Какая минута! Какое торжество! Как простительно было бы при таких обстоятельствах минутное опьянение! Но недоступное гордости сердце Александра отсылало эту славу Тому, от Кого исходит всякая слава, и благословляло направившее шаги его Провидение.
В самый день своего вступления в Париж Александр напечатал следующую декларацию:
«Войска союзных держав заняли столицу Франции. Союзные государи принимают пожелания французского народа. Они объявляют, что если условия мира нуждались в прочных гарантиях, когда речь шла о том, чтобы сдержать честолюбие Бонапарта, условия эти должны быть более благоприятны, если Франция, вернувшись к мудрому правительству, сама даст обеспечение мира. Посему государи объявляют, что они не вступят в переговоры с Наполеоном Бонапартом или с каким-либо членом его семьи, что они уважают неприкосновенность прежней Франции, какой она была при своих законных королях.
Они готовы сделать и более того, ибо они по-прежнему признают тот принцип, что для счастья Европы Франция должна быть великой и сильной, и они признают и обеспечат ту конституцию, которую Франция изберёт для себя. Поэтому они предлагают сенату назначить временное правительство, которое могло бы отправлять административные функции и подготовить конституцию, соответствующую потребностям французского народа. Выраженные мной намерения разделяются и другими державами.
Александр Нессельроде
Париж, 31 марта, три часа пополудни».
Сенат, который раньше всё также невозмутимо склонялся перед деспотической волей Наполеона, – сенат, стряхнув с себя наконец угнетавшее его иго, объявил Наполеона и его семью низложенными и освободил народ от присяги верности.
Император дал аудиенцию депутации сената. «Государь, – сказал один из членов депутации, – мы давно ожидали Ваше Величество».
Как благороден был ответ Александра: «В этом промедлении вина падает на доблесть французов».
Александр повторил, что он – друг французов, что справедливость, так же, как и разум, требует, чтобы Франция избрала себе конституцию, соответствующую просвещённому веку, что и он, и союзные государи обещают своё содействие мудрым и справедливым предначертаниям французского народа.
Глава XVIПродолжение предшествующей главы. Странные доказательства доверия, данные Александру жителями Парижа. Разные эпизоды
При вступлении союзных войск в Париж тысяча пятьсот человек французской армии, взятые в плен в окрестностях города, ждали на бульваре, чтобы решили их судьбу или, вернее, их место назначения, когда поспешно подбежавшие русские офицеры закричали им: «Французы, вы свободны, император Александр дарует вам свободу именем вашего короля, Людовика XVIII. Вы можете возвратиться к вашим очагам!».
Это был благородный и деликатный способ намекнуть французскому народу на тот выбор, который он уже сам произвёл в глубине души при падении Наполеона.
Французские солдаты тотчас закричали: «Да здравствует король!» и попросили белую кокарду. Тогда дамы высшего общества принесли белое знамя, на котором эти добрые воины принесли присягу Людовику XVIII.
Когда Александр переходил Вандомскую площадь, взоры его внезапно были поражены красивым памятником, возведённым искусством в честь гордыни, победы и мощи, соединившихся в личности Наполеона, в честь монарха, внушавшего такой страх, в честь гордого завоевателя, который, в силу превратности человеческих судеб и под влиянием созидателей его карьеры, в ту самую, быть может, минуту, когда счастливый и скромный его соперник созерцал его великолепное изображение, – подписывал акт отречения, лишавший его величия и верховной власти…
Обращаясь к окружавшим его лицам, Александр сказал им, улыбаясь: «Если б я был вознесён так высоко, у меня закружилась бы голова»[12].
Когда глава коалиции, вступив в Париж, объявил депутации сената от имени союзных государей, что он не желает стеснять французский народ в выборе государя, уверяют, что выбор этот, внушённый чувством восхищения и доверия, остановился бы на Александре, если б отличавшее его чувство справедливости позволило ему принять эту высшую дань уважения. Известно, с каким интересом и участием Александр отнёсся к императрице Жозефине, первой жене Наполеона, и к ее сыну, принцу Евгению
Александр остановился в Париже у князя Талейрана. Государь счёл нужным проявить этим своё доверие к нему за преданность и рвение, которые сановник этот выказал по отношению к Бурбонам.
Очарованные умом и приветливостью Александра, французы как бы вновь нашли в северном монархе своего Генриха IV, и новые песни, благодаря своей популярности тотчас сделавшиеся национальными, соединили и совместно прославили эти два великих имени.
