Однажды, когда я хвалила состояние русских войск, в течение кампании никогда ни в чем не нуждавшихся, император сказал, вздыхая: «Войска тоже много пострадали. Здесь можно видеть лишь то, что блестит». Александр считал несправедливым, что во Франции императорская гвардия получает более высокий оклад, чем рядовое войско.
Фельдмаршал Кутузов предложил мне передать ему письмо моему отцу, – письмо, в котором я посоветовала ему вернуться в Литву. Он обещал доставить это письмо отцу через еврея, шпиона и курьера армии. Мой отец, действительно, получил его в Варшаве, где он был еще во власти французов.
Послание это, написанное осторожно и показанное императору и фельдмаршалу, произвело сильное впечатление среди агентов французского правительства. Вообразили, что мой отец поддерживал тайные сношения с русскими. Он принуждён был обязаться последовать за французами, и ему стоило большого труда помочь несчастному еврею спастись бегством.
Глава XIIIЗаботы Александра о французских пленных. Император уезжает из Вильны
В течение своего двухнедельного пребывания в Вильне император Александр посвящал облегчению человеческих страданий все минуты, в которые он мог оторваться от правительственных и военных дел. Всегда в сопровождении генерала Сен-При, он лично обходил госпитали, не боясь зловредного заразного воздуха, который внушал нам сильнейшие опасения за его драгоценную жизнь! Благодаря ему везде восстановлялся порядок, и надежда возвращалась в сердца несчастных пленных.
Однажды одна бедная француженка с двумя малыми детьми бросилась на улице к ногам государя, возвращавшегося с парада. Слёзы этих несчастных тронули его до слёз, и он поспешил оказать им помощь.
Один солдат, которого я приютила, однажды рассказал мне, что, встретив молодого, красивого и с виду доброго русского офицера, он остановил его и попросил милостыни. Красивый молодой человек велел ему пойти в кухню императорского дворца и сказать, что брат великого князя приказал, чтобы ему дали поесть. «Я сделал, как он мне сказал, – прибавил солдат, – и хорошо же я тогда поел!» Несчастный не знал, что этот брат великого князя был сам император.
Известие о смерти принца Ольденбургского, зятя Александра, погибшего от госпитальной лихорадки, усилило наши страхи за жизнь государя. Накануне своего отъезда государь провёл у меня вечер, причём я осмелилась высказать ему свои опасения и умолять его бережливее относиться к столь драгоценной для нас жизни.
«Эти эпидемические болезни, – отвечал император, – совсем не страшны при отсутствии мнительности и при здоровом организме. К несчастью, по отношению к моему зятю эти условия отсутствовали, и он погиб…»
Я сама испытала то, что говорил государь: я ежедневно, в собственном доме, бывала с лицами, заболевшими госпитальной лихорадкой, но, пользуясь прекрасным здоровьем, я ни разу не заразилась этой болезнью. Я спросила у государя, правда ли, что его узнавали при посещении им госпиталей? «Да, – сказал он, – меня узнали в офицерской комнате, но обыкновенно меня принимали за адъютанта генерала Сен-При».
По этому поводу государь рассказал мне один эпизод, который очень его тронул и на меня произвёл такое же впечатление. Один умирающий испанский офицер, лёжа на своём одре, диктовал конец письма своему товарищу, когда генерал Сен-При в сопровождении государя подошёл и заговорил с ним.
«Господин офицер, – слабым голосом сказал испанец, обращаясь к Александру, которого он принял за адъютанта русского генерала, – будьте добры, отправьте это письмо. Я в нем посылаю последнее “прости” в Испанию, моей жене».
«Я доставлю это письмо», – сказал государь, который тогда собирал всех испанских пленных, чтобы отправить их морем, на свой счёт, на родину. Государь, посетивший французский госпиталь, в центре университетских зданий, описал его в таких красках, что кровь леденела в жилах и нельзя было не содрогаться от ужаса.
«Я отправился в госпиталь вечером, – сказал государь. – Одна-единственная лампа освещала эти тёмные своды, под которыми были нагромождены целые ряды трупов, до самого потолка. Я не могу выразить ужас, который охватил меня, когда среди этих безжизненных тел вдруг зашевелились еще живые существа… Наконец, – продолжал государь, – никто не хочет сопровождать меня, когда я отправляюсь в госпитали, и мои молодые люди, которые с восторгом идут на приступ или в бой, стараются найти какой-нибудь благовидный предлог, чтобы не сопровождать меня, когда я иду исполнять этот долг».
Говоря о беспорядке, господствовавшем во французской администрации, государь сказал: «Я хочу, чтобы император Наполеон знал, как плохо служили ему те, кого он облёк своим доверием…»
Разговор, естественно, перешёл к ненасытному честолюбию этого великого полководца, к увлечениям и несчастьям, в которые честолюбие это вовлекало французов и остальную Европу.
