! – оборвал он себя и снова повернулся к камину.
«Я знаю, почему мне так тяжело молчание, – подумал он. – Потому что ей все равно, молчу я или говорю; как будто я не существую и никогда не существовал… это еще страшнее, чем смерть, – никогда не родиться…» Он внезапно почувствовал отчаянное желание, которого и сам не мог четко объяснить, – желание стать для нее ощутимым.
– Доминик, знаешь, о чем я думаю? – с надеждой спросил он.
– Нет, о чем же ты думаешь?
– Я уже не раз задумывался об этом – и никому не говорил. И никто не знает. Это моя мечта.
– Боже, это же великолепно. И что это такое?
– Мне хотелось бы переехать за город, построить дом только для нас.
– Мне это очень нравится. Как и тебе. Ты хочешь сам спроектировать дом для себя?
– Черт возьми, нет же. Беннет быстро отстроил бы его для меня. Он проектирует все загородные дома. Он настоящий волшебник в таких делах.
– Ты хотел бы каждый день ездить в город на работу?
– Нет, я думаю, это было бы страшно неудобно. Сейчас все, кто что-то собой представляет, живут в пригороде. Я всегда чувствую себя чертовым пролетарием, когда сообщаю кому-то, что живу в городе.
– Тебе хотелось бы видеть вокруг себя деревья, сад и землю?
– О, это же все чепуха. У меня нет на это времени. Дерево – это только дерево. Когда видишь на экране лес весной, уже видишь все.
– Тебе хотелось бы поработать в саду? Говорят, это прекрасно – самому обрабатывать землю.
– Господи, да нет же! Какая, по-твоему, у нас будет земля? Мы можем позволить себе садовника, и хорошего. И тогда все соседи позавидуют нашему участку.
– Тебе хотелось бы заняться спортом?
– Да. Мне нравится эта идея.
– Икаким же?
– Думаю, мне стоило бы заняться гольфом. Знаешь, когда ты член загородного клуба и тебя считают одним из уважаемых граждан в округе, это совсем не то, что поездки время от времени на уик-энд. И люди, с которыми встречаешься, тоже совсем другие. Классом выше. И отношения, которые ты завязываешь… – Он спохватился и раздраженно добавил: – Иеще я занялся бы верховой ездой.
– Мне нравится верховая езда, а тебе?
– У меня никогда не было для этого времени. Ну и потом, при этом немилосердно трясутся все внутренности. Но кто, черт возьми, такой Гордон Прескотт? Считает себя единственным настоящим мужчиной, наляпал свои фотографии в костюме для верховой езды у себя в приемной.
– Я полагаю, тебе хочется найти и какое-то уединение?
– Ну, вообще-то я не особенно верю в болтовню о необитаемых островах. Я думаю, что дом следует строить поблизости от большой дороги, и люди могли бы, понимаешь, показывать на него, как на владение Китинга. Кто, черт возьми, такой Клод Штенгель, чтобы иметь загородный дом, в то время как я снимаю квартиру? Он начал практически тогда же, когда и я, а посмотри, где теперь он и где я. Господи, да он должен быть счастлив, если о нем слышали два с половиной человека, так почему же он должен жить в Уэстчестере[71] и…
И он умолк. Она со спокойным выражением лица наблюдала за ним.
– О, черт подери все это! – вскричал он. – Если ты не хочешь переезжать за город, почему не сказать прямо?
– Я хочу делать то, чего хочешь ты, Питер. Следовать тому, что ты задумал.
Он надолго замолчал, потом спросил, не сумев сдержаться:
– Что мы делаем завтра вечером?
Она поднялась, подошла к столу и взяла свой календарь.
– Завтра вечером мы пригласили на ужин Палмеров, – сказала она.
– О Господи! – простонал он. – Они ужасные зануды! Почему мы должны их приглашать?
Она стояла, держа кончиками пальцев календарь. Как будто сама была фотографией из этого календаря и в глубине его расплывалось ее собственное изображение.
– Мы должны пригласить Палмеров, – сказала она, – чтобы получить подряд на строительство их нового универмага. Мы должны получить этот подряд, чтобы пригласить Эддингтонов на обед в субботу. Эддингтоны не дадут нам подряда, но они упомянуты в «Светском альманахе». Палмеры тебя утомляют, а Эддингтоны воротят от тебя нос. Но ты должен льстить людям, которых презираешь, чтобы произвести впечатление на людей, которые презирают тебя.
– Зачем ты говоришь мне подобные вещи?
– Тебе бы хотелось взглянуть на этот календарь, Питер?
– Но это все делают. Ради этого все и живут.
– Да, Питер. Почти все.
– Если тебе это не по душе, почему не сказать прямо?
– Разве я сказала, что мне что-то не по душе?
Он подумал.
– Нет, – согласился он. – Нет, ты не говорила. Но дала понять.
– Ты хотел бы, чтобы я говорила об этом более сложными словами, как о Винсенте Ноултоне?
– Я бы… – И он закричал: – Я бы хотел, чтобы ты выразила свое мнение, черт возьми, хоть раз!
Она спросила все так же монотонно:
– Чье мнение, Питер? Гордона Прескотта? Ралстона Холкомба? Эллсворта Тухи?
