Сели обедать. Тихон выпил полрюмки коньяку, насмешливо фыркнул, когда Юля отодвинула свою рюмку. Ел он жадно, неряшливо и торопливо. Леля угощала его, сторожила каждое движение рук, бровей. Юля не осилила даже тарелки окрошки. Отец исподлобья косился на нее. Потом, насытившись, он откинулся и, ковыряя заточенным гусиным пером в зубах, сказал ворчливо:
– Не нравится мне твоя благородная бледность. Клюешь, как птичка. – Он взял ее обескровленную руку в свои холодные пухлые руки, покрытые гнедым волосом, приказал: – Больше ешь, чтобы живот трещал! Пей пиво. Смотри мне, чтобы прибавила килограммов десять! Не меньше. Понятно? Леля, займись этим бледным ангелом.
– Займусь, Тихон, займусь. Поднимем настроение. Кстати, сегодня литературный четверг. Толя прочитает свои новые стихи.
– Знаешь, Леля, твоих писателей я задержу на часик в горкоме. Хочу побеседовать с ними, нацелить. Хорошие ребята! Дочка, приходи в мой кабинет, послушай, как будем критиковать твоего поэта.
– Блока?
– Не притворяйся, Юля, твой поэт пока всего лишь Иванов-Волгарь. Я велел позвать Михаила Крупнова. Все-таки в Москве печатался, к тому же рабочий парень. Но странный: дежурный, выписывая пропуск, шутки ради, видимо, спросил, есть ли у него оружие. Понимаете, этот Мишка ответил: «Есть пулемет, но забыл дома».
– Этот Крупнов в отличие от своего брата Юрия не лишен чувства юмора, – сказала мачеха, следуя установившейся в семье привычке иронизировать над Юрием.
Но Тихон нахмурился и самым серьезным образом стал хвалить Юрия:
– Этот инженер сработан из качественной стали. Много в нем, ну, как бы это сказать, этакой умной силы, и мог бы работать, как мощный мотор. Один грешок за ним: любит перехватить инициативу, подменить руководство. Сложна жизнь! Скажу по секрету, виды имею на Юрия, хотя… много хлопот доставляет этот феномен. Глаз с него спускать нельзя. Трудный человек! Не скрою, жду от него удара. И все же лучше держать его под рукой. Прощупывал я мнение инструктора ЦК: нельзя ли Крупнова третьим секретарем взять? Промолчал товарищ, но, кажется, одобрительно промолчал. Сдержанный. Расстались сегодня с ним хорошо. Ну, а вторым секретарем… На днях все образуется…
Тихон взглянул на дочь, умолк: хотя губы ее улыбались, глаза были налиты тяжелой тоской. Эта затаенная скорбь встревожила отца.
XV
Вдоль стел, забранных дубовой темной панелью, литераторы заняли все стулья. Михаил потоптался, прошел к зеленому столу и сел на свободный стул между Тихоном Солнцевым и редактором газеты. Иванов сигнализировал ему глазами и пальцами, чтобы он взял стул и перешел на другое место. Но Михаил, думая, что этим поступком он выкажет неуважение к старшим товарищам, остался за одним столом с редактором и секретарем горкома. Тогда Иванов подошел к нему на цыпочках, прошипел на ухо:
– Балда, ты, надеюсь, не забыл, что тебя пока не избирали членом бюро горкома?
Михаил испугался глаз и угрожающих усов его. Он немного отодвинулся назад и вправо и приковал свой подчеркнуто внимательный взгляд к толстому затылку Солнцева, боясь оборачиваться в сторону, где сидел Иванов.
Редактор упрекал писателей: не пишут в газету, слабо связаны с жизнью. Литераторы жаловались на газету: не печатает их произведений. А между тем в литературном объединении…
Тихон Солнцев внимательно слушал ораторов, ободряюще кивал головой. Михаилу казалось, что этот пожилой человек повидал, узнал и сделал так много, что хватило бы его опыта и наблюдений на десятки книг. Очевидно, он думает: «Такая уж наша обязанность – слушать, поправлять. Ничего не забываем, все могем – заводами и стихами руководить».
С Юлией Михаил познакомился лишь после совещания, сама подошла к нему и пригласила в дом отца. С особенным интересом присматривался он к давней подруге своего брата. Голубое платье, как туника, короткие медно блестевшие волосы придавали ей вид девочки, этакой высокой и угловатой. Он пожалел ее, взглянув в глаза: удлиненные и чуточку приподнятые у висков, они горели какой-то скорбно-затаенной синевой на продолговатом загорелом лице.
Дорогой, держа его под руку, она говорила, нетвердо выговаривая «р», что мачеха собирает у себя начинающие дарования – писателей, артистов, художников. Будущие знаменитости пока не отяготили себя сознанием своей ограниченности. Легко жить, когда кажешься себе ужасно умным. А? Если хотите понравиться хозяйке, хвалите сатириков и вообще рассуждайте в ироническом плане. Лично она, Юлия не любит сатириков: наверное, болеют печенью, злятся и рычат на человека. От зависти к здоровым. Мачеха убеждена, что в подопечных ее кружках зреют драматурги, быть может, шекспировской мощи, поэты пушкинского жизнелюбия и размаха и романисты, как яснополянский Лев. Вот критиков маловато. Однако коллективный массовый разум читателя с лихвой заменяет Белинских. Читатель непогрешим! А потому любому слову его, даже невразумительному мычанию о книге, писатель обязан внимать как пророческому глаголу. Писатели с ветерком в голове хронически ошибаются, каются, благодарят за науку и обещают перестроиться и поумнеть на двести процентов…
– Кстати, Михаил, почему вы не привели с собой братьев?
