«Государь, – сказала я тогда, – а я между тем возносила долгие молитвы за Ваше Величество».
Государь, казалось, был тронут и, поблагодарив меня с обычной своей приветливостью, прибавил: «Молитвы такой чистой души, без сомнения, исполнятся».
Я осмелилась при этом заметить, что если б все люди следовали морали Евангелия, морали столь отрадной, столь доступной каждому, можно было бы, приняв принципы этой божественной книги, обходиться без других законов. Император одобрил мою мысль.
Я бы желала, чтоб короли могли так же, как я, послушать этого государя, чтобы запомнить все его слова и руководствоваться ими в своём поведении. Его Величество перевёл разговор на произведения философов XVIII века Вольтера, Руссо, Дидро, д’Аламбера и других. Из произведений Вольтера я знала только его трагедии, «Генриаду», исторические его сочинения. Руссо я почти не знала.
Государь уверял, что философия Руссо менее повредила религии, чем сочинения Вольтера. Многие филантропические идеи этого писателя, по-видимому, нравились государю и подходили к складу его ума. Я также отметила некоторое соответствие между идеями государя о всеобщем мире и сочинением Сен-Пьера. Государь одобрительно отозвался о «Гении Христианства», произведении по справедливости так же знаменитом, как и его автор, о философии Канта, столь глубокой и отвлечённой, что можно считать ее непонятной и непонятой даже самим Кантом.
Среди этой серьёзной беседы государь вдруг прервал себя, смеясь. «Не знаю, – сказал он, – что мне вздумалось читать курс морали, беседуя с хорошенькой женщиной. Если б меня слышали, надо мной, наверно, стали бы смеяться». Я поспешила ответить, что я воспользуюсь этим курсом морали и благодаря Его Величеству стану лучше. «Ах! Вам этого не надо, вы много лучше нас. Впрочем, – заметил он, – такие разговоры со многими женщинами неуместны. Есть такие, которым постоянно нужны сказочки».
Разговор вскоре вновь перешёл к Наполеону. Александр, с полным основанием, удивлялся изумительной непредусмотрительности этого великого воина, отважившегося идти в опустошённую страну с шестьюстами тысяч человек, без всякого провианта и жизненных запасов, и последствием этой непредусмотрительности явилось мародёрство и неповиновение армии… Наполеон сам говорил лицам, умолявшим его издать армии строгие приказы для прекращения грабежа: «Что же мне делать? Надо же им чем-нибудь жить».
«Наполеон думал, – продолжал государь, – что легко поднять русский народ, соблазнив его в разных прокламациях перспективой свободы. Но как было не политично оскорблять религиозные взгляды русского народа, допустив, чтобы французские войска безнаказанно совершали кощунства в святых местах, освящённых религией. При виде оскорблений и расхищений, совершаемых по отношению к предметам их культа, русские сочли за ловушку все сделанные им предложения, и, всегда верные своему Богу и своему государю, вместо того, чтобы бежать навстречу своим мнимым освободителям, они удалились в глубь лесов со своими жёнами, детьми и скотом. И сами поджигали свои жилища, не переставая тормозить движение неприятельских войск. О, мои бородачи! – с энтузиазмом воскликнул государь. – Они много лучше нас! Вот где еще можно найти патриархальные нравы, глубокое уважение к религии, любовь к Богу, полную преданность личности государя!..»
Александр стал говорить затем об услугах, оказанных этой кампании евреями, которые подожгли мост, чтобы задержать движение французов. «Они выказали удивительную преданность», – сказал государь. – «Да, удивительную», – повторила я, думая в эту минуту лишь о совершенных евреями жестокостях. Заметив сейчас же, что восклицание это с моей стороны было более чем наивно, я спохватилась и прибавила: – Судя по себе, Ваше Величество, я не вижу в этом ничего удивительного…»
Император опять заговорил о личности Наполеона, его манерах, небольшом росте и т. д. «Ваше Величество, – сказала я, – весьма редко бывает, чтобы государь соединял в себе все качества». – «Но примеры этому бывают», – сказала госпожа Ф. «О, да, конечно…» – с живостью подхватила я.
Тотчас угадав, кого я при этом разумею, государь, краснея, закрыл себе лицо обеими руками и сказал с самой любезной улыбкой: «Пожалуйста, без комплиментов».
На следующий день город собирался дать большой бал по случаю годовщины дня рождения Его Величества, но государь отказался от этой почести и сказал мне по поводу этого отказа, мотивированного столькими причинами: «Я подумал, что в данных обстоятельствах танцы и даже сами звуки музыки не могут быть приятны».
Я поспешила выразить сочувствие столь справедливой мысли.
Прощаясь со мной, государь изволил вновь любезно выразить свое участие ко мне и благоволение.
Я проводила государя до передней, где его ждал любимый его кучер Илья, который напился чаю с моим лакеем и горничными, в то время как, по моему приказанию, другие слуги смотрели за лошадьми государя.
