Роковой час миновал.
Моро и Сандок вовремя вошли в комнату, это их голоса уловил угасающим сознанием старый моряк, и для него они были лишь далекими отголосками.
Оба негра поспешили к постели, где Мартин лежал весь красный, как в горячке, с широко открытыми глазами.
— Какой тяжелый воздух тут в комнате! — воскликнул Сандок.— Чем это так пахнет? О бедный, бедный Мартин!
— Впредь будет верить в ангела! — пробормотал Моро, боязливо поглядывая на парившее как ни в чем не бывало над кроватью белое изваяние. Он вытащил согнутые руки Мартина из-под подушки и не без труда приподнял его за мускулистые плечи.
— Бери его за ноги, тащи скорей из комнаты!
Они вынесли хрипевшего моряка через коридор в парк, на свежий воздух, и положили его под дерево на мягкий мох.
Старые башенные часы глухо пробили час.
— О Мартин, добрый Мартин! — звал его Сандок, стоя перед ним на коленях и вытирая пот с его лба.
— Полно, Сандок, Мартин оживет. Теперь уж он поверит, сам испытал, как душит ангел; Моро тоже испытал, только он не ждал до конца, вовремя вскочил и убежал!
Прохладный и свежий ночной воздух благотворно подействовал на Мартина, а когда Моро принес в чашке воды и дал ему напиться, он полностью очнулся.
Не сразу сообразил он, что с ним произошло, и удивленными глазами посматривал на обоих негров.
— Очнулся, очнулся! — радостно восклицал Сандок.— Брат Сандок очень боялся за жизнь кормчего Мартина!
Мартин уже посмеивался над хлопотливой заботливостью негров.
— Черт возьми,— пробормотал он хриплым голосом,— прости, Господи, мои прегрешения, но какой-то дьявол с ласковой улыбкой пытался передавить мне шею.
— Ну что, кормчий Мартин теперь верит в ангела-душителя? — со скрытым торжеством спросил Моро, незаметно подмигивая своему собрату.
— Проваливай ко всем чертям! — огрызнулся Мартин.— Да, верю, черт побери!… У меня до сих пор ломит все кости! Нет, брат, шалишь, меня теперь и десятком лошадей не затащишь на эту проклятую шелковую постель!
Сандок был вполне удовлетворен и хохотал во все горло, но заботливости своей не оставил.
— Добрый брат Мартин в состоянии будет ехать верхом?
— Поеду и даже скоро, но дай мне прийти в себя. Да, это была адская мука, и тот бездельник, для которого ты ее уготовил, вполне заслуживает подобной кары.
— О, Сандок сдержит клятву! Барон будет у ангела в покое смерти!
— Хотя бы при мне не называйте его ангелом! — воскликнул Мартин.— Не верю ни в ангелов-душителей, ни в привидения, но за этим что-то кроется.— И он покачал головой.
Тем временем Моро вернулся в комнату за револьвером и свечой. Выходя из покоя смерти, он накрепко запер высокую резную дверь.
Через час Мартин почувствовал, что силы его восстановились настолько, что он может сесть в седло.
— Пора ехать,— сказал он Сандоку.
Простившись с Моро, они вывели лошадей за ограду, вскочили в седла и пустились во весь опор, чтобы до рассвета попасть в особняк на улицу Риволи.
Мартин всю дорогу молчал, и при одном только воспоминании о случившемся его начинала бить дрожь.
XXIII. ТАЙНА ГОСПОДИНА Д'ЭПЕРВЬЕ
Спустя несколько дней Эбергард с распростертыми объятиями принимал в своем особняке двух друзей, до сего времени действовавших в соответствии с его убеждениями в отдаленной столице,— доктора Вильгельми и банкира Юстуса Армана.
Что касается художника Вильденбрука, то он опять пустился путешествовать и признался Юстусу, что все его желания сводятся к тому, чтобы снова оказаться во владениях уважаемого князя Монте-Веро и застать там самого владельца.
Эбергард сказал, что разделяет это желание, но так как дела пока что не отпускают его, он душевно радуется, что Вильденбрук отправился в Монте-Веро не сразу, а кружным путем.
Путешествие Вильгельми и Армана кроме посещения Парижа имело, как о том еще раньше догадывался Эбергард, более серьезную причину, которую они и не замедлили открыть князю.
За несколько недель до этого неизлечимо больной Ульрих, искавший себе облегчение в Палермо, скончался там от чахотки.
Кто поверит, что за какие-то два-три года эта страшная болезнь превратила в жалкий скелет некогда полного и сильного мужчину.
— Благодарите Бога, Эбергард, что вы его больше не видели и в памяти вашей сохранился его прежний облик! — сказал доктор Вильгельми.— Нам представилось печальное зрелище, и сердце мое не раз обливалось кровью, когда я убедился, что бессилен оказать ему еще какую-нибудь помощь. Раньше я не раз упрекал себя, что мы, доктора,— жалкие невежды, бродим в потемках и мало чем можем облегчить страдания больного; но сознание собственного бессилия никогда еще так не удручало меня, как при виде Уль-риха. Он так хотел пожить еще, так надеялся до последней минуты!…
Эбергарда глубоко опечалило это известие; Арман и Вильгельми даже не подозревали, каким близким родственником приходился ему покойный.
