тоталитарной бюрократии, понятой в качестве носителя абсолютно нового — а именно тотального — организационного принципа, базирующегося на совершенно специфическом понимании эффективности. Принципа, представляющего собой организационно-бюрократическое воплощение «сверхзадачи» тоталитарного господства, нацеленного, по словам X. Арендт, «на упразднение свободы, даже на уничтожение человеческой спонтанности вообще» (с. 528). Степенью приближения к этой «конечной цели» тоталитарная бюрократия и измеряла «эффект» своей деятельности.
Отсутствие упомянутой категории в данном контексте удивляет тем более, что ведь сама же X. Арендт пишет в другой главе, характеризуя предтоталитарные тенденции идейно-политического развития как в Германии, так и в России: «Движения, в отличие от партий, не просто вырождались в бюрократические машины, но осознанно видели в бюрократических режимах возможные образцы организации» (с. 337). В той же связи она упоминает также, называя ее «образцовой», работу Р. Михельса «Политические партии», описывающую процесс «бюрократизации партийных машин» (там же). А вот там, где явно напрашивалось дальнейшее развитие этой многообещающей темы в связи с анализом конкретного социологического механизма установления и осуществления тоталитарного господства, она как бы утрачивает к ней интерес, все дальше углубляясь в рассмотрение его (этого господства) «идео-логики» и ее власти над личностью тоталитарного типа. Судя по дальнейшему развитию этой новой темы, к такому повороту мысли X. Арендт побуждает слишком серьезное отношение к идее «разрушения государственной машины», которую она обнаружила в программных документах как у приверженцев тотальной «революции слева», так и у сторонников тотальной «революции справа». По ее утверждению, именно эта идея, в общем-то оказавшаяся чисто демагогической, отличает истинное (т. е. собственно тоталитарное) движение от того — так сказать, протототалитарного — движения, которое хотя и рассматривало себя, подобно первому, в качестве «партии над партиями», тем не менее не стремилось к «разрушению государственной машины», желая лишь «завладеть» ею (с. 353–354). Между тем фактически под прикрытием этого тотально антибюрократического лозунга совершался диаметрально противоположный процесс — самоутверждение государственной бюрократии нового, а именно тоталитарного типа. Бюрократии, на порядок превосходящей прежнюю бюрократию в количественном отношении и неизмеримо более мощной с точки зрения возможностей ее воздействия (главным образом негативного) на те самые массы, к которым она апеллировала.
VIII
Приняв за чистую монету «антибюрократизм» тоталитарно ориентированных приверженцев идеи «перманентной революции», X. Арендт ограничивает фундамент своего теоретического построения всего двумя исходными категориями — понятием «омассовление» и понятием «вождизм». «Вождь-харизматик» и «масса», восторженно приветствующая его, прямо-таки как в немецком плакатно-пропагандистском фильме «Триумф воли», заставляющем вспомнить о кинематографической стилистике С. Эйзенштейна. Без всяких посредников, которые если и фигурируют, то где-то на заднем плане, опять-таки в качестве фона, в качестве пресловутых сталинских «приводных ремней». А ведь на самом-то деле среди множества таких «ремней» решительно выделялся один, который стреноживал и вождя, несмотря на всю его кажущуюся независимость от него, и от которого он не мог — и не хотел! — освободиться, ибо сам был его органически-неотторжимой частью, хотя наиважнейшей (во всех смыслах этого слова). Речь идет о тоталитарной бюрократии как системе всех этих «приводных ремней» (которые, кстати сказать, не забывает упомянуть при случае и X. Арендт), к каковой — в качестве бюрократа номер один — принадлежал и сам Вождь.
В отличие от Германии, где будущий тоталитарный вождь с самого начала политической карьеры настойчиво демонстрировал публике свои харизматические особенности, тщательно затушевывая их партийно-бюрократический подтекст, у нас в России аналогичная связь просматривается гораздо более отчетливо. Достаточно вспомнить, что пост генерального секретаря Центрального Комитета партии, от которого с такой легкостью отказались в пользу И. Сталина другие претенденты на высшую партийную, а стало быть, и государственную власть в стране (напряженно следившие за состоянием «здоровья Ильича»), считался в общем чисто бюрократическим. Это был пост генерального делопроизводителя Центрального Комитета, и, соответственно, всей партии: ее главного «зав. кадрами» (генерального «кадровика»), которому общепризнанные партийные «харизматики» не придавали политического значения, так как еще не постигли основного закона тоталитаризма, долгое время составлявшего личную тайну генсека: «Кадры решают все». Причем «кадры» именно в том специфически бюрократическом смысле, какой с самого начала придавал этому слову генеральный «кадровик». «Кадры» как функциональные элементы партийной структуры, которая, будучи тотальной, т. е. претендующей на всеобщую власть, уже реализовывала эту свою сущность в качестве динамического ядра общегосударственной — и надгосударственной — бюрократии. Бюрократия, которая, как и партия, ставшая ее «материнским лоном», вполне заслуживала названия бюрократии «нового типа» — тоталитарной бюрократии в точном смысле этого слова.