Кучер остался очень доволен проведённым вечером, который был даже весьма шумен, так как долгий, громкий смех доносился до гостиной, где я сидела с государем, который, по счастью, не обратил на это внимания. Илья уверил моих людей, что он расскажет об их дружеском приёме своему господину, которому, сказал он, это, наверно, доставит удовольствие. Слуга этот своим прекрасным характером вполне заслуживал безграничную привязанность к нему императора. Мне рассказали о нем трогательный эпизод.
Государь имел обыкновение ездить по улицам Петербурга в дрожках или зимой в санях, запряжённых в одиночку. Лошадью правил Илья. Однажды, когда государь объезжал город, Илья повёз его в грязную, плохо застроенную улицу. «Зачем ты везёшь меня в этот квартал?» – спросил государь. Илья тотчас повернул назад. Тем не менее, в другой раз он опять повёз государя в то же место. Государь, очень удивлённый, сказал: «Ты не без причины всё возишь меня на эту улицу?» Принуждённый отвечать, Илья сказал: «Если Ваше Величество дозволит, я отвечу, когда мы проедем подальше». Государь согласился. Подъехав к одной хижине, Илья остановился. «Ваше Величество, – сказал он, – вот жилище вдовы моего прежнего хозяина, который уступил меня Вашему Величеству».
Государь ничего не ответил, но, вернувшись во дворец, он дал честному Илье денег для передачи прежней хозяйке, с обеспечением ей пенсии на остаток ее дней. Муж этой дамы потерял всё состояние, оставил ее в нищете[8].
Глава ХIIПраздник в честь Александра. Варварская почесть, отвергнутая государем
В годовщину рождения императора Александра государю представлялись разные лица. Немногие оставшиеся в Вильне представители литовской аристократии зашли ко мне из замка. Господа эти были еще под впечатлением величественного обращения императора Александра и его речи.
– Господа, – сказал им государь, окинув взглядом собрание, – я недоволен многими литовцами и одобряю лишь весьма немногих среди них. Но я предпочитаю забыть прошлое в надежде, что вы уже не поставите себя в положение, в котором вам пришлось бы прибегать к моей снисходительности и так далее.
Днём я получила приглашение на вечер к фельдмаршалу Кутузову. Государь обедал у него, и говорили неопределённо, что он вторично будет у него вечером.
Входя к фельдмаршалу, я очень удивилась при виде приготовлений к танцам музыкантов, массы военной молодёжи и т. д. В ту минуту, когда входил император, к ногам его положили знамёна, недавно отнятые у неприятеля.
Я видела, как император отступил с движением удивительной скромности, исходившим из великодушного чувства… Затем он вошёл в кабинет фельдмаршала. Последний вскоре вышел из кабинета и сказал мне: «Мы сейчас нечто сделали для вас».
Не понимая, что хотел сказать фельдмаршал, я попросила у него объяснения. Речь шла о только что подписанной императором амнистии в пользу литовцев.
Какая прекрасная мысль – ознаменовать забвением и прощением тот день, когда он впервые увидел свет!
Приглашая меня на танцы, государь сказал мне: «Вероятно, вы удивитесь, что попали на бал после моих вчерашних слов, но что делать, надо было доставить старику удовольствие». Государь так называл фельдмаршала. Он однажды сказал мне, говоря о Кутузове: «Старик имеет основание быть довольным, мороз сыграл ему в руку». Между тем он только что пожаловал этому старику брильянтовый орден Св. Андрея и великолепную почётную саблю, украшенную крупными алмазами и гирляндой лавра из изумруда: при этом фельдмаршал нашёл, что драгоценные камни слишком малы, и уверял, что он это заметит самому государю.
Этот бал, где, за исключением двух-трёх литовцев, я видела лишь русских военных, мысленно переносил меня в Петербург, и иллюзия была бы полная, если бы не этот зал, где я видела Наполеона и французов.
Я сказала императору, что, не покидая Вильны, я в течение шести месяцев перевидала почти все европейские нации, и что это произвело на меня впечатление волшебного фонаря. Император передал мне также сделанное ему довольно верное замечание, что Наполеон, сам погубив свою армию, показал себя самым лучшим союзником России.
Фельдмаршал представил Его Величеству одну русскую даму, которая последовала за своим мужем на войну и на самое поле сражения.
«Я не одобряю в женщине такого рода храбрость, – сказал император, когда эта дама удалилась. – Есть для них другой способ отличиться, более достойный их, более соответствующий их полу», – прибавил он, бросив на меня приветливый взгляд.
Каждый день император Александр, сопровождаемый своей свитой, отправлялся пешком на парад, на площадь перед городской думой, почти напротив моих окон. Я слышала, как он говорил солдатам: «Здорово, ребята», – причём солдаты отвечали: «Здравия желаем, Ваше Величество».
Эта взаимная заботливость, соединявшая государя с армией, отца с усыновлёнными детьми, гул всех этих мужественных и воинственных голосов – все это производило впечатление чего-то торжественного и трогательного.