Дамасио хотел узнать побольше о Спинозе — голландце португальского происхождения. Его предки-евреи бежали от инквизиции своей родной страны, чтобы избежать насильственного обращения в христианство. Дамасио, тоже родившийся в Португалии, чувствовал естественную близость взглядов Спинозы и противопоставлял его другому философу — Канту. Он говорил, что если Кант предлагал бороться с опасностями страстей при помощи разума, то Спиноза считал страсть движущей силой своих рассуждений. Дамасио писал о Спинозе как об одном из наиболее биологически ориентированных философов и скорбел о том, что его подход к этике остался недооцененным из-за явного скепсиса, который Спиноза высказывал по отношению к Богу авраамических религий. Со схожими чувствами и я пришел в Музей Прадо, чтобы увидеть творчество Босха в изгнании; мне казалось, что художник и сегодня может многое нам поведать о происхождении морали и роли в этом религии, — хотя Босха тоже часто недооценивают. Он оказал глубокое влияние на сюрреализм — движение, которое 400 лет спустя после его смерти назвали новым потрясающим направлением в искусстве, а также проявлением расширенного сознания. Босх превращал сны в реальность и показывал вечные слабости человечества примерно в том же ключе, как это делал в книгах его современник Эразм Роттердамский. Эразм в своей знаменитой «Похвале глупости» объяснял на ученой латыни, как тщеславен и изначально глуп род человеческий. Я не могу не сочувствовать этим первым попыткам спустить венец творения с небес на землю.
Прекрасным примером может служить еще один триптих Босха, тоже висящий в зале № 56, — «Воз сена». На нем телега с громадной кипой сена проезжает сквозь толпу людей. При внимательном рассмотрении можно заметить, что люди вокруг дерутся из-за соломинок. В Средней Голландии сено — «hoy» — символизирует тщеславие, никчемность и пустоту. Картина показывает, как ради сена люди вцепляются друг другу в глотку, вытаскивают ножи и колотят друг друга, а кого-то уже давят колеса телеги. Духовенство принимает в свалке активное участие, как тот дородный монах, который ждет, пока монахини наполнят его мешок сеном. Вельможи и папа следуют за телегой на лошадях во всем своем блеске и достоинстве, демонстрируя, что имущим не обязательно смешиваться с неимущими, чтобы получить желаемое. Телега катит вперед, маня окружающих ее людей, как дудочка Крысолова, и катит она к правой панели триптиха, где всех ожидает ад. Этот триптих мог бы стать замечательной жанровой картиной, изображающей группу людей за их обыденными занятиями, адресованной церквям, проповедующим «евангелие преуспевания», — они обещают своим верным последователям финансовый успех, — ведь Босх недвусмысленно говорит: алчность безобразна и бессмысленна. Вероятно, это одна из древнейших норм христианской морали, отраженная в словах Христа о том, что богатому войти в Царство Божие будет не легче, чем верблюду пройти сквозь игольное ушко. Триптих раскрывает растлевающее влияние материального богатства и представляет погоню за ним как жизнь, проведенную в буквальном смысле хватаясь за соломинку.
И все же мы очень плохо понимаем Босха, почти ничего не знаем о его жизни, не говоря уже о его мыслях и верованиях. Мы интерпретируем его как можем, не имея никакой гарантии, что наши выводы хоть как-то соответствуют намерениям художника. Известный немецкий историк искусств Эрвин Панофски[110*] сказал о Босхе: «Мы проделали несколько дырочек в двери запертой комнаты, но ключа к ней, похоже, так и не нашли».
Рассматривая левую панель «Сада земных наслаждений», я неизменно испытываю поразительное ощущение: что если рай, по мнению Босха, заселен не в результате акта творения? Не то чтобы Босх был эволюционистом, нет. Современные эволюционные идеи зародились лишь в XVIII в. во Франции и Англии — до Дарвина, но гораздо позже Босха. Его триптих скорее отсылает к аристотелевой идее «спонтанного самозарождения», согласно которой гниющая смесь воды, ила и навоза способна породить живых (хотя иногда и уродливых) существ. В «Саду» есть два водоема первобытного бульона, из которого появляются звери с перьями и плавниками, крылатые рыбы, плавучий единорог, трехголовая птица, тюлень с передними ногами и разнообразные амфибии. Естественно, вода — навязчивая идея голландцев, живущих ниже уровня моря. У Босха стоячая вода часто символизирует зло, но здесь вода — источник жизни. Я не знаю ни одной другой картины, на которой присутствовали бы подобные сцены; понятно, что они просто не могут не тронуть сердце биолога. Кульминация всего — существо с утиным клювом, спокойно читающее книгу; эта сцена позволяет предположить, что плод познания на самом деле был доступен и в райской грязи.
Босх изобразил самозарождение странных и уродливых существ, появляющихся из мутной лужи на этом (слегка видоизмененном) фрагменте «Сада земных наслаждений». Мало того, тут присутствует два эпизода хищничества. Неужели художник, размещая такую вполне эволюционную сцену прямо под ногами Адама и Евы, пытался на что-то спровоцировать зрителя?