– Вы о Юрии? Юрий – человек бесповоротных решений. Извините, но с вами, как мне показалось, нужно говорить прямо.
– Немного страшно, но откровенность всегда лучше двусмысленности. Говорите.
– Я не представляю себе, чтобы Юрий утешался счастьем своих близких. Всепрощающего христианского терпеливца из него не получится.
– Вы любите своего брата?
– Мы не особенно ладили с ним. Я его понимаю, ценю, ну, как бы вам сказать, за бескомпромиссное, что ли, отношение к себе, к людям. Вообще к жизни. Это у него в крови. Но такие мне не нравятся.
Дубовые двери особняка открылись беззвучно, и в полосе синего света показалась женщина в накинутом на плечи платке. Знакомя Михаила с ней, Юля сказала уже другим, усмешливым и веселым тоном:
– Вот тебе, Леля, и Крупнов Михаил, сокрушитель линии барона Маннергейма.
Хозяйка провела их в прихожую. Из полуоткрытой двери соседней комнаты слышались голоса, а слева, на кухне, свистел чайник.
– Вам нравится статья доцента Фомы Бугая о сатире? – обратилась Леля к Михаилу, взбивая свои редкие волосы.
– Он не читал сочинения Быка. – Юля вдруг придала лицу своему испуганное выражение. – Прости, не Быка, а Бугая. Но я плохо разбираюсь в классификаций крупного рогатого скота.
– Тише, он здесь.
– Тогда, Михаил, снимите красный галстук: боюсь, как бы Бугай не поднял вас на рога.
– Понимаете, утверждают, что в наше великое время немыслима сатира. А вы что думаете об этой проблеме? Юля, шутки в сторону. Я хотела бы знать мнение рабочего…
– А без шутки нет юмора, нет сатиры, – не унималась Юля. – Какая ты, Леля, серьезная, у тебя лицо в эпическом жанре. Ну, сделай улыбку до ушей, как подобает юмористке!
– Я пожалуюсь на тебя отцу.
– Старик не любит ябедников. Пожалуйся Толе. Он чуток к сигналам.
Леля обняла падчерицу:
– Ты повеселела, и я рада.
Прошли в просторную, светлую комнату. Несколько мужчин и женщин сидели на диване у глухой стены, громко разговаривали, курили. У книжного застекленного шкафа стоял человек средних лет, среднего роста, средней полноты, в буровато-сером костюме, с облысевшей головой, гладко выбритый и напудренный.
Юля сказала Михаилу, что это и есть ученый критик Бугай, единомышленник ее мачехи. Бугай (не разобрать) или наивно, или очень умно смотрел на людей широкими глазами. «Так обычно смотрят только что начинающие соображать дети или тихие идиоты», – шепнула Юля Михаилу.
– Товарищи, внимание! Сейчас Анатолий Волгарь прочитает свои монгольские стихи, – объявила Леля.
– Я не поняла, какие все-таки стихи: свои или монгольские? – спросила Юля.
Иванов, тряхнув черными волосами, спадавшими на лоб, сказал с явным усилием казаться равнодушным к колкому недоумению своей подруги:
– Стихи о боях у Халхин-Гола.
– Тогда понятно, почему самураи капитулировали! – воскликнула Юля. Михаилу понравилось ее злое раздражение против Иванова.
На рассвете степь томилась тяжко, Ветер выпил скудный пот росы…
Когда Иванов кончил читать, Бугай первым заговорил о стихах:
– Поэт стоит на верном пути. Идя по этому пути, он придет…
К чему придет поэт, Михаил не узнал: Юлия увела cто в смежную комнату. В углу стоял стол с винами и закуской.
– У нас обычай: хочешь выпить – заходи в эту комнату.
– А они? – Михаил кивнул головой на дверь, за которой уже слышались голоса спорящих.
– А это их дело!
Юлия выпила, закурила…
– Они там слушают рассказ. Не пойдем к ним, Михаил. Я коротко перескажу вам его… Женщина любила мужа, но еще более страстно любила сады. Муж был простой человек, а сады необыкновенные – морозоустойчивые. После мучительной нравственной борьбы жена покинула мужа и целиком, до полного самозабвения, отдалась морозоустойчивым яблоням.
Михаил в свою очередь, шаржируя, пересказал Юле одну современную повесть.
Голая степь. Героиня – бригадир огородников, герой – полевод. Любят друг друга с двухлетнего возраста, но не могут сойтись, потому что герой занижает значение укропа в народном хозяйстве и преувеличивает роль ячменя. Порознь – страдают, а сойдутся вместе – спорят. Колхозники заняты тем, как бы их поженить. Их усилия возглавляет парторг. На героиню обрушивается страшный удар: гусеница жрет капусту. Узнав об этом от своего столетнего дедушки, довольно бодрого старичка-блондина, героиня бежит на огороды. При виде гибнущей капусты падает в обморок, норовя, однако, угодить в междурядье, дабы не повредить кочаны. Парторг поднимает сраженную горем девушку. Она горько плачет на его груди, сетует на любимого. Любимый же, увидав эту сцену, скрипит в жестокой ревности зубами и, как сумасшедший, бежит в степь. Наконец парторгу удается соединить руки влюбленных. Счастливая пара сидит на берегу огромного, вновь созданного водоема, по гладкому водному зеркалу катается на катере колхозный актив во главе с парторгом и бодрым стариком-блондином. Все ждут, когда позовут счастливцы на свадьбу. Героиня таинственно молчит, потом намекает на что-то значительное, краснеет. «Дуся! – кричит герой, – не стесняйся, говори. Я… тоже!» Дуся бледнеет и едва выговаривает: «Вася, я хочу… создать гибрид редьки и редиски». На свадьбе бодрый старик переплясал всех, не осилив только парторга…