Он повернулся к ней, опершись о ручку кресла, слегка приподнявшись и напрягшись. То, что стояло между ними, начало обретать форму. Он почувствовал, что в нем рождаются слова, чтобы назвать это.
– Доминик, – начал он нежно и убеждающе, – вот оно. Теперь я знаю. Я понял, что между нами происходит.
– и что же между нами происходит?
– Подожди. Это страшно важно. Доминик, ты же ни разу не говорила, ни разу, о чем думаешь. Ни о чем. Ты никогда не выражала желания. Никакого.
– Ну и что здесь плохого?
– Но это же… Это же как смерть. Ты какая-то ненастоящая. Только тело. Послушай, Доминик, ты не понимаешь, и я хочу тебе объяснить. Ты знаешь, что такое смерть? Когда тело больше не двигается, когда ничего нет… ни воли, ни смысла. Понимаешь? Ничего. Абсолютно ничего. Так вот, твое тело двигается – но это все. О, не пойми меня превратно. Я не говорю о религии, просто для этого нет другого слова, поэтому я скажу: твоя душа… твоей души не существует. Ни воли, ни смысла. Тебя, настоящей, больше нет.
– Что же это такое – я настоящая? – спросила она. Впервые она проявила заинтересованность, не возразила, нет, но по крайней мере заинтересовалась.
– А что настоящее в человеке? – начал он ободренно. – Не просто тело. Это… это душа.
– А что такое душа?
– Это ты. Все, что внутри тебя.
– То, что думает, оценивает и принимает решения?
– Да! Да, именно это. И то, что чувствует. Ты же… ты от нее отказалась.
– Значит, есть две вещи, от которых нельзя отказываться: собственные мысли и собственные желания?
– Да! О, ты все понимаешь! Ты понимаешь, что ты подобна пустой оболочке для тех, кто тебя окружает. Своего рода смерть. Это хуже любого преступления. Это…
– Отрицание?
– Да, просто чистое отрицание. Тебя здесь нет. Тебя здесь никогда не было. Если бы ты сказала, что занавески в этой комнате ужасны, если бы ты их сорвала и повесила те, что тебе нравятся, что-то в тебе было бы настоящим, было бы здесь, в этой комнате. Но ты никогда ничего подобного не делала. Ты никогда не говорила повару, какой десерт хотела бы к обеду. Тебя здесь нет, Доминик. Ты не живая. Где же твое Я?
– А твое, Питер? – спокойно спросила она.
Он замер, вытаращив глаза. Она знала, что его мысли в этот момент были чисты, непосредственны и наполнены зрительными ощущениями, что сам процесс размышления заключался в реальном видении тех лет, которые проходили перед его духовным взором.
– Это неправда, – произнес он наконец глухим голосом. – Это неправда.
– Что неправда?
– То, что ты сказала.
– Я ничего не сказала. Я задала тебе вопрос.
Его глаза молили ее продолжать, отрицать. Она поднялась и встала перед ним, напряженность ее тела свидетельствовала о жизни, жизни, которую он пропустил и о которой молил; в ней было еще одно качество – присутствие цели, но ее целью было судить.
– Ты начинаешь понимать, не так ли, Питер? Мне следует объяснить тебе получше. Ты никогда не хотел, чтобы я была настоящей. Ты никогда не хотел ничего настоящего. Но и не хотел, чтобы я показала это тебе, ты хотел, чтобы я играла роль и помогала тебе играть свою – прекрасную, сложную роль, состоящую из словесных украшений, ухищрений и просто слов. Одних слов. Тебе не понравилось то, что я сказала о Винсенте Ноултоне. Тебе понравилось, когда я сказала то же самое, но облекла это в покров добродетельных штампов. Ты не хотел, чтобы я верила. Ты хотел только, чтобы я убедила тебя, что поверила. Моя настоящая душа, Питер? Она настоящая, только когда независима, – ты ведь понял это? Она настоящая, только когда выбирает занавеси и десерт, тут ты прав – занавеси, десерт, религия, Питер, и формы зданий. Но тебе это никогда не было нужно. Ты хотел зеркал. Люди хотят, чтобы их окружали только зеркала. Чтобы отражать и отражаться. Знаешь, как бессмысленная бесконечность, в которую вступаешь в узком зеркальном коридоре. Так бывает в очень вульгарных гостиницах. Отражение отражений, эхо эха. Без начала и без конца. Без источника и цели. Я дала тебе то, что ты хотел. Я стала такой, как ты, как твои друзья, какой так старается быть большая часть человечества, – только без всяких прикрас. Я не ходила вокруг да около, довольствуясь книжными обозрениями, чтобы скрыть пустоту собственных суждений, я говорила: у меня нет мнения. Я не заимствовала чертежей, чтобы скрыть свое творческое бессилие, я ничего не создавала. Я не говорила, что равенство – благородная цель, а объединение – главная задача человечества. Я просто соглашалась со всеми. Ты называешь это смертью, Питер? Но я бы переадресовала это заявление тебе и каждому вокруг нас. Но ты, ты этого не делал. Людям с тобой удобно, ты им нравишься, они радуются твоему присутствию. Ты спасаешь их от неминуемой смерти. Потому что ты возложил эту роль на себя.