е, и Бонч-Бруевич не мог не знать этого…
— Разумеется, знал, в частных беседах он называл Распутина прохвостом и сектантом, — перебил Брянцев, — но ты, Миша, все перепутал, это другой Бонч-Бруевич, Владимир Дмитриевич. Генерал — его брат, Михаил Дмитриевич. Впрочем, большевики они оба.
— Генерал совсем недавно держался крайне правых убеждений, — сказала Таня, — он был тесно связан с охранкой. Теперь он, конечно, большевик. Его брат, специалист по сектам, давно и нежно дружит с Лениным.
— Боже, деточка, откуда ты это знаешь? — Жарская всплеснула руками. — И главное, зачем тебе это знать?
— Любовь Сергеевна, «деточка» вот здесь, — Таня положила ладонь на свой огромный живот, — а я взрослый человек.
— Ну, извини, извини, — смутилась Жарская, — конечно, ты взрослая, страшно умная и совершенно самостоятельная. Так что, этот генерал Бонч-Бруевич уже как-то проявил себя по отношению к арестованным?
— Ещё бы! Он выступает с речами перед депутатами местных Советов, призывает расправиться с контрреволюционерами, требует у Керенского перевести всех в настоящую тюрьму, в Могилев, убрать текинцев и приставить революционных солдат. В бывшей гимназии, в библиотеке, удалось найти брошюру со статьями генерала Бонч-Бруевича десятилетней давности, где он призывает к истреблению мятежных элементов без суда. Книжонку послали могилевскому совдепу с дарственной надписью: «Дорогому могилевскому совету от преданного автора».
— Ну и как? Коварный враг революции был разоблачён? — спросил Брянцев.
— Разумеется, нет. Совдеп полюбил его ещё больше, они окончательно сроднились. Вообще, там ведь нет никакой идеологии, никаких принципов. Понимаете, мы продолжаем судить о них с нормальных, человеческих позиций, а они другие. Они вне совести, чести. У Достоевского в «Бесах», помните? Право на бесчестие. Ставрогин говорит, если дать такое право, все к нам прибегут, никого не останется.
— Достоевский очень уж мрачен, — пробормотала Любовь Сергеевна.
— Танечка, скажи, что они там думают о будущем? Какие у них планы? Я читал, они готовят побег, — спросил Брянцев.
— О, это было бы слишком большим подарком для Керенского. Нет, бежать никто не собирается. Ждут открытого суда над Корниловым и полного его оправдания.
— Да, для армии, для всей России это было бы наилучшим вариантом, — сказал Брянцев, — Лавра Георгиевича, и всех их, разумеется, должны оправдать. Скажи, Танечка, когда у тебя срок?
— Ждём к середине ноября, — ответил за Таню Михаил Владимирович.
— Ну, я думаю, ваш Данилов вернётся раньше, — уверенно заявила Жарская.
Тане пришлось ещё целую неделю повторять свои рассказы о поездке в Быхов. Судьба узников интересовала всех — курсисток-медичек, гимназистов, соучеников Андрюши, Зою Велс, которая теперь ходила в галифе, в сапогах и ладно сшитой шинели, даже молоденьких шляпниц из ателье мадам Котти, которых Таня встречала у дома по утрам.
О быховских генералах и офицерах писали все газеты.
То и дело вспухали волны слухов о побеге и новой попытке переворота. Корнилов в тюрьме получал множество анонимных, нацарапанных левой рукой посланий, где его умоляли спасти Россию, прийти на помощь несчастному, лишённому государственной защиты обывателю.
В московские банки, в общественные организации, к богатым частным лицам являлись разные личности, требовали крупных пожертвований на «тайную корниловскую организацию», предъявляли записки от московских общественных деятелей и «собственноручные» письма от генерала, подделанные весьма умело.
Открытого суда ждал не только Лавр Георгиевич Корнилов. Ждала вся Россия. Но суда не было. Керенский сформировал Третье коалиционное правительство, провозгласил Россию федеративной республикой, выпустил из тюрьмы Троцкого и прочих большевиков.
Бастовали и закрывались заводы, фабрики, стояла железная дорога. Ленин заявил, что пришло время захватить власть:
— За нами верная победа, ибо народ уже близок к отчаянию и озверению.
В октябре Тане стало совсем нечего надеть. Даже самые свободные юбки и платья не сходились, магазины готовой одежды в Москве закрывались, частных портных почти не было, а те, что остались, заламывали чудовищные цены. Няня извлекла из своих сундуков платья, в которых мама носила Андрюшу на последних месяцах.
— Мама со мной в животе выглядела так же? — спросил Андрюша, внимательно разглядывая сестру.
— Нет. Иначе. Она была на пятнадцать лет старше, — хмуро пробормотал Михаил Владимирович, — вообще, мне не нравится эта затея. Неужели нельзя придумать что-то другое?
— Папа, перестань, — поморщилась Таня, — ты никогда не был суеверным.
Михаил Владимирович отвернулся и ничего не ответил. У него не выходило из головы случайное замечание хирурга Потапенко: «Восхищаюсь вашей Таней. Поразительно храбрая барышня. Беременная ходит на занятия, не гнушается уроками в анатомическом театре, рожать собралась в последний день Помпеи».
Самолёт стал снижаться. Зубов, до этой минуты спокойно дремавший в кресле, вдруг наклонился к Соне и прошептал:
— Простите, мне ужасно неловко. Можно я подержу вас за руку, пока мы будем садиться?
