Первой общей чертой можно назвать то, что в обоих случаях режим, казавшийся твердым и долговечным, рухнул очень быстро, что стало неожиданностью для большинства современников. Династия Романовых, несмотря на ее очевидную, задним числом, слабость, правила 300 лет. Грандиозное празднование 300-летия дома Романовых в 1913 г. создало твердое впечатление (в том числе у самого Николая), что нация сплочена вокруг своего монарха. Всплеск патриотизма в начале войны в августе 1914-го, казалось, говорил о том же. До тех пор пока не разразился полномасштабный кризис, значительная часть правящего класса и внешних наблюдателей не обращали внимания на вспышки недовольства среди крестьян, на недисциплинированность рабочих и на негативное отношение к власти со стороны интеллигенции, считая все это нетипичным для основной массы российского народа.
Советский режим в начале 1980-х также казался абсолютно устойчивым. Конечно, над ним нависала угроза экономического застоя, геронтократического руководства и утраты страстной веры в революцию. Однако малочисленное диссидентское движение казалось совершенно незначительным на фоне всего советского народа если и не преисполненного энтузиазма, то по крайней мере послушного. Ни один серьезный комментатор не предсказывал краха системы. Казалось, что нужна лишь реформа, и для ее проведения был избран истинный приверженец ленинизма Михаил Горбачев. Однако внедренные им незначительные новшества – немного больше рынка и немного меньше репрессий – вырвались из-под контроля и разрушили всю систему.
Разумеется, нельзя делать слишком широких выводов на основе этих двух примеров неожиданного падения режима. Тем не менее они указывают на то, что в России с ее особенно непрозрачной и репрессивной политической традицией представление о покорности общества может на поверку оказаться очень поверхностным. Этим объясняется тот факт, что нынешний российский режим весьма пристально следит за общественным мнением.
Второй чертой, общей для двух революций, является дестабилизирующая роль, которую играют подчиненные части России, в особенности Украина. Одним из непосредственных последствий падения царизма в 1917 г. стал подъем националистических настроений, первоначально за автономию но, в сущности, за независимость. Это касалось Польши и Финляндии, которые в то время были частью империи, а также Украины и Прибалтики. Эти настроения, получившие поддержку со стороны Германии, делали невозможным быстрое достижение мира и в конечном итоге стали одной из причин краха Временного правительства. Только в 1922 г., когда немцы уже были побеждены, а большевики выиграли гражданскую войну, контроль над Украиной был восстановлен. Однако Польша, Финляндия и (до 1945 г.) прибалтийские государства стали независимыми.
В 1991 г. все было по-другому, однако действовали те же глубинные центробежные силы. Когда реформы Горбачева ослабили власть Москвы, в советских республиках стали усиливаться требования автономии – в особенности в Прибалтике и на Украине. Именно усилия Горбачева, направленные на удовлетворение этих требований, спровоцировали судьбоносный переворот в августе 1991 г., организованный приверженцами жесткой линии, которые стремились воспрепятствовать распаду СССР. Этот переворот, хоть он и не удался, маргинализировал Горбачева и позволил новому президенту России Борису Ельцину договориться с президентом Украины и главами других республик и разделить Советский Союз на независимые государства. В этом случае также было бы ошибочно делать далеко идущие выводы на основе двух примеров. Однако очевидно, что крепкая хватка, которой Россия держит подчиненные ей национальные единицы, слабеет во времена внутренних политических смут. Результатом становятся требования автономии и независимости, что, в свою очередь, усиливает давление на российское государство. Стоит отметить, что после 1991 г. одним из главных вызовов для Москвы было требование независимости Чечней, оказавшее негативное влияние на внутреннюю безопасность и власть.
Отношения между царской Россией и западными державами бывали вежливыми, однако никогда – полностью доверительными. Многие на Западе считали Россию чуждой и видели в ней угрозу. Что касается самой России, то она, хотя и мечтала о западной культуре и технологическом прогрессе, но помнила регулярные вторжения с Запада (поляков, шведов и французов), происходившие примерно раз в 100 лет и имевшие целью погубить ее. Кроме того, Россия видела себя главным проводником альтернативной и стоящей выше остальных православной славянской традиции. Николай II лично симпатизировал некоторым самым крайним выразителям этих взглядов, что стало одним из факторов, вовлекших Россию в Первую мировую войну.
