По этому случаю государь стал восхвалять моей матери моё поведение в 1812 году и уверял, что он и его семья относятся ко мне с чувством глубочайшего почитания. Государь соблаговолил осведомиться о моей сестре, спросил у меня, что делается в Вильне, и уверял, что он в последний раз заезжал в этот город, чтобы видеть меня, так как прямой его путь лежал через Ковно. «Но прошу вас, – сказал государь, – пусть это останется между нами, иначе у меня с литовцами будут недоразумения».
Это опасение со стороны государя рассмешило нас.
Государь опять заговорил о польских войсках. «Я не видал иностранных армий, которые бы превосходили их, – сказал он. – Быть может, есть такие же, но лучше польских войск – быть не может, и это правда, так как я очень требователен».
Я не удержалась и, смеясь, повторила это слово, говоря, что государь только притворяется требовательным.
«Как, – возразил государь, – вы думаете, что я нетребователен, что я не умею сердиться?»
(Опять притворство, подумала я.)
«Однако я нашумел в Вильне из-за гарнизона. Вам рассказывали?» – «Да, Ваше Величество, я знаю, что сцена эта была прекрасно разыграна, с несравненным величием, и я сожалела, что не присутствовала при этом». Государь обратился к моей матери и сказал: «Вы видите, как ваша дочь смеётся надо мной». Моя мать ответила: «Ваше Величество, Вы слишком ее избаловали». Я прибавила: «Узнав, как Вы для формы разбранили генерала П***, общество, равным образом, узнало, что Ваше Величество отозвали беднягу в сторону и уверили его, что одна ошибка не может изгладить воспоминания о долгой верной службе».
Государь улыбнулся.
Я тут сказала, что мы ждали к обеду мою тётушку и что она раскричится, застав у меня Его Величество. Так проявляла свои чувства княгиня Радзивилл, когда что-нибудь удивляло ее, и она это делала с особенной свойственной ей грацией, которую прославил принц де Линь в ее портрете, сделанном им под названием «Арми-душка».
«Пусть она не слишком кричит, – сказал государь. – Иначе я расскажу, что она пришла ко мне потайной лестницей. Однажды вечером я прогуливался по террасе замка. Вдруг я вижу женщину, которая делает мне знаки из обер-гофмаршальских окон. Я не имел нахальства предположить, что эта женщина – одна из прекрасных дочерей обер-гофмаршала. Наконец я подхожу и