ександр Парвус (Израиль Гельфанд) посоветовал Берлину оказывать финансовую поддержку Ленину и большевикам{88}. Апологеты Ленина позднее расписывали, через какие мучения он якобы прошел, прежде чем «позволил» немцам снарядить его обратно в Россию. По воспоминаниям Мюнценберга (весьма сомнительным), Ленин-де решился вернуться на родину, даже если придется «пройти через ад» (т. е. проехать через Германию). Но это все болтовня для отвода глаз. На самом деле предложение поступило от немецкого МИДа, а санкционировал его лично канцлер Германии Теобальд фон Бетман-Гольвег. После недолгих и не слишком ожесточенных переговоров относительно условий этого возвращения Берлин выделил 5 млн марок золотом на переезд и начало деятельности Ленина в России, и через пять дней тот сел в поезд, отправлявшийся с главного вокзала Цюриха в Сассниц – принадлежавший Германии порт на Балтийском море. С ним вместе ехали Крупская, Радек, Зиновьев, Фридрих Платтен и постоянная любовница Инесса Арманд. После краткой остановки в Стокгольме они прибыли на Финляндский вокзал Петрограда 3 апреля в начале 12-го ночи. Этот вагон ныне стоит под стеклом как исторический памятник{89}.
Ленину понадобилось немного времени, чтобы совершить свой «исторический выход». Его сразу же отвезли в штаб-квартиру большевиков, где он произнес яростную речь, обличая тех отступников в партии, кто имел глупость поддержать Временное правительство. Вождь предложил столь экстремистскую революционную программу, что большевистская газета «Правда» поначалу отказалась ее печатать. Эта программа, позднее переделанная в так называемые «Апрельские тезисы», больше всего запомнилась лозунгом «Вся власть Советам!» (подразумевающим, что партия отказывает в поддержке и Временному правительству, и любому парламентскому строю, который мог бы прийти на смену временному), однако не менее экстремальной была и предлагавшаяся в ней внешняя политика – полный отказ от войны с Германией и роспуск царской армии (а также полиции и гражданской бюрократии). Неудивительно, что Николай Суханов, меньшевик и член Исполкома, вспоминает впечатление от этой речи: «Казалось, из своих логовищ поднялись все стихии и дух всесокрушения… носится… над головами зачарованных учеников»[3]{90}. Георгий Плеханов, основатель Социал-демократической партии и к тому времени главный политический деятель из среды меньшевиков, написал более трезвый и саркастический ответ: «О тезисах Ленина и о том, почему бред бывает подчас интересен»{91}.
И все же не стоит преувеличивать воздействие Ленина на российскую политику непосредственно после возвращения в страну. В эмиграции Ленин имел возможность изобретать собственную политическую линию, не оглядываясь на мнения других российских социалистов или какие-либо практические соображения, в отличие от тех большевиков, кто, как Лев Каменев и Иосиф Сталин, действовал в самой России. Каменев заявил, что ЦК партии большевиков готов поддержать текущую платформу партии, а с определенными оговорками – и Временное правительство, и продолжение войны и выступает «против деморализующего влияния "революционного пораженчества" и против критицизма товарища Ленина»{92}. Сталин на страницах «Правды» отрекся от ленинского лозунга «Долой войну!» как от совершенно бесполезного{93}. Восьмого апреля 1917 г. Петроградский комитет 13 голосами против 2 отверг «Апрельские тезисы». Вопреки своей будущей репутации непогрешимого лидера на тот момент Ленин еще не склонил на свою сторону даже собственную партию, и такое положение сохранялось на протяжении нескольких месяцев. Он вновь проиграл голосование в ЦК в октябре 1917 г. (по резолюции о свержении правительства без предлога созыва советов, 10 против 2) и на общенациональной партийной конференции в январе 1918 г. (по вопросу о немедленном сепаратном мире с Германией, 48 против 15){94}.
