я всех охотников. Сотрудничество гарантирует пищу каждому, поэтому индивидуальный охотничий успех не следует выпячивать, его следует разделять с другими, чтобы соблюдался долг, которым проникаются все члены племени.
Я думаю о таких событиях всякий раз, когда вижу «общественное мнение» шимпанзе в деле — к примеру, когда самки вместе поднимаются против слишком агрессивного самца. Понимают ли они сверхличностные последствия своих действий, как их понимают, безусловно, охотники мбути? Повышается ли при этом престиж того, кто сумел возглавить общие действия? Вообще, престиж и репутация чрезвычайно важны для понимания того, почему люди действуют в соответствии с нормами морали даже тогда, когда не получают от этого непосредственной выгоды. Остальные с большей готовностью следуют примеру честного гражданина, чем лгуна, жулика и откровенного эгоиста. Намеки на существование репутации можно увидеть и у высших приматов. Так, если крупная драка выходит из-под контроля, зеваки могут тычками в бок разбудить альфа-самца. Члены группы уверены, что он, как самый эффективный арбитр, должен вмешаться. Кроме того, человекообразные обезьяны всегда обращают внимание на то, как персонаж относится к окружающим, — например, в одном эксперименте они предпочитали иметь дело с человеком, который со всеми был приветлив. Здесь речь идет не об отношении этого человека к самим приматам, а о его репутации, заработанной тем, что он всегда делился пищей с обезьянами. В наших собственных исследованиях мы обнаружили, что если два шимпанзе будут демонстрировать колонии разные, но равно простые способы выпросить у людей лакомство, то зрители предпочтут последовать примеру более высокостатусной особи. Вспомним, как человеческие подростки копируют прическу Джастина Бибера[90*], точно так же и человекообразные обезьяны выбирают для подражания видных, а не рядовых членов общества. Антропологи называют это эффектом престижа.
Но, несмотря на присутствие у приматов зачатков личной репутации и понимания интересов сообщества, люди продвинулись в этом вопросе намного дальше. Мы гораздо лучше умеем просчитывать, как наши действия и действия других людей скажутся на интересах общества, и спорить между собой о том, какие правила применять и какие санкции накладывать. Люди понимают, что даже небольшое нарушение следует пресекать в зародыше, чтобы тот же гражданин не совершил более серьезные проступки. Кроме того, у нас имеется дополнительное преимущество — язык; он позволяет пересказать события, которые произошли давно или далеко отсюда, и познакомить с ними все общество. Ведь если один шимпанзе обидит другого, об этом, возможно, не узнает никто, кроме жертвы. У людей на следующее же утро о происшествии в подробностях будут знать все, включая и жителей соседних деревень. Мы невероятные сплетники! Язык позволяет нам поддерживать общие воспоминания и раз за разом извлекать на свет божий старые грехи. Репутация у нас складывается годами и хранится в коллективной памяти. Проступок Сефу не будет забыт, пока жив сам охотник, и даже его детям, возможно, время от времени будут о нем напоминать. Человек поднял репутацию и общественный интерес на уровень, недостижимый для приматов, и таким образом загнал каждого члена общества в сети морали.
Мышление на уровне сообщества объясняет и наш интерес к общим правилам. Моральные эмоции, по словам Эдварда Вестермарка, отличаются от обычных «своей незаинтересованностью, очевидной беспристрастностью и духом обобщения». Такие эмоции, как благодарность и обида, касаются только наших личных интересов — того, как к нам относятся окружающие, или того, как мы хотели бы, чтобы к нам относились, — тогда как моральные эмоции намного шире. Они касаются понимания «хорошего» и «плохого» на более абстрактном уровне. Только если мы судим о том, как в данных обстоятельствах следует относиться к любому человеку, можно говорить о моральной оценке. Подходя к этому же вопросу с другой стороны, Адам Смит предлагал представить себе, что подумал бы о нашем поведении «беспристрастный наблюдатель». Какое мнение сложилось бы у того, кто не вовлечен в ситуацию? Это самый сложный аспект человеческой морали: оценка ситуации вне зависимости от того, как она может повлиять на нас самих.
Мне лично трудно представить себе объективность беспристрастного наблюдателя. В конце концов, это человек. Он либо принадлежит к нашему сообществу, либо по крайней мере может это себе представить. Смит нигде не писал, что это должен быть инопланетянин. Для наглядности возьмем историю, рассказанную Вестермарком в одной из его книг про Марокко. Это история мстительного верблюда, которого его 14-летний погонщик часто избивал за леность или за уход с маршрута. Верблюд терпел жестокое обращение, но через несколько дней, когда тот же юный погонщик в пути стал снимать с его спины груз, он «схватил голову несчастного юноши в свою чудовищную пасть и, подняв его в воздух, швырнул обратно на землю; при этом верхняя часть черепа полностью оторвалась, а мозг разлетелся по земле». Эта жуткая сцена буквально напрашивается на моральную интерпретацию, особенно учитывая предыдущее поведение молодого человека. И все же большинство людей не станет оценивать ее с точки зрения морали, за исключением, пожалуй, того соображения, что домашние животные не должны убивать людей (в Средние века животных судили за действия, которые нарушали указание Господа о владычестве человека[91*]). Но давайте немного изменим ситуацию, предположив, что верблюд напал не на человека, а на собаку. У такого происшествия еще меньше шансов пробудить в нас моральные чувства. Но почему? Разве мы в этой ситуации не беспристрастны?
