— Как тебя звать?
— Лена.
— А меня — Жан.
Огонек любопытства в ее глазах стал еще жарче; она покосилась на дверь и вздохнула: подружек, к сожалению, уже нет, разбежались по домам, потому что надо ужинать, а потом скоро и спать; так что придется ждать аж до завтрашнего дня, чтобы сообщить, какое у гостя необычное имя.
Художник сидел за столом, перекладывая ватманы с эскизами и набросками, что-то бормотал; он, казалось, совсем позабыл, что кроме него тут еще кто-то находится. Девочка посмотрела на его спину и шепотом спросила Жана:
— Ты далеко-далеко живешь, ага?
— Очень далеко, — тихо ответил он.
— Как до Долгого Лога?
— Еще дальше.
— Ого-го! А завтра ты уедешь?
— Я пешком пойду.
— В Макарове?
— Да.
— Где Макар телят не пас? — Она захихихала, прикрыла ладошкой рот. Это так мамка говорит.
Художник распрямился, обернулся, иронично посмотрел на шептунов.
— Давайте-ка ужинать. А потом — спать. Тебе, Лена, пора, ты знаешь. Так?
— Так, — машинально кивнула девочка.
— Отлично. И значит, иди и мой руки. — И когда она вышла, художник задумчиво проговорил: — Очень неугомонная, очень. Уложить ее спать — целое искусство. Она вам не надоела?
— Нет, что вы!
— У меня нет семьи, — сказал художник. — Нет, стало быть, детей. Она первый ребенок, с которым я близко столкнулся. Почему-то мне грустно на нее смотреть. Вообще грустно смотреть на детей. Как будто я чем-то перед ними виноват. И чтобы они ничего такого не заметили, я стараюсь быть с ними строгим. Меня воспитывали очень строго.
— Мне это незнакомо, — отозвался Жан…
Они ужинали: яичница на сале, молоко, творог, хлеб, зеленый лук со сметаной. Жан сало есть не мог — художник понимающе кивнул: «реликт, мусульманские заповеди, обычаи…»
— Да нет! — сказал Жан и засмеялся. — Просто с детства не привык, не могу. А вот старший брат, например, может. Да и много таких казахов я знаю. А с другой стороны, знаю русских, которые тоже не едят сало.
— Бывает, — согласился художник. — Один мой знакомый не может есть лук. Ни в каком виде.
Девочка смотрела на старших во все глаза.
Жан вскочил вдруг, бросился к своему рюкзаку и извлек из него целую пригоршню коричнево-золотистых шариков.
— Это баурсаки, — сказал он. — Национальное наше.
— Любопытно, — произнес художник и попробовал. — Никогда не доводилось. Да, вкусно. Такой привкус… — И запил молоком.
И девочка попробовала и уже больше ни до чего не дотрагивалась, уплетая шарик за шариком.
Потом убрали со стола. Художник велел девочке ложиться спать, и та неспешно разделась и забралась под одеяло.
— А вы? — спросил он Жана.
— Да. Пожалуй. Тоже лягу. Надо завтра пораньше встать.
— Я всегда рано витаю, — сказал художник. — Люблю утро. Особенно чистые восходы. Проспать такое время — это, уверяю вас, серьезная потеря.
— Я тоже люблю утро, — ответил Жан.
Они улеглись, свет погас. Дыхание художника скоро стало глубоким и мерным.
— Ты спишь? — зашептала девочка. — Ее изголовье находилось рядом с изголовьем Жана.
— Еще нет.
И они опять начали шептаться.
— Ты не русский?
— Нет. Я казах.
— А как это?
— Ну, бывают… разные национальности, разные люди. Бывают казахи, узбеки, молдаване, русские, белорусы. Очень много разных национальностей.
— А я русская?
— Да.
— А там, где ты живешь, все как ты?
— Нет. Там и татары, и корейцы, и украинцы, и немцы.
— И русские есть?
— Конечно. Очень много.
— Я еще никогда не видела ка…
— Казахов?
— Ага.
— Вот и увидела. Интересно увидеть нового человека?
— Ага.
— Ты, когда вырастешь, еще много разных народов увидишь.
— И казаков?
— Конечно. Только не казаков, а казахов.
— Казахов.
— Вот правильно.
— А ты уйдешь в Макарове…
— Ты увидишь других. Казахов много. Их знаешь сколько? Их больше пяти миллионов.
— Ого-го! А русских?
— Русских во много раз больше. Сто тридцать миллионов.
— Ого-го! А почему?
— Так получилось. Россия больше Казахстана. Это сложилось исторически.
Последняя справка Жана была, по-видимому, слишком мудреной, как, впрочем, и сама национальная тема, да и исчерпала она себя, скорее всего, и девочка безо всякого перехода спросила:
— А у вас сказки бывают?
— Конечно, а как же.
— Я ни одной, ни одной не знаю ка…
— Казахской сказки? Ну, это не беда. Сказки, — казахские, русские или любые другие, — они — для всех, Сказка есть сказка. Когда-нибудь узнаешь и казахские.
— А русские я все знаю, — сказала девочка.
— Ладно. — Жан подумал. — Расскажу тебе одну сказку. Считай, что она казахская. Хорошо?
— Ага.