Тем не менее от декларации Ленина невозможно было просто отмахнуться. В отличие от меньшевиков под руководством Чхеидзе (он возглавлял Исполком) и от стоявших за Керенским эсеров, на сторону которых склонялось русское крестьянство, большевики получили теперь оратора (пока еще не вождя), готового полностью отказаться от участия в войне ради углубления революции. Поскольку западные союзники, включая присоединившиеся к Антанте с 6 апреля 1917 г. (19 апреля по н. ст.) Соединенные Штаты, ожидали, что Россия исполнит свои обязательства, продолжит воевать и до лета нанесет отвлекающий удар на Восточном фронте, антивоенные призывы Ленина имели потенциальные политические и стратегические последствия. Да, подобных взглядов придерживался не он один: Виктор Чернов, лидер партии эсеров, вернувшийся из эмиграции за пять дней до Ленина, занял столь же бескомпромиссную позицию по войне (хотя и не во всем совпадавшую с позицией Ленина). Именно Чернов, а не Ленин первым взялся обличать на пресс-конференции 22 марта 1917 г. (4 апреля по н. ст.) министра иностранных дел кадета Павла Милюкова за отказ публично отвергнуть империалистические цели войны, в особенности намерение России захватить Константинополь и принадлежавшие Османской империи проливы. Разоблачив «сатурналии хищнических аппетитов», Чернов потребовал голову Милюкова{95}. (В частном письме другу Милюков выражал убеждение, что «было бы абсурдно и преступно отказаться от главной награды войны… во имя гуманитарно-космополитических идей интернационального социализма»{96}.) Но Чернов не Ленин, он не объявил непримиримую войну Временному правительству, а, напротив, в мае 1917 г. принял должность министра сельского хозяйства, оставив, таким образом, Ленину роль лидера антивоенной оппозиции, не запятнанного сотрудничеством с Временным правительством.
Кризис, связанный с именем Милюкова, стал первым испытанием решимости Ленина после того, как он вернулся в Россию, и потому заслуживает особого рассмотрения. Вопрос о целях войны был, пожалуй, главным политическим вопросом Февральской революции, пусть даже поначалу его заглушала всеобщая эйфория по поводу свержения царя и тайной полиции. Чего ради, в конце концов, миллионы несчастных мужиков сражались, истекали кровью и умирали на фронте, протянувшемся от Финского залива до Черного моря? Хотя мало кто (если вообще хоть кто-то) в России подозревал о тайных планах раздела Османской империи, выработанных еще в 1915–1916 гг. тогдашним российским министром иностранных дел Сергеем Сазоновым и его коллегами Марком Сайксом и Жоржем Пико, слухи все время носились в воздухе и недовольство подогревалось. Второго декабря 1916 г. глава кабинета министров Трепов, желая утихомирить оппозицию, как всегда заглушавшую его речь на первом заседании Думы нового созыва, впервые публично объявил, что Британия и Франция обещали России Константинополь вместе с проливами{97}. Говорили, что, осознавая политический потенциал этого вопроса, Керенский после отречения царя порылся в марте в архивах Министерства иностранных дел и приказал Временному комитету Думы спрятать копии этих «тайных договоров». В свою очередь, большевистские заводские комитеты Петрограда, подозревая, что Временное правительство что-то скрывает, приняли ряд резолюций с требованием опубликовать их{98}.
Подозрения большевиков были оправданны: 24 декабря 1916 г. Николай II распорядился создать особое черноморское подразделение, жемчужиной которого должен был стать «Царьградский полк». Целью действительно ставилось завоевание Константинополя («Царьграда», как российские ура-патриоты именовали столицу Османской империи){99}. Еще 21 февраля 1917 г., накануне Февральской революции, последний царский министр иностранных дел Покровский направил в Ставку меморандум с требованием как можно скорее нанести удар на Босфоре, чтобы союзники не перехватили у России этот желанный приз, если война завершится в том же году{100}. А 26 февраля 1917 г., посреди вызванного революцией хаоса, глава российского генштаба Михаил Алексеев собрал политических консультантов, включая бывшего министра иностранных дел Сазонова и председателя кабмина в отставке Бориса Штюрмера, чтобы обсудить требование Покровского в свете тревожных новостей из Петрограда. Штюрмер, хорошо знавший, как мыслит толпа (немецкая фамилия навлекла на него гонения), настаивал на том, что овладеть Константинополем теперь и вовсе «необходимо для успокоения общественного мнения в России»{101}. На следующий день французское правительство торжественно подтвердило намерение «решить в завершение этой войны вопрос о Константинополе и проливах в соответствии с давними требованиями России»{102}.
В тот самый день, когда Милюков подвергся нападкам за отказ денонсировать эту цель войны, т. е. 22 марта 1917 г., в устье Босфора вошла эскадра Российского черноморского флота, состоявшая из «пяти или шести эсминцев», двух линкоров и трех авиатранспортов. Хотя в одержимом политическими прениями Петрограде едва замечали этот разведывательный поход, в небе над Босфором завязалась воздушная битва, немцы и турки ввели в бой семь самолетов, вынудив российских пилотов впопыхах приземлиться на палубах авиатранспортов, так и не проведя фотосъемку городских укреплений{103}