Революция 1917 г. должна была положить конец старому порядку в международной политике. Россия теперь являлась лишь остановкой на пути к мировому коммунизму, и советские международные отношения первоначально были подчинены этой цели. Однако к 1920-м гг. надежды на мировую революцию сменила серая реальность «социализма в отдельно взятой стране», а мессианство коммунизма, соответственно, мутировало в прямое преследование национальных интересов России. Вот два ярких примера. Советская политика по отношению к китайским коммунистам коренным образом изменилась между двумя войнами под влиянием японской угрозы СССР, а в 1939 г. произошел моментальный и резкий поворот от абсолютной идеологический враждебности по отношению к фашистской Германии к альянсу с ней – опять же продиктованному соображениями безопасности СССР. Конечно, до конца своих дней Советский Союз делал упор на роль лидера мирового коммунизма (как Николай II – на роль России как лидера православия), преследуя при этом очень традиционную российскую повестку дня во внешней политике: защиту от угрозы западной экспансии путем возможно большего расширения сферы своего влияния.
В 1991 г. политика эволюционировала от другой исходной точки, однако пришла к тому же. Экономические и политические модели, которые начали внедрять реформаторы 1991 г. – рыночная экономика и либеральная демократия, – были западными моделями. Очевидным было намерение сделать Россию частью Запада. Горбачев неоднократно упоминал «общий европейский дом».
Однако верх снова взяли российские шаблоны. При хаосе и деморализующей обстановке 1990-х либеральная демократия в России не могла действовать, а переход к рыночной экономике сопровождался социальной катастрофой и обнищанием населения. Этому сопутствовал ряд «унижений», которые Россия претерпела от Запада (в первую очередь расширение НАТО), результатом чего стал быстрый подъем русского национализма. Власть вынуждена была искать на него «русский» ответ. Она возродила православную религию, сделала упор на патриотизм и все более твердо противостояла (в особенности в Грузии и на Украине) тому, что теперь считала хищными посягательствами Запада.
Обе революции – и в 1917, и в 1991 гг. – были совершены под знаменем общечеловеческих ценностей, однако в конце концов обрели некоторые очень традиционные российские черты. В обоих случаях внешняя политика России после первоначального радикального потрясения вернулась на свой привычный путь. Основными движущими силами вновь стали ярко выраженный национализм, боязнь доминирования Запада и решимость защитить российские сферы влияния. После больших надежд 1991 г. Западу непросто к этому привыкнуть, и хотелось бы понять, мог ли результат быть иным.
Четвертая очевидная параллель между 1917 и 1991 гг. видится в том, что в обоих случаях сильное общественное движение, нацеленное на демократизацию России, привело страну, после периода первоначального хаоса, к авторитаризму. История 1917 г. подробно описана в главах этой книги. Я уже говорил о том, что, хотя большевизм не был неизбежным результатом хаоса 1917 г., его вероятной альтернативной могла быть не демократия, а какой-то другой (вероятно, правый) авторитарный режим. Демократическая традиция в России была слишком слаба, а демократические политики слишком незрелы для того, чтобы преодолеть кризис. Диктатура (необходимость которой обсуждали еще до падения Николая II) почти несомненно показалась бы необычайно привлекательной.
В годы, последовавшие за 1991-м, как во втором акте пьесы Беккета, все та же драма была разыграна в более размытой форме. Распад Советского Союза оставил усеченную Россию в состоянии разброда в обществе, экономического коллапса, гражданской войны (в Чечне), с зачаточными правительственными институтами. Одно ключевое отличие 1991 г. состояло в том, что Ельцин, как напрямую избранный президент, имел демократическую легитимность, которой не хватало Временному правительству 1917 г. Но даже несмотря на это, его заставили участвовать в серии очень сомнительных экспериментов (например, послать танки на парламент в 1993 г. и «купить» выборы в 1996-м) для того, чтобы удержаться у власти. Так была проложена дорога для преемника Ельцина – Владимира Путина (выбранного с расчетом на то, что он станет «российским Пиночетом»). Последовало внедрение все более жестко регулируемой системы управления с подчиненной прессой, жестким ограничением деятельности оппозиции и фальшивыми выборами.
Следует подчеркнуть одну особую общую черту событий 1917 и 1991 гг. В обоих случаях после восстания государственные органы безопасности взяли на себя главную роль в последующем управлении страной. Критики революции 1991 г. впоследствии заявляли, что отсутствие «люстрации» – чистки «старой гвардии» – сделало возвращение авторитарного государства почти неизбежным. Но трудно представить себе более полномасштабную люстрацию, чем ту, что имела место в 1917 г., однако авторитаризма (и это мягко сказано) избежать все равно не удалось.
Конечно, не стоит на основе событий 1917 и 1991 гг. делать вывод, что Россия в и