Жила девочка. И было у нее много-много разных игрушек. Но больше всех она любила одну куклу. И звали куклу Муза. И девочка так любила эту свою куклу Музу, что ни на одну минуту не могла с ней расстаться: ходила везде с ней, и когда ела, рядом сажала, и спала вместе с ней, и сны видела только про нее. Вот как она любила свою куклу Музу. Но один раз, когда девочка спала, пришел злой волшебник и украл куклу. Просыпается девочка, а ее куклы нет. И так ей стало жалко Музу, так стало печально и горько, что она долго-долго плакала. Но и потом, когда перестала плакать, все не могла успокоиться, забыть Музу. Она уже не могла ни есть, ни спать, а только думала и думала про свою куклу — она без нее не могла жить. Сколько ее ни веселили, ни развлекали, сколько ни покупали новых игрушек и новых кукол ей было все не мило, она хотела одного: чтобы ей вернули ее Музу. Но злой волшебник улетел так далеко и спрятался так хитро, что найти его было невозможно, и значит, никак невозможно было вернуть любимую девочкину куклу. И все думали и гадали, как быть, как успокоить девочку, чтобы она забыла свою куклу, но никто ничего не придумал. А девочка все плакала и худела, и скоро стала совсем маленькой и тоненькой, как тростинка. Тогда одна умная старая женщина пришла к девочке и сказала ей: «Я знаю, как помочь тебе». И всем она сказала: «Есть только одно средство: девочка должна забыть свою куклу. У меня есть такие травы, что если она их понюхает, то память о кукле исчезнет. И все будет хорошо». — «Но я не хочу забывать свою Музу! — опять заплакала девочка. — Я хочу, чтобы она вернулась!» — «Кукла не вернется, — сказала та женщина. — Ты должна понять, что она никогда не вернется, если бы даже очень хотела, если бы даже все люди этого очень захотели. Поэтому остается одно: ее надо забыть. Знай: про то, что не может вернуться, надо забывать. Ты посмотри, на кого ты стала похожа, — сказала женщина, протягивая зеркало. — Ты стала некрасивой, вся высохла, если ты выйдешь в степь, тебя унесет ветер, как пушинку. Ты должна поправиться, опять сделаться розовощекой и веселой, чтобы тебя не унес ветер и чтобы играть с другими куклами. Ты же совсем позабыла про свои игрушки! Они лежат в углу грудой, покрылись пылью, никто с ними не играет, никто не любит их. Разве это справедливо, разве хорошо?» И девочка поняла, что старая и умная женщина права, что другого выхода нет. И тогда женщина вышла и скоро вернулась и принесла волшебной травы, и девочка стала вдыхать ее запах. Один раз вдохнула, другой, еще, еще. И тут почувствовала, что горе ее проходит, Муза ее стала забываться. Тогда она еще подышала запахом тех трав, и вот уже слезы на глазах высохли, горя никакого не стало, и Муза забылась совсем. Так девочка излечилась от своей заботы и несчастья. И все обрадовались, что наконец-то она опять стала есть и пить, спать спокойно, не плачет больше, не твердит день и ночь про свою куклу Музу, а весело играет со своими старыми и новыми игрушками. Вот как все было.
Наступила тишина, и Жан подумал уже, что его маленькая слушательница уснула. Но вдруг раздался ее горячий шепот:
— И та кукла не пришла?
— Нет. Она больше не пришла.
— И девочке не было больше ее жалко?
— Так ведь она забыла про нее!
— Совсем-совсем?
— Ну… может, и не совсем-совсем… Иногда, может, она что-то такое вспоминала, что-то ей чудилось неясное, вроде того, что была когда-то у нее какая-то Муза. Но воспоминания эти не были печальными, понимаешь? Они были обычными, ну — как когда вспоминаешь что-нибудь просто так, какой-нибудь случай обыкновенный. Ведь ты же вспоминаешь разные случаи, которые были, например, в прошлом году? Ну, про подружек своих, про то, как приехал дядя художник или про весну, как птицы прилетели. Вспоминаешь ведь?
— Вспоминаю.
— И тебе ведь не печально от этих воспоминаний, правда? Вспоминается и все.
— Ага.
— Вот видишь! Так и та девочка: вспоминала Музу и все.
— Я еще Шарика вспоминаю. Его жалко.
— Какого Шарика?
— У нас Шарик был, собака. Его машиной задавило.
— Ну, это другое дело. Конечно, жалко. А знаешь, почему тебе до сих пор жалко его? Потому что ты не дышала той травой — ну, той самой, которую принесла старая женщина и которой дышала та девочка.
— Не дышала.
— Вот. А к тому же, Лена, все, что я тебе рассказал, — сказка. Ты понимаешь, что — сказка?
— Понимаю.
— Вот и хорошо. А теперь давай спать.
— Я не хочу.
— Надо спать, уже поздно. А то завтра я просплю. Мне ведь надо в Макарове пораньше прийти.
— А казаки говорят по-другому?
— Да. Они говорят по-казахски.
— А как?
— На своем родном языке. Он не такой, как русский.
— А ты умеешь по-ка…
— Конечно. Это же мой родной язык. Но, вот видишь, и по-русски говорю.
— А я по-другому не умею.
— Научишься, если захочешь.
— По-казакски собака как?
— Ит.
— Ит, — повторила девочка. — Чудно как. А хлеб?
— Нан.
— А хата?
— Там.
— А вода?
— Су. Все равно ты все не запомнишь. Хочешь я тебе напишу? Напишу и оставлю. А ты, когда научишься читать, прочтешь и запомнишь.