Для содержания плененных бунтовщиков создавались особые лагеря. Их использовали также для изоляции членов семей и соседей подозреваемых в бунте. Этих людей держали в заложниках под угрозой смерти с тем, чтобы заставить участников антисоветских восстаний сдаться. Деревни подвергались артиллерийском обстрелам и бомбардировкам с воздуха. Красная армия даже экспериментировала с отравляющим газом, стараясь «выкурить» бунтовщиков из лесов. Судебные «тройки», состоявшие из государственных, партийных и военных функционеров, переезжали из одной деревни в другую, поспешно проводя следствие и быстро верша суд. Этим демонстрировалась решимость и сила Советского государства. Вал репрессий нарастал, и жители деревень пребывали в постоянном страхе: они боялись как красноармейцев, так и повстанцев, поскольку и те и другие беспощадно карали за сотрудничество с врагом. Невозможно сосчитать количество жертв волны насилия, поднявшейся осенью 1920-го и не стихавшей в некоторых районах страны целый год. Их количество составляет по меньшей мере десятки тысяч. И в основном, как и в любой гражданской войне, это были мирные жители.
Активное сопротивление, поднявшееся в зерновых регионах Советской республики, а также отчаянные попытки государства в течение 1920–1921 гг. реквизировать у крестьян как можно больше зерна, поставили жителей этих регионов в крайне сложное положение. И дело было не только в давлении, о котором говорили Троцкий и другие критики продовольственной политики советской власти, но и в том, что из-за неурожая предыдущего года государство отобрало у них посевное зерно. Следующий урожай оказался столь низким, что в Поволжье, на Южном Урале и на части территории Украины начался голод. В 1921 г. американское правительство инициировало масштабную программу помощи голодающим, однако с 1921 по 1923 г. от голода умерло более 5 млн человек{271}. Жертвами продовольственного кризиса в Советской республике стали жители как городов, так и деревень, как традиционно «нехлебных» регионов на севере европейской России, так и богатых зерном губерний Центральной России, Украины и Западной Сибири. В начале 1921 г. один представитель власти заявил группе протестующих деревенских жителей в Воронежской губернии, что поверит в голод, когда увидит, как матери едят своих детей. Прошло совсем немного времени, и это стало нередким явлением в традиционно хлебных областях России{272}.
Несомненно, принятое в 1920 г. решение продолжить политику продразверстки – насильственного изъятия продовольствия для нужд государства – имело серьезнейшие последствия для Советской республики и ее населения. Оправданность этой политики как чрезвычайной меры военного времени уже ставилась под сомнение в свете улучшающейся военной и политической обстановки, и среди членов партии росло понимание последствий и сомнительной перспективности этого курса. Тем не менее они отказались менять его, и это привело к продлению гражданской войны и голоду, который унес жизни миллионов советских граждан.
На Х съезде РКП (б), прошедшем в марте 1921 г., Ленин внес предложение о прекращении продразверстки и введении вместо нее натурального налога, который должен был зависеть от реального урожая. В Тамбовской губернии разверстку отменили месяцем раньше, но власти хотели скрыть информацию об этом послаблении в мятежном регионе с тем, чтобы не распространять такую политику на всю страну. Когда стало очевидно, что ограничиться одним регионом не удастся, на повестку дня встало прекращение разверстки по всей стране, и в том же месяце Ленин подготовил проект предложения по налогу. Спешности делу добавил мятеж в Кронштадте, начавшийся всего за несколько дней до начала съезда. Взявшиеся за оружие моряки протестовали против неудачной продовольственной политики, и в особенности отношения к крестьянам. Для них мятеж был актом солидарности с рабочими, устраивавшими демонстрации на улицах Москвы и Петрограда в знак протеста против лишений и репрессий со стороны советского режима, и с крестьянами, чьи осажденные деревни были родиной многих мятежных матросов. Пока Красная армия подавляла мятеж в Кронштадте, что стоило ей жизней тысяч солдат, делегаты Х съезда проголосовали за предложение Ленина изменить продовольственную политику.
Теперь, когда над партией нависла угроза, которая, по словам самого Ленина, была, «несомненно, более опасна, чем Деникин, Юденич и Колчак вместе взятые», прекращение разверстки стало необходимостью. «Мы знаем, что только соглашение с крестьянством может спасти социалистическую революцию в России», – заявил Ленин, выступая перед делегатами Х съезда{273}. Прошло несколько месяцев, и введение натурального налога было подкреплено решением начать декриминализацию рынка, что дало возможность сельскохозяйственным производителям продавать (после уплаты налога) излишки зерна. Как и доказывали Троцкий и другие, это создало стимул к увеличению производства. Конечно, ни Троцкий, ни другие, критиковавшие продовольственную политику до 1921 г., не говорили открыто о рынке, и по своим взглядам они не были на стороне крестьянства. Однако, как справедливо отмечал в своей автобиографии Троцкий, Ленин в марте 1921-го тоже не рассматривал возможность восстановления рынка{274}. Новая экономическая политика обретала четкие очертания в течение нескольких месяцев или даже лет как логическое продолжение сделанных на Х съезде уступок{275}. И нет оснований предполагать, что ситуация не развивалась бы схожим образом, если бы решение о прекращении разверстки было принято годом ранее.