Проблема в том, что люди в данном случае слишком беспристрастны. Настолько беспристрастны, что этот инцидент не вызывает в нас глубокого волнения. Мы можем ужаснуться и посочувствовать псу, но, по существу, это происшествие не порождает в нас никакой моральной оценки — как удар одного камня по другому. И напротив, если мы видим какие-то отношения между двумя людьми, даже если эти люди нам незнакомы, то не можем не сравнивать их поведение с тем, как, по нашему мнению, люди должны относиться друг к другу. Если один даст другому пощечину, у нас сразу же сложится определенное мнение, было ли это заслуженно, излишне или попросту жестоко. Отчасти дело здесь в том, что человек с куда большей легкостью приписывает те или иные намерения людям, нежели животным; но (и это главное) сцена с участием людей автоматически вызывает у нас общественный интерес. Мы спрашиваем себя: хотели бы мы видеть такое поведение среди людей, окружающих нас, выражает ли оно взаимную поддержку и готовность помочь? Или, наоборот, подрывает основы общественного блага, как ложь, воровство или жестокость? Мы хорошо осознаем возможные последствия, и нам трудно оставаться нейтральными. Но все это не работает, когда речь идет о конфликте между верблюдом и собакой.
Американский антрополог Крис Бём, работавший и с людьми, и с высшими приматами, очень убедительно писал о том, как в сообществах охотников-собирателей принуждают к исполнению правил. Он считает, что такой механизм может приводить в действие активный генетический отбор, примерно такой же, каким пользуется заводчик, когда отбирает животных по экстерьеру и темпераменту. Одни животные получают возможность продолжить род, другие нет. Не то чтобы охотники-собиратели размышляли о генетике человека, но, наказывая тех, кто нарушает слишком много правил или нарушил всего одно, но принципиально важное, — а в таком племени их подвергают остракизму или попросту убивают, — они реально удаляют гены нарушителя из популяции. Бём пишет, что головорезов или опасных соплеменников с девиантным поведением иногда ликвидируют, и делает это один из членов племени, которому остальные поручили пустить преступнику стрелу в сердце. Систематическое, на протяжении миллионов лет, морально оправданное устранение отступников должно было серьезно снизить число горячих голов, психопатов, мошенников и насильников — вместе с генами, ответственными за их поведение. Тут, конечно, дозволительно возразить, что и сегодня таких людей немало, но это не исключает вероятности того, что негативный отбор в отношении них имеет место.
Мысль о том, что человечество могло взять моральную эволюцию в собственные руки и добиться того, чтобы среди представителей нашего биологического вида было больше особей, готовых подчиняться общим правилам, вызывает глубочайший интерес.
Общества охотников и собирателей не позволяют зверолову даже упоминать животное, которое он добыл. Согласно Ричарду Ли, охотник-бушмен приходит в лагерь молча, садится к огню и ждет, когда кто-нибудь подойдет и спросит о том, что он сегодня видел. После этого он спокойно отвечает что-нибудь вроде: «Ах, я не гожусь для охоты. Я совсем ничего не видел (пауза)… только одну крошечную зверюшку». Такие слова, однако, вызывают у слушателя улыбку про себя — они означают, что на самом деле говорящий добыл что-то крупное. Культуры охотников-собирателей вращаются вокруг общественных интересов и необходимости делиться, в них всегда подчеркивается скромность и равенство. Там не любят хвастунов. Западное же общество, напротив, ценит индивидуальные достижения и позволяет успешным людям оставлять добычу себе. В такой среде скромность может оказаться рискованным качеством. Китобои индонезийской деревни Ламалера бороздят открытый океан в больших каноэ, из которых дюжина человек чуть ли не голыми руками захватывает кита. Охотники подплывают к киту, гарпунщик запрыгивает ему на спину и глубоко вонзает свое оружие, а затем люди просто остаются поблизости и ждут, пока морское чудовище умрет от потери крови. В обстановке, когда целые семьи связаны единой опасной для жизни деятельностью, а мужчины буквально находятся в одной лодке, распределение добычи считается очень важным делом. Неудивительно, что жители Ламалеры более остро воспринимают справедливость, чем представители других культур, в которых антропологи проводили исследования с применением игры «Ультиматум». Эта игра позволяет измерить вероятность выбора равного, справедливого варианта. Жители Ламалеры — чемпионы по справедливости, в отличие от обществ с большей самодостаточностью отдельных семей и личностей, таких как сельскохозяйственные общины, где каждая семья обрабатывает свой участок земли.