В конце этого восхитительного зала располагалась небольшая круглая сцена, также окруженная густой зеленью. Здесь графиня проводила репетиции. Эта часть зимнего сада мало кому была доступна. Но для барона и господина д'Эпервье сделано исключение.
Позади беседок находился скрытый проход, в котором всегда царил таинственный полумрак. Оттуда можно было наблюдать за сценой, самому оставаясь невидимым.
Зеленый ковер делал шаги совершенно бесшумными. Барон и д'Эпервье пробирались к сцене, навстречу плыл аромат цветов и доносилось журчание воды.
Между деревьями там и сям мелькали «мраморные дамы».
Внезапно барон потащил своего спутника к одному из скрытых отверстий в глубине коридора.
Сквозь листву виден был просторный грот, обрамленный темной зеленью; у задней стены его возлежал на высоком пьедестале; лев, извергающий из открытой пасти струю воды. И лев, и роскошная ваза, куда падала вода, были из чистого белого мрамора.
Рядом с пьедесталом стояла скамейка, обтянутая красным бархатом.
На этой скамейке сидела графиня Леона Понинская в белом плаще, а рядом стояла прекрасная ее ученица, с которой графиня собиралась репетировать живую картину «Купающаяся Сусанна»; картина эта должна была вскорости представляться в театральной зале.
Для нее уже строились там декорации, в точности повторяющие этот живописный уголок зимнего сада.
Графиня была уверена, что эту картину ожидает шумный успех у зрителей, и для верности решила сама представить купающуюся Сусанну.
На голову Леоны был накинут золототканный платок, из-под которого на плечи падали волнистые темные волосы.
Она сбросила с себя белый плащ и перекинула его на руку таким образом, что он красивыми складками ниспадал на край мраморного бассейна, над которым сидела графиня, опустив одну ногу так, будто она собиралась ступить в воду, сверкающую от брызг фонтана, извергаемого львиной пастью.
Пышная грудь и роскошная фигура Леоны были облачены в белое трико, цветом своим подобное мрамору и делавшее ее похожей на живую статую. Свободную руку, изящную, прекрасной формы, она протянула вперед, под струю чистой хрустальной воды.
Вся картина походила на совершеннейшую античную мраморную группу, украшавшую какой-нибудь парк,— с той лишь разницей, что она превосходила собой творения самых искусных скульпторов.
Да, восхитительна была сильная, зрелая и вместе с тем грациозная фигура Леоны!…
Серые глаза Шлеве сощурились от блаженства, и он так был увлечен созерцанием, что забыл о своем спутнике и не видел, какое впечатление производило это зрелище на него.
Вдруг он почувствовал, что господин д'Эпервье задрожал всем телом в каком-то безумном экстазе и рванулся через живую зеленую стену к манящему гроту, чтобы обнять ослепительную статую, представшую перед ним во всем своем великолепии. Ему уже недостаточно было только созерцать ее, он терял рассудок…
Шлеве оттащил его назад.
— Вы в своем уме? — гневным шепотом спросил он.— Я обещал показать вам прекраснейшую из женщин, вы видели ее, успокойтесь теперь!
— Это дьявольский обман… я хочу чувствовать ее!
— Безумец! Она ведь не подозревает, что мы подсматриваем.
— Пусть хоть смерть потом, но я пойду к ней. Пустите меня!
— Вы все видели, теперь пойдемте отсюда,— прошептал барон, силой оттаскивая обезумевшего от страсти начальника тюрьмы от смотрового оконца.
— Вы безжалостны, барон!
— Ровно настолько, насколько должен быть безжалостным. Пойдемте!
— Так позвольте мне, по крайней мере, еще раз взглянуть на прекраснейшую женщину!…
Шлеве не мог не уступить этой просьбе, может быть, потому, что и сам недостаточно насладился обворожительным зрелищем.
Они вернулись к смотровому отверстию и еще раз увидели живую мраморную статую. Но в этот раз зрелище продолжалось недолго.
Графиня показала своей ученице, как принять пластическую позу, и набросила на плечи белый плащ.
Барон потащил за собой господина д'Эпервье. С минуты на минуту дома у него должен был появиться Фукс, чтобы подтвердить свой побег, поэтому барон торопился.
Было около одиннадцати часов, когда они, раскланявшись друг с другом, разошлись по своим экипажам.
Господин д'Эпервье поехал на улицу Ла-Рокет, а барон Шлеве — в свой особняк.
Первым делом Шлеве осведомился у камердинера, не спрашивал ли его кто-нибудь. Ответ был отрицательный.
Шлеве забеспокоился. Пробило полночь, а Фукс так и не появился. Беспокойство барона все возрастало. Он не ложился спать, сидел и ждал.
XVIII. ПОБЕГ
Вернемся к заключенному в тюрьму Ла-Рокет.
Не первый раз жизнь Фукса подвергалась опасности, но до сих пор вера в свою счастливую звезду не изменяла ему, и всякий раз удавалось избежать смерти. В этот раз помощь запоздала настолько, что он уже и не ждал ее, и все-таки она пришла.
Визит барона чрезвычайно обрадовал и успокоил его. Теперь он спасен! Барон, с которым он привык обращаться, как с товарищем, невзирая на камергерский титул, снабдил его всем необходимым для побега, а смелость и хладнокровие никогда еще ему не изменяли. Что ж, да здравствует барон!