— И мне не суждено было видеть его, говорить с ним! — грустно сказал князь.
— Его последние слова принадлежали вам,— проговорил Юстус,— мы передаем вам его прощальный привет.
— Боязнь смерти и сознание того, что дни его, несмотря ни на что, могут быть сочтены, побудили его послать за мной и Арманом,— рассказывал Вильгельми.— Он все-таки надеялся, что я могу спасти его, он думал, что друг поможет ему лучше, чем все чужие доктора, вместе взятые! Но это была просто-напросто горькая иллюзия; осмотрев его, я понял, что он уже одной ногой в могиле. Присутствующие плакали, зная, что он обречен.
Он призвал нашего Юстуса, чтобы передать ему управление имениями и сообщить свою последнюю волю. До самой смерти он оставался вашим благородным единомышленником, Эбергард, и он, как никто, достоин называться вашим другом! Оставшееся после него состояние оказалось столь значительным, что не только его семейство может жить безбедно, но он завещал кроме того некоторую сумму для ежегодного пособия бедным работницам, не могущим прокормить себя собственным трудом.
— Узнаю своего брата Ульриха,— прошептал князь,— он имел благородное, щедрое сердце!
— А я считаю своим святым долгом лично и с особой тщательностью исполнить все пункты его завещания,— вставил Юстус.— Для меня это двойной долг, так как во всех его желаниях заметно влияние вашего сиятельства.
— Тело Ульриха, по его предсмертному желанию, перевезено из Палермо в Германию; он хотел быть погребенным на родине, в семейном склепе. Жизнь его была чиста, и да почиет его прах в мире! — заключил Вильгельми.
Эбергард повел друзей представить Маргарите; Мартину также было позволено войти, чтобы приветствовать господ, прибывших погостить у князя. Приезд их стал благодетельным развлечением не только для измученного душой Эбергарда, но и для Маргариты, не перестававшей грустить со дня гибели юного Иоганна.
Хотя свидание с принцем несколько успокоило ее и вселило смутную надежду на будущее, она нет-нет да и заливалась слезами при одном воспоминании об утраченном сыне.
Трагическая гибель любимца князя Монте-Веро имела и другие важные последствия.
Происшествие это настолько неприятно поразило императора, что, несмотря на текущие государственные дела, он вспоминал о нем и по прошествии многих недель.
Больше всего его беспокоил и возмущал тот факт, что дерзкое убийство было беспрепятственно совершено вблизи его императорской особы; из-за этого пострадал ни в чем неповинный полицейский префект.
Дело приняло еще более серьезный поворот, когда неопровержимо было доказано, что убийца — не кто иной, как Фукс, бежавший накануне казни из тюрьмы Ла-Рокет.
Приходилось признать, что побег этого преступника, уникальный в своем роде, был окутан какой-то непостижимой тайной.
Следствие установило, что опасный преступник беспрепятственно вышел из тюрьмы под видом помощника палача, но каким образом попала к нему одежда — это оставалось неясным.
Дальнейший, более углубленный розыск показал, что к приговоренному приходил проститься брат, но его сопровождал сам обер-инспектор.
Господин д'Эпервье пользовался полным доверием, слыл человеком безупречной репутации, поэтому можно было предположить что угодно, только не соучастие его в преступлении; никто и мысли не допускал, что платье помощника палача могло попасть к преступнику через него.
То обстоятельство, что господин обер-инспектор покинул свой кабинет около десяти часов вечера и вышел через боковой ход, ни у кого не вызвало подозрений — начальник тюрьмы волен распоряжаться своим временем, как ему заблагорассудится.
Таким образом, из лиц, имеющих сношение с заключенным Фуксом накануне его побега, оставался еще надзиратель Гирль — на него и пало основное подозрение.
Гирля обвинили в том, что он, будучи подкуплен, содействовал побегу, вступив в сговор с преступником, и взяли его под арест. На доводы и уверения бедняги полицейские чиновники не обращали никакого внимания; не был принят во внимание и чистосердечный рассказ остальных надзирателей о том, что заключенный действительно бежал из тюрьмы под видом помощника палача и что боковая дверь была открыта самим господином д'Эпервье, выходившим через нее.
Невольно возникал вопрос: как обо всем этом мог узнать Фукс? Приходилось допустить, что его известил Гирль, но при этом забывали, что ни в чем не повинный надзиратель вышел из тюрьмы раньше господина обер-инспектора, ничего не зная о его намерении уйти вслед за ним.
Гирль должен был оставаться под арестом до тех пор, пока Фукса не разыщут и не заключат снова в тюрьму.
Бедный Гирль с нетерпением, но с чистой совестью ожидал поимки преступника, бежавшего от эшафота и тем самым не только насмеявшегося над правосудием и традициями, но и осмелившегося застрелить любимца князя Монте-Веро, когда тот был в гостях у самого императора.
Как мы уже знаем, объединенные усилия полиции всей империи, направленные на поимку опасных преступников Фукса и Рыжего Эде, ни к чему не привели, хотя не только весь Париж, но и сам император с нетерпением ожидали других, более успешных результатов. И легко можно себе представить, как приходилось страдать бедному Гирлю, когда на него одного изливался гнев правительства, сознающего в данном случае свое полное бессилие.