Хотя Троцкий и Ларин ни на Х съезде, ни после него не стеснялись напоминать о том, что давно уже предлагали ввести эти меры, ни один из них не осмелился заявить о том, каких потерь удалось бы избежать – и в первую очередь сколько жизней удалось бы сохранить, – если бы эти меры были приняты раньше{276}. В то же время натуральный налог был «преподнесен» более широким партийным кругам как уступка, как, по словам профсоюзного активиста Давида Рязанова, «крестьянский Брест» (ссылка на Брестский мир – соглашение, сделавшее в 1918 г. возможным выход России из войны, но, по словам самого Ленина, отправившее Россию в «пропасть поражения, расчленения, порабощения, унижения»{277}). В глазах многих НЭП с самого начала был искажением социалистического курса. В последние годы и месяцы жизни Ленин посвятил много времени рационализации того пути, на который поставило Советскую республику принятое им в марте 1921-го решение. Даже сторонники НЭПа, который наконец сделал возможным примирение с крестьянством, защищали его лишь в связи с гражданской войной и событиями 1920 и 1921 гг. В какой-то момент к числу таких защитников принадлежал и Сталин, атаковавший на 13-й конференции РКП(б) в январе 1924 г. (всего за несколько дней до смерти Ленина) товарищей по партии, которые заявили, что она слишком медленно реагирует на события: «Разве мы не опоздали с отменой разверстки? Разве не понадобились такие факты, как Кронштадт и Тамбов, для того, чтобы мы поняли, что жить дальше в условиях военного коммунизма невозможно?»{278} Сталин заявил, что партия спасла революцию, изменив курс. О людях, погибших из-за того, что у партийного руководства эта смена курса заняла так много времени, речи не шло.
Мог ли быть иным ход советской истории, если бы удалось избежать катастрофы 1920–1921 гг.? Если отвлечься от уже обсуждавшихся гуманитарных последствий – насилия и голода, которых, скорее всего, нельзя было бы избежать вовсе, однако их масштабы могли бы быть меньше, – имело бы более раннее введение новой экономической политики серьезное влияние на последующее развитие Советского государства? Короткий ответ на этот вопрос: нет. НЭП с его денационализацией и рынком, культурным плюрализмом и малосимпатичными «нэпманами» оказался несостоятельным в контексте советской революции и неэффективным в руках советских руководителей, не имевших ни опыта, ни желания управлять смешанной экономикой. В драматичной истории развития и последующего сворачивания НЭПа многое возвращает нас к тревожному моменту его введения. С точки зрения многих членов компартии, возвращение во времена НЭПа к деньгам, рынку, а также к тому, что считали терпимостью по отношению к кулакам и «буржуазным специалистам», было непростительно. Таким образом, рассмотрение не только макроэкономических, но даже социальных и культурных проблем почти всегда сводилось к «крестьянскому Бресту»{279}.
Когда в 1927 г. сам Сталин изменил свое отношение к НЭПу, потребовав возвращения к «чрезвычайным мерам» в борьбе с кулаками и спекулянтами, он оказался на одной волне с теми коммунистами, которые так никогда и не смирились с капитуляцией в гражданской войне и теми уступками, которые, по их мнению, были сделаны крестьянству{280}. Но при дальнейшей общей направленности развития советского социализма с его приверженностью плановой экономике и созданию крупных коллективных хозяйств вместо частных интересно было бы рассмотреть, каким образом шла бы эта трансформация, если бы недолгий эксперимент НЭПа был начат в иной, более благоприятной обстановке. Во всяком случае изучение этого вопроса проливает свет на связь между этими, казалось бы, совершенно различными стадиями в развитии советского социализма.
13. Большевистская реформацияФевраль 1922 г.Катриона Келли
Шестнадцатого марта 1922 г. Сенную площадь в центре Петербурга Достоевского, переименованного в 1914 г. в Петроград, заполнила более чем десятитысячная толпа народа. Настроение собравшихся не предвещало ничего хорошего. Выкрики переросли в потасовки, одного милиционера избили. Люди протестовали против попытки вывезти из церкви Спаса-на-Сенной – одной из крупнейших и любимейших в городе – предметы культа, сделанные из драгоценных металлов и украшенные драгоценными камнями. Эти беспорядки возникли на фоне шквала недовольства, поднявшегося из-за вышедшего за месяц до этого декрета об изъятии церковных ценностей