Французы ежедневно толпились у дверей дома Талейрана. Они приходили говорить с Александром не только о великих интересах Франции, но и о своих личных делах, и часто обращались к справедливому суждению государя по поводу своих семейных несогласий. Всегда доступный, Александр улыбался в ответ на эти странные проявления доверия и никогда не обнаруживал нетерпения или неудовольствия по отношению к докучавшим ему лицам[13].
Движимый свойственным ему великодушием, Александр также настоял, чтобы союзные государи согласились предложить наиболее выгодные условия неприятелю, слава и несчастья которого невольно внушали уважение[14].
Он хотел, чтобы Наполеон сохранил принадлежавший ему титул императора, – титул, санкционированный церковью и признанный всеми державами Европы (за исключением Англии). Наконец, чтобы он пользовался свободой и верховной властью на Эльбе, с правом пользоваться всеми сокровищами этого острова: великодушный Александр не мог тогда ни рассчитать, ни предугадать последствий и опасности такой снисходительности.
Порядок и дисциплина союзных войск внушали парижанам такое доверие, что в самый день вступления армии в Париж все лавки открылись. А три дня спустя, среди множества разных предметов редкости, в магазинах красовались фарфоровые сервизы, представлявшие вступление союзных государей в Париж, что даёт основание предполагать, что артисты, как искусные политики, предугадали это событие. Военная дисциплина так строго соблюдалась в русской армии, что один солдат был наказан смертью за то, что при вступлении в Париж он взял (вероятно, с голоду) хлеб с лотка булочника: офицер, заставший его при этом врасплох, тут же застрелил его.
В самый день своего вступления в Париж русские войска дали поразительный пример повиновения. Император Александр был в театре, когда ему доложили, что расположившаяся в Елисейских полях императорская гвардия еще не получила харчей и что солдаты начали роптать.
Император тотчас вышел из своей ложи, призвал французских чиновников и дал им понять, что он не отвечает за беспорядки, которые могут возникнуть, если оставят его войска без съестных припасов. После этого всем парижским извозчикам приказано было перевозить в Елисейские поля всякого рода съестную провизию. Таким образом, русские солдаты, на глазах которых французы разграбили их родину, – солдаты эти, одержав, в свою очередь, победу над Францией, провели целый день без пищи и, несмотря на усталость и голод, не позволили себе никакого насилия.
Какие люди! Какая армия! И как высоко одарён был государь, создавший из своих солдат людей, способных по его желанию покорить весь мир. Польские войска, служившие до тех пор Франции и Наполеону, просили разрешения вступить на службу к великодушному Александру, на котором сосредоточивались все надежды – надежды, ради которых так долго и так тщетно храбрые воины проливали свою кровь.
Государь благосклонно принял выражения их преданности и поставил во главе их собственного брата, тем самым обеспечивая им своё покровительство и данные им обещания по отношению к ожидавшей их Отечество судьбе. Замечательно, что не кто иной, как русский государь, заставил французское правительство уплатить его литовским подданным, завлечённым на службу Наполеона, недоплаченные им пенсии.
Многим из этих литовцев государь дал аудиенцию, милостиво говорил с ними, разрешил им вернуться к их домашним очагам, но он отказался принять членов временного литовского правительства, говоря, что он никогда не слыхал о подобном правительстве в своём государстве.
Мой отец, по возвращении из Парижа, рассказал мне, что секретарь временного литовского правительства составил письмо, – как бы условие или договор между государем и этим правительством, письмо, которое должны были подписать все члены последнего. По странному противоречию, говорил отец (который в то время объявил, что он никогда не подпишет подобного письма, и предложил другое, в приличествующих данным обстоятельствам выражениях), письмо это заканчивалось обычной формулой – выражения верноподданнических чувств. Всем этим лицам государь дозволил вернуться в Литву и вступить в пользование своими имениями.
Осматривая произведения искусства, украшавшие Париж, Александр обратил особое внимание на здание, увековечившее память Людовика XIV, здание, на мой взгляд, лучше всего свидетельствующее о величии этого замечательного короля, об истинно царственной его щедрости, благотворной и полезной. Я говорю о Доме инвалидов. В этом здании теперь вторично появлялся русский государь. Император застал старых победителей в глубокой печали: у них только что отняли свидетельствовавшие об их славе трофеи, – пушки, захваченные при Иене, Ваграме, Аустерлице и т. д.
– Утешьтесь, доблестные воины, – сказал им государь, сердце которого всегда отзывалось на все благородные чувства. – Я попрошу государей, моих союзников, оставить вам некоторые из предметов воспоминания о вашей славе.
И, прощаясь с ними, он приказал, чтобы оставили в Доме инвалидов двенадцать русских пушек. Везде и при всех случаях Александр проявлял такое же благородство чувств.