Именно в этом качестве тоталитарная бюрократия представляла собой не только внешний, как сказал бы М. Вебер, «железный каркас» («футляр», «раковину» и т. п.), извне сжимающий общество, превращая его в «монолит». Она с самого начала обнаруживала вполне определенную тенденцию к тому, чтобы преобразовать его изнутри, на уровне его внутриклеточной структуры. Тоталитарная бюрократия стремилась преобразовать межличные отношения людей, подменив их естественно возникающую органику собственной политической механикой, насильственно (с помощью «товарища маузера») подчиняющей человеческое поведение своей осатаневшей воле к власти. Той же цели служила и ее партийно-бюрократическая (ибо идеи выступали здесь только в соответствующем «организационном оформлении») идеология, увенчивающая процесс бюрократической тотализации населения. Вот почему И. Сталин, какие бы высочайшие посты в партии и государстве он себе ни присваивал, и как бы ни возносила его над той и другим партийно-государственная бюрократия (к которой, надо сказать, очень плохо подходит слово «элита», в аналогичном контексте возникающее у X. Арендт), до конца жизни придерживался в своей деятельности партийных ритуалов, хотя без них, казалось, уж он-то вполне мог бы и обойтись. Ибо этот генеральный бюрократ лучше, чем кто-либо другой в тоталитарной России, понимал всю безусловность партийно-бюрократических «условностей», всю брутальность партийных ритуалов, всю убойную силу их примитивного буквализма. Вот почему, вопреки одному из тезисов концепции X. Арендт, именно буквализм тоталитарно-бюрократического понимания идеологии означал для ее приверженцев нечто гораздо большее, чем логическая связь ее постулатов и максим. Логика взывала к рефлексии, тогда как буквальное прочтение тоталитарных идей, совсем не случайно имевших вид пропагандистских лозунгов, взывал к «прямому», т. е. нерефлектированному, действию. Причем действию, уже изначально заключенному в соответствующую организационно-бюрократическую оболочку, благодаря которой (вспомним солженицынский «ГУЛАГ») шаг влево и вправо уже расценивается как побег. А с другой стороны, действие, казалось бы совершенно формальное и потому не имеющее никакого смысла (скажем, не вполне даже определенный жест руки на общем собрании), могло подчас иметь роковое значение для человека, и, быть может, не одного. Так что дело здесь не столько в имманентной логике определенных идей, которую вряд ли вообще могли эксплицировать для себя их (этих идей) «исполнители», сколько в тоталитарно-бюрократическом единстве буквализированной идеологии и организационно предопределенной практики. Но отсюда следует, что истинным посредником между тоталитарным вождем и массой является не «идеологика», как это получается в книге X. Арендт, а именно тоталитарная бюрократия, доводящая до конца процесс «расструктурирования» общества, однако лишь для того, чтобы затем подчинить его собственной — тотально политизированной — структуре. То есть структуре, возведенной на одном-единственном принципе — принципе ничем не ограниченной воли к власти, который является одним и тем же как для бюрократии, так и для ее вождя — бюрократа номер один.
Заключая статью, посвященную аналитическому рассмотрению этой во многих отношениях важной и примечательной книги, хочется специально обратить внимание читателей на один весьма существенный ее аспект, который, к сожалению, невозможно было осветить в рамках предложенного текста. Я имею в виду предельную актуальность — и, если хотите, поучительность — книги X. Арендт на фоне нашей нынешней постперестроечной ситуации. Особенно это относится к тем главам и другим, менее крупным фрагментам книги, где речь идет о предтоталитарном периоде, когда складывалась та «констелляция» факторов, которая сделала возможным превращение «протототалитарных» настроений, идей и чувств в кошмарную реальность тоталитарной «чумы XX века». Многое, очень многое из того, что пишет X. Арендт в этой связи, до жути похоже на события и факты нашей повседневной жизни. И это делает ее книгу, первый вариант которой вышел в свет еще в 1951 г., предостережением, звучащим в высшей степени злободневно в наши смутные дни.
Библиография
Alhaiza A. Vérité sociologique gouvernementale et religieuse. Succinct résumé du Sociéta-risme de Fourier comparé au socialisme de Marx. P., 1919.
Anchel R. Un Baron Juif au 18e siècle // Souvenir et Science. Vol. 1.
Arendt H. Why the Crémieux Decree was abrogated // Contemporary Jewish Record. April. 1943; The Jew as pariah. A hidden tradition // Jewish Social Studies. Vol. 6. № 2. 1944; Organized guilt // Jewish Frontier. January. 1945.