С глубочайшим почтением к Вам.
Марфа Корнеева.
Храни Вас Бог».
На дне корзинки няня обнаружила ещё один конверт, а в нём три тысячи рублей.
— Поручика Корнеева я, конечно, помню, — сказал профессор, — за продукты спасибо, но деньги — это уж слишком.
— «Корнеев, Горшанов и К.», Шаболовский пивной завод в Москве и ещё дюжина заводов по всей России. Они не последнее от себя оторвали, уверяю вас, — сказал Агапкин.
Он сразу понял, что Мастер тут ни при чём, и был рад этому.
За рождественским ужином условились не говорить о большевистских зверствах. Но пришёл Брянцев и, как только сели, стал рассказывать, как в Могилеве ещё в ноябре генерала Духонина, законного главнокомандующего, заживо растерзала толпа красногвардейцев. Труп несколько суток пролежал на платформе, под окнами штабного вагона прапорщика Крыленко.
Накануне Духонину был подан автомобиль, его уговаривали бежать. Старый генерал надел пальто, вышел в вестибюль, но вдруг махнул рукой, сказал: «Нет, я не Керенский», и остался.
— Рома, не надо, пожалуйста, — взмолился Михаил Владимирович, — хотя бы один вечер давайте проживём без всего этого ужаса, у нас Рождество.
— Ужас, Миша, ещё впереди, — сказал Брянцев, — когда начнётся настоящий голод, пойдут аресты, сегодняшняя неразбериха покажется цветочками.
— Ты же сам постоянно повторяешь, что они не удержат власть, — напомнил Данилов.
— Удержат, — мрачно пробормотал Брянцев, — очень даже просто удержат. Половину России перестреляют, а кто останется, будет тих и трепетно благодарен им, что пощадили.
— Все, довольно, — сказала Таня, — возможно, вы правы, Роман Игнатьевич. Но сегодня у нас праздник.
Михаил Владимирович произнёс тост, что в ушедшем году всё-таки произошло немало счастливых событий. Родился Мишенька. Павел вернулся живым. В Ялте не прыгнул со скалы и быстро оправился после внезапной болезни Ося.
— Тебе кость не раздробило пулей, — напомнила Таня.
— Дом не сгорел, — добавил Андрюша.
— И ты выучил наконец французские склонения, — сказал Данилов, — свои рождественские подарки ты получаешь вполне заслуженно, можешь посмотреть под ёлкой.
Андрюша нашёл модель аэроплана, чудом уцелевшую в разбитой квартире полковника на Сивцевом, и глобус.
Тут все стали подходить к ёлке, зашуршали обёрточной бумагой, принялись раскрывать коробки, благодарить, восхищённо охать, целоваться. Михаил Владимирович натянул английский джемпер, Данилов ушёл примерять новый костюм, Агапкин обмотал шею мягким шарфом и с удивлением разглядывал монограмму «Ф.Ф.А.» на крышке серебряного портсигара. Няня закуталась в огромную, белоснежную пуховую шаль. Брянцев, щерясь, изучал при свете керосинки дымчатые топазы на серебряных запонках и галстучной булавке, бормотал, что, конечно, очень красиво и к его английскому костюму подойдёт идеально, однако неизвестно, доведётся ли когда-нибудь ещё этот костюм надеть.
Таня нашла две коробки, на которых было написано её имя. В первой, огромной, плоской, лежало выходное платье из тёмно-вишнёвого бархата. Во второй, совсем маленькой — золотые наручные часики.
Как, где, какими усилиями было всё это добыто в разгромленном обнищавшем городе, никто в тот момент не вспоминал, не думал.
— А для Мишеньки подарок? — вдруг спросила няня.
— Господь с тобой, ребёнку два месяца, он всё равно не оценит, — засмеялся Михаил Владимирович.
— Есть! Есть для Мишеньки подарок! Как же я позабыл? — крикнул Андрюша, побежал к себе в комнату и вернулся с картонной папкой в руках.
Внутри был рисунок. Впервые за долгие месяцы Андрюша изобразил не уличную демонстрацию, не очередь к закрытой продовольственной лавке, не перестрелку. Он нарисовал море, небо, облака, выплывающее из сизой хмари солнце. Он потратил последние драгоценные остатки своих акварельных красок.
На пустынном берегу стояли две маленькие фигурки.
— Это Миша.
— А кто с ним? — спросила Таня.
— Не знаю. Я сначала нарисовал только Мишу. Но потом мне показалось, что ему одиноко и должен кто-то быть рядом.
Зубов ждал Соню в холле гостиницы. Данилов повёл её к себе домой. Она не сказала, когда вернётся.
Иван Анатольевич пил третью чашку кофе, перед ним лежала книжка, мемуары бывшего сослуживца. Она была раскрыта теперь уж не на первой, а на второй странице.
Перевалило за полночь, Соня всё не возвращалась. Позвонил Кольт.
— Почему молчишь? Что там у тебя происходит?
— Они встретились.
— Ну? Он отдаст?
— Пока не знаю. Она ещё у него.
В холле нельзя было курить. Зубов вышел на улицу и сразу столкнулся с Соней.
— Мой номер на сколько суток оплачен? — спросила она, тоже закуривая.
— Почему вас это интересует?
— Потому что я, наверное, поживу там, — она кивнула в сторону соседней улицы.
— Можете переехать хоть завтра.
— Да, спасибо.
Несколько минут молча курили.
— Софья Дмитриевна, вы есть хотите? — спросил Зубов, когда они вернулись в холл, — Все уже закрыто, но я договорился, тут в баре могут приготовить что-нибудь на скорую руку.