Разместив зарождающиеся виды рядом с Адамом и Евой, художник, похоже, намекал на связь между низшими формами жизни и сотворением рода человеческого. Несмотря на то, что Босха часто изображают благочестивым христианином, в его картинах неизменно присутствуют зерна скептицизма.
Выползающие из ила животные напоминают о нашем низком происхождении. Все всегда начинается с простого. Это относится не только к нашим телам — с руками, развившимися из передних плавников, и легкими из плавательного пузыря, — но равно к нашему сознанию и поведению. Вера в то, что мораль почему-то имеет другое, не столь низкое происхождение, внедряется в нас с детства религией и подхватывается философией. Однако эта вера противоречит всему тому, что сообщает современная наука о первичности интуиции и эмоций в поведении человека. Противоречит она и тому, что мы знаем о других животных. Кое-кто считает, что животные — это животные, а представители нашего собственного вида следуют идеалам; на самом деле ошибочность этого утверждения легко доказывается, и не потому, что у нас нет идеалов, а потому, что у представителей других видов они тоже есть.
Почему паук чинит свою паутину? Дело в том, что у него «в голове» присутствует схема идеальной паутины, и как только структура его паутины отклоняется от идеала, он начинает трудиться изо всех сил, чтобы как можно быстрее привести ее в первоначальный вид. Как медведица обеспечивает безопасность своего отпрыска? Всякий, кто окажется между дикой свиньей и ее поросятами, быстро обнаружит, что в ее сознании тоже имеется образ идеальной конфигурации, и мамаша не любит, когда кто-то его нарушает. В животном мире полно процессов восстановления и коррекции, начиная от потревоженных бобровых плотин и муравейников и заканчивая защитой территории и поддержанием статуса. Отказываясь подчиняться иерархии, низкоранговая обезьяна нарушает принятый порядок, и тогда преисподняя обрушивается на нее. Всякая коррекция по определению нормативна: она отражает то, как животные чувствуют должный порядок вещей. Млекопитающие с развитым социальным инстинктом (а они тоже следуют нормам), наиболее чувствительные к морали, стремятся к гармоничным отношениям. Они всеми силами стараются избегать конфликтов, если это возможно. Взгляд на природу как на сражение гладиаторов просто ошибочен. В одном из полевых экспериментов два взрослых самца бабуина отказались даже прикасаться к ореху, упавшему между ними, хотя оба они его видели. Швейцарский приматолог Ганс Каммер, всю жизнь проработавший с гамадрилами, обезьянами рода павианов, описывает, как два самца — владельцы гаремов попросту разбежались, встретившись на одном плодовом дереве и поняв, что пищи на нем не хватит обеим семьям. Самки и детеныши последовали за вожаками, а плоды остались на дереве. Одного взгляда на громадные острые клыки гамадрилов достаточно, чтобы понять: нет такого, за что им стоит всерьез драться. Самцы шимпанзе сталкиваются с той же дилеммой. В окно своего кабинета мне нередко приходится видеть, как несколько самцов отирается вокруг готовой к спариванию самки. Вместо того чтобы ссориться из-за нее, самцы всеми силами стараются сохранить мир. Искоса поглядывая на самку, они занимаются грумингом друг с другом. И только когда все участники этой сцены совершенно успокоятся, кто-то из самцов попробует спариться с вожделенным объектом.
Если избежать схватки все же не удается, то приматы реагируют на нее так же, как паук на порванную паутину: переключаются в режим коррекции. Значимость социальных отношений подталкивает их к примирению. Исследования самых разных биологических видов показывают, что чем ближе особи друг к другу и чем чаще они общаются, тем с большей вероятностью они помирятся после драки. Их поведение говорит о том, что приматы осознают ценность дружбы и семейных уз, и это нередко заставляет их преодолевать страх или подавлять агрессию. Если бы не необходимость помириться, обезьянам не было бы никакого смысла целовать и обнимать бывших противников, разумнее было бы держаться от них подальше.
Все сказанное возвращает нас к теории происхождения морали «снизу вверх». Нравственный закон не насаждается сверху и не выводится из разумных логических принципов; скорее можно сказать, что он вырастает из прочно укоренившихся ценностей, зародившихся еще в начале времен. Самый фундаментальный из них — эволюционное преимущество жизни в группе. Желание принадлежать к общности, быть вместе, любить и быть любимым заставляет нас делать все возможное, лишь бы сохранить хорошие отношения с теми, от кого мы зависим. Другие общественные приматы разделяют с нами эти ценности и пользуются тем же фильтром, отделяющим действие от эмоций и позволяющим достичь взаимоприемлемого modus vivendi. Мы видим этот фильтр в действии, когда самцы шимпанзе прекращают ссору из-за самки или самцы бабуина делают вид, что не заметили ореха. Все сводится в конечном итоге к сдерживанию эмоций.