«Боже мой! – сказал Александр, прижимая обе руки ко лбу. – Какая блестящая карьера еще предстояла этому человеку!.. Он мог дать Европе мир. Это было в его власти, и он этого не сделал! Теперь чары его рассеяны! Посмотрим, что лучше удастся, – внушать страх или любовь».
Какое благородное соревнование сказалось в этом слове! Внушать любовь! Да, в этом замечалась вся тайна великодушной и благородной политики Александра. В течение всего своего царствования он всегда относился ко всем европейским государям, как друг к другу.
«В конце концов, – сказала я, – не Наполеону достанется честь умиротворения Европы». – «Не всё ль равно, – ответил государь, – сделает ли это он или я, лишь бы водворился мир». Когда я выразила желание, чтобы мир был заключён следующей весной, государь возразил горячо: «Почему же не этой зимой? Чем скорее, тем лучше».
Император так пламенно желал утверждения мира, главной цели, к которой клонились все его желания и мысли, что он считал потерянным время, проведённое им в Вильне. «Мне приятно было в Вильне, – прибавил государь, – но, по ходу политических событий, надо торопиться, чтобы воспрепятствовать Наполеону собрать свои силы на Висле. Мы принуждены были дать войскам некоторый отдых после тяжёлого похода…»
Император Александр был так скромен, что лестные замечания, хотя и правдивые, были ему неприятны. Я ему сказала, что мы недавно старались найти в истории государя, которого можно было бы сравнить с Его Величеством…
Он не дал мне закончить. «Умоляю вас, – без комплиментов», – сказал он, опуская голову. Не знаю, по какому поводу заговорили о семье Наполеона. Госпожа Ф. одобрительно отозвалась о нравственных качествах Люсьена Бонапарта. «Нет, – холодно сказал государь. – Я не хотел бы походить на него». Затем он воскликнул с увлечением: «Но я хотел бы уподобиться Моро[9]. Вот поистине великий человек!».
Государь описал затем достоинства и таланты этого искусного генерала. По-видимому, Александр уже мысленно избрал французского патриота для выполнения своих глубоко задуманных планов, политических и военных. Я заговорила с государем об одном портрете сына Наполеона, именуемого тогда римским королём, на котором он очень напоминал своего отца.
«Это для него большое счастье, – сказал государь, – если верить всему, что говорят о его рождении. Как прискорбно, – продолжал государь, – что французы проявляют такое самопожертвование по отношению к человеку, который в глубине души презирает их, хотя он с их помощью и делает такие великие дела! При моем свидании с Наполеоном в Эрфурте он сказал мне по поводу некоторых высказанных мной мыслей о способах управления этим народом: “Вы французов не знаете, надо править ими, подобно мне, – при помощи железного бича”. Я признаю теперь, как прав был Талейран, сказавший мне тогда, что мир для Франции необходим. Я сильно не доверял в политике этим седым бородам. Притом, осведомлённый о военном могуществе французов и талантах их главы, я думал, что, говоря таким образом, Талейран хотел уловить меня в сети и предугадать мои мысли. Теперь события доказывают мне, что этот дипломат был прав и что после столь бедственной кампании в России и больших неудач, постигших Францию в Испании, страна эта, несомненно, вполне обеднела, как солдатами, так и деньгами».
Услышав, с каким презрением Наполеон говорил о своих соотечественниках, госпожа Ф. сделала замечание о том, как прискорбно, что Франция не может узнать правды о бедствиях этой войны и о лжи, которой Наполеон наполнял военные бюллетени.
«Мы были настолько предусмотрительны, – сказал государь, – что разбрасывали по берегам Франции и во всех портах печатные сообщения, имевшие целью извлечь эту страну из ослепления, в которое ее погрузили и которое стараются поддержать. Впрочем, мы знаем, что заговор Маллэ далеко еще не подавлен и что во Франции много недовольных. Надо надеяться, что все события сложатся так, чтобы привести к желанному результату, к прочному миру в Европе. После сильных потрясений, которые она пережила за последние тридцать лет, Европа сильно нуждается в мире».
Судя по этим брошенным в разговоре различным мыслям, мне трудно сказать, желал ли тогда же Александр падения Наполеона и верил ли он в возможность этого падения. Но, говоря о Наполеоне, он несколько раз повторил с особым выражением: «Чары рассеяны». Не думал ли он о Бонапарте, влияние которого он испытал на самом себе?
Государь сказал, что, восприняв революционный жаргон, французы забыли свой настоящий язык. «Это удивительно, – прибавил он, – они уже не говорят на настоящем французском языке». Государь имел право быть разборчивым в этом отношении, ибо сам он всегда употреблял выражения изящные, избранные и точные. Я не знаю, где государь познакомился с маршалом Удино, герцогом Режжио, но он отзывался о нем как о человеке умном, любезном и был доволен, что маршал, во время своего пребывания в Смоленске или Витебске, сам убедил жителей города не восставать против своего законного государя.