Никто и не подозревал, что Фуксу был известен не только приговор, но и вся процедура его исполнения.
Фукс отлично знал, что в десять часов вечера для него начнут возводить эшафот, а около одиннадцати придет палач или его помощник, дабы освидетельствовать приговоренного.
После этого вместе с судьей, который огласит приговор, в камеру к нему явятся священник и два тюремщика. Священник будет находиться с ним до последней минуты, чтобы утешить его, принять покаяние и отпустить грехи, а тюремщики должны следить, чтобы он не наложил на себя руки и тем самым не избегнул бы наказания. Кроме того они принесут с собой свечи, вино и молитвенник.
При мысли об этих визитерах на потрепанном лице Фукса появилась низкая коварная усмешка.
«Эти черные господа очень удивятся, когда найдут гнездо пустым,— подумал он.— Представляю, как они кинутся меня искать! Постараюсь их позабавить и самому позабавиться… Но вот бьют часы!»
Фукс считал удары.
«Восемь,— пробормотал он,— только восемь. Еще целых два часа надо провести в этом проклятом каземате.
Эй, Фукс, что было бы с тобой, если бы добрый сострадательный барон не протянул тебе руку помощи? Я думаю, тебе было бы несдобровать. С этой машиной, которую придумал человеколюбивый доктор Гильотин и сам на себе испробовал, шутки плохи! Завтра ровно в семь часов ты отправился бы в тот мир, откуда нет возврата и куда ты один раз уже заглянул (разве не может так выразиться тот, чья голова чуть не лежала на плахе). Пятьдесят один год избегал ты этой участи и хорошо понял, как неприятно умирать насильственной смертью. Но увы, все мы эгоисты и не всегда готовы перенести то, что делаем другим.
Как много людей радуется, что я одной ногой стою уже на эшафоте. Их столько, что и не сочтешь!
Первый из них — это князь Монте-Веро, но у него есть основания радоваться, и я не в обиде на него за это. Когда я выйду отсюда, то первым делом сверну голову его любимцу…
Далее, моей смерти обрадуются полицейские чиновники, потому что избавятся от человека, причинившего им столько забот и писанины,— о, я это хорошо знаю, сам когда-то был канцеляристом!
Их тоже можно понять — приходится либо умирать с голоду, либо самим воровать и брать взятки; попробуй-ка прокормить семью на жалованье пятнадцать талеров в месяц, при этом прилично одеваться и платить налоги! Они и шагу не могут ступить без особого соизволения начальства, только голодать им дозволяется в любое время!
Ну, кто еще? Палач будет рад моей смерти, но и ему я прощаю, так как казни составляют его единственный доход.
Тюремщик Гирль, вероятно, тоже будет доволен, что избавится от столь беспокойного арестанта,— он не очень-то мне доверяет и правильно делает! Кто знает, остался бы он в живых сегодня вечером, если бы не помощь барона…
А сколько любопытных рады будут увидеть преступника на гильотине! Может быть, кое-кто из зрителей и сам когда-нибудь познакомится с ней, но уже не вырвется из ее объятий.
Но все вы, ждущие моей смерти, будете обмануты, ожидание и радость ваши напрасны, последний час господина Фукса еще не настал!
Девять часов. Сейчас, должно быть, Гирль отдаст мне свой последний визит…»
Этими словами Фукс завершил свой внутренний монолог.
Послышались тяжелые шаги, кто-то подошел к двери камеры. Фукс уселся на соломенное ложе, под которым хранился маскарадный наряд. В камере было темно, прежде в это время всегда уже горел фонарь. Однако в эту ночь его должны заменить восковые свечи.
Лязгнул замок, дверь отворилась, и вошел Гирль, дюжий и угрюмый тюремщик. В одной руке он держал фонарь, в другой — связку ключей.
Сколько раз наносил Гирль последние визиты заключенным в Ла-Рокет!
— Ну, Гирль! — воскликнул Фукс, в то время как тюремщик тщательно подметал углы камеры,— как там мои дела?
— Ничего не знаю,— буркнул тот.
— Я хотел бы проститься с вами.
— Это вы всегда успеете. Встаньте, я приведу в порядок вашу постель.
«Вот это уже лишнее,— подумал Фукс,— знал бы он, что там лежит!…»
Вслух он приветливо сказал:
— Полно, не беспокойтесь, я сам приберу свою солому.
Гирль сегодня, в последний свой визит, казался добрее, чем обычно. Он пожал плечами, отошел от постели и принялся мыть старый стол, стоявший посредине.
— Вы останетесь здесь на ночь? — спросил Фукс.
— Нет, после десяти часов я свободен на целые сутки.
— Прощайте, Гирль! — Фукс протянул надзирателю руку.— Вы ужасно сердитый и ворчливый, но я не сержусь на вас.
Гирль недоверчиво следил за каждым движением заключенного.
— Желаю вам побыстрей свести счеты с жизнью,— угрюмо сказал он.— Я думаю, она стала уже тяготить вас.
— Это как сказать,— неопределенно произнес Фукс.
— У вас есть какое-нибудь желание? — спросил Гирль, ставая фонарь на стол.