— Что вы, Иван Анатольевич, меня весь вечер кормили. Я спать очень хочу.
— Вы смогли поесть? Спазмы прошли?
— А там невозможно было отказаться. Его экономка, фрау Герда, просто умерла бы от обиды, — Соня улыбнулась и покачала головой, — не волнуйтесь, я не уйду сейчас сразу спать. Давайте сядем. Записи профессора Свешникова и образцы препарата, с которым он работал, действительно существуют. Все в целости и сохранности.
— Данилов, то есть ваш дед, вам сказал?
— Да. Почти сразу. И сказал, и показал.
— Все у него дома?
— Да.
— Как он вам объяснил?
— А не нужно было ничего объяснять, в отличие от вас он сразу догадался, что я и так все уже знаю. Только не понимаю, зачем вам понадобился этот спектакль? Сначала с папой, потом со мной. Я никогда не видела людей, которым вы служите. Но вы производите впечатление человека вполне благоразумного. Вы всерьёз надеетесь, что профессор Свешников изобрёл эликсир молодости?
— Софья Дмитриевна, давайте попробуем сформулировать это несколько иначе. Мы хотим разобраться, с вашей помощью.
— А вам не приходят в голову простые вопросы: почему никто из его детей и внуков не захотел воспользоваться этим открытием? Что случилось с ним самим? Где люди, испытавшие на себе действие препарата? Что у вас есть, кроме смутных свидетельств о крысах, омолодившихся чудесным образом в домашней лаборатории профессора в 1916 году, и несчастного больного старика Агапкина? И уверены ли вы, что его долгожительство связано именно с препаратом, а не с индивидуальными особенностями его организма?
— Эти вопросы можно задать вашему деду.
— Нет. К сожалению, нет. Только Агапкину Федору Фёдоровичу, и больше никому. Вы молчите, — Соня слабо улыбнулась. — Вижу по вашему лицу, что и вам он пока на них не ответил. Но, наверное, если бы дело сводилось лишь к крысам, мы бы с вами здесь не сидели и папа мой был бы жив.
— Вы сказали Данилову про папу? — спросил Зубов.
— Нет. Я не смогла. Потом, конечно, всё равно придётся. Но не сейчас. Пусть папа ещё немного побудет живым для него. Знаете, что больше всего меня мучает? Папа сам рассказал Биму. Просто ему надо было с кем-то поделиться, посоветоваться, а Бим был близким другом. Папа пришёл к нему через день после возвращения отсюда. Я так ясно представляю себе их разговор. «Бим, я не знаю, что мне делать, как к этому относиться. Нашёлся мой родной отец. Я прожил жизнь без него, ничего о нём не знал, и вроде бы совершенно чужой человек, но такое родное лицо».
Соня так точно передавала интонации своего папы и Мельника, что у Зубова даже на миг возникло чувство, будто он слышит их разговор.
— Как вам кажется, — спросил он, — мог ваш папа сказать что-то о препарате?
— Разумеется, нет. Но назвал имя. Биму этого было достаточно. На следующее утро в институте он передал мне банку с папиными витаминами.
— Софья Дмитриевна, вы говорили, что отдали оставшиеся капсулы на экспертизу, — напомнил Зубов.
— Это не официальная экспертиза.
— Кто её проводит?
— Моя подруга, бывшая сокурсница.
— Где?
— У нас в институте, в отделе органической химии. Вы же были у нас. Мы на третьем этаже, они на пятом. Её зовут Оксана.
Зубов протянул Соне блокнот и ручку. Она написала ему телефоны и фамилию Оксаны и вдруг пробормотала чуть слышно:
— Папа ни за что не сказал бы о препарате. Вы же предупредили его, что об этом говорить можно только мне.
Зубов замер с блокнотом в руке и спросил:
— Что, простите?
— Иван Анатольевич, не смотрите на меня так испуганно. Я знаю, в последний свой вечер в ресторане мой папа ужинал с вами.
— Когда вы это поняли?
— Ещё вчера. Когда мы ехали в такси из аэропорта. У вас лицо было такое же, как сейчас. Не волнуйтесь, я ни минуты не думала, что вы могли папу убить.
— Спасибо, — улыбнулся Зубов, — надо же, а мне казалось, что я полностью владею своим лицом. Наверное, стал терять профессиональную форму.
— Просто вы живой человек, не робот. Иван Анатольевич, можно я теперь пойду спать? У меня глаза закрываются.
— Да, конечно, Софья Дмитриевна. У меня, честно говоря, тоже. Только один последний вопрос. Вы согласны заняться исследованием препарата?
— Куда же я теперь денусь? — Соня грустно улыбнулась. — Михаил Владимирович Свешников мой прапрадед.
Она с трудом доплелась до своего номера. Её шатало от усталости, но всё-таки прежде, чем отправиться в душ и лечь спать, она заставила себя включить компьютер. Надо было написать Нолику, сейчас хотя бы коротко, а завтра подробнее.
От него пришло целых три послания, и одно от Оксаны.
«Софи, прости, у меня полнейший завал. Твои капсулы я, конечно, сразу посмотрела. Там какая-то странная хрень, но точно не витамины. Надо мной висит монстр, мой шеф, так что я ничем посторонним заниматься сейчас не могу. Знаю, что тебе нужно поскорее, поэтому отдала твои капсулы Биму. Он как раз был сегодня в институте. Я все ему объяснила, он обещал, что сделает быстро и отправит тебе подробный отчёт».