— Пожалуйста, если вам страшно. — Соня слегка удивилась, но дала ему руку.
— У меня фобия, — объяснил он и мягко сжал её кисть, — однажды самолёт чуть не разбился, именно при посадке. Машину стало болтать в воздушных потоках, выдали кислородные маски. Было полное ощущение, что вот сейчас грохнемся. У вас холодные руки. Вы мёрзнете?
— Нет. Просто знобит немного. Я недавно болела. Воспаление среднего уха.
— Да, я знаю, вы болели, но не думал, что так серьёзно. У меня в детстве однажды было воспаление среднего уха, лет в десять, наверное. Сначала я радовался, что можно не ходить в школу, но потом проклял все на свете. Жуткая боль. У вас сейчас уши не закладывает?
Они разговаривали шёпотом. Свет в салоне погасили, горели только маленькие лампочки. Зубов продолжал сжимать её руку.
— Да, немного.
— Вам не страшно?
— Пока самолёт не взлетел, было страшно, даже коленки дрожали. Потом сразу прошло, стало интересно. Совершенно новое ощущение. Я даже не могу вспомнить, когда в последний раз летала на самолёте.
— Я только и делаю, что летаю. Боюсь ужасно, чувствую себя отвратительно. Мой вестибулярный аппарат ни к чёрту не годится. Но никуда не денешься. Знаете, я очень рад, что моё руководство из всех многочисленных претендентов выбрало именно вас.
— Спасибо. Кстати, я хотела спросить почему?
— Вы талантливый биолог. Вы работоспособны, абсолютно порядочны, не тщеславны, — Зубов слегка пожал её руку и отпустил, — я лично настаивал на вашей кандидатуре. Помимо всего прочего, вы мне по-человечески очень симпатичны.
— Иван Анатольевич, но вы же видели меня всего один раз, в ресторане.
— О, это вам только кажется, — он улыбнулся и подмигнул. — Я, Софья Дмитриевна, занимался вами, я вас изучал почти год. Это моя работа.
— Ужас какой! Неужели меня так тщательно проверяли? А я ничего не заметила.
— За проектом стоят гигантские деньги. Моему руководству нужны абсолютно надёжные эксперты, не просто специалисты, а люди, которым можно полностью доверять, которых нельзя перекупить.
В иллюминаторе вспыхнули огни. Бескрайняя россыпь огней. Ночной Гамбург, в котором Соня никогда не бывала. На переднем сиденье строгий голос повторял:
— Катя, перестань вертеться. Зачем ты расстёгиваешь ремень?
— Бабушка, мне больно. Ушки болят.
— Потерпи немного, мы уже садимся. Сейчас всё пройдёт.
Сзади разговаривали двое мужчин, Соня не могла разобрать слов, ей то и дело мерещилось: «Будьте осторожны, прошу вас!»
В голове у неё мгновенно прокрутился весь долгий разговор с Агапкиным. Она вдруг ясно вспомнила, что один раз он назвал её папу просто Дмитрием, словно старого знакомого, и он плакал, узнав о папиной смерти. Тогда она не поняла этого, слишком всё было странно, неожиданно. А сейчас ясно отдала себе отчёт: он папу знал, а папа его — нет. Как такое могло быть? Почему?
Самолёт приземлился. Зубов помог Соне надеть куртку.
— Не забудьте шарф. Здесь немного теплей, чем в Москве, но сырость и ветер.
Пока стояли в очереди к пограничному контролю, он рассказал ей, что она переночует в Гамбурге в гостинице, а утром они отправятся в Зюльт. Это маленький остров на севере Германии.
— В Зюльт?
— Там лаборатория, в которой вам предстоит работать. Там красиво. Морской воздух, тишина. Скучновато, конечно, но у вас будут выходные, сможете ездить, куда пожелаете.
— Почему именно Зюльт?
— Наше руководство искало спокойное, экологически чистое, но при этом комфортное и цивилизованное место, подальше от любопытных журналистов.
— Зюльт, — опять повторила Соня.
Зубов недоуменно улыбнулся и заглянул ей в глаза.
— Софья Дмитриевна, объясните, что вас так удивило?
— Нет. Ничего. Я читала об этом острове. Есть роман Зигфрида Ленца «Урок немецкого», там действие происходит именно на Зюльте, во время Второй мировой войны.
— Хороший роман?
— Замечательный. Нас кто-нибудь встречает?
— Нет, — он снял её чемодан с багажной ленты, — зачем?
— Ну, не знаю… Я в первый раз за границей…
— Не волнуйтесь, Софья Дмитриевна. Я буду всё время рядом. Я вас селю, кормлю, везу на Зюльт, беру под крыло, решаю все ваши проблемы. Не возражаете?
— Спасибо, — улыбнулась Соня, — не возражаю.
В лазарете всё было под контролем совдепа. По коридорам, палатам, процедурным шныряли наглые неопрятные личности. Они подслушивали разговоры, заглядывали в кастрюли на кухне, вламывались в верхней одежде, в грязных сапогах в операционные. Они везде искали агентов контрреволюции, они таскали спирт, морфий, рвали простыни и бинты себе на портянки.
Шестидесятилетняя сестра Арина получила удар сапогом в живот. Детина в чёрном бушлате волок ночью по коридору тюк с новыми казёнными пижамами. У детины было удостоверение уполномоченного совдепом. Старая монахиня пыталась спасти госпитальное имущество. Вор ударил Арину, беспрепятственно вышел из госпиталя с тюком. Пижамы можно было выгодно продать или обменять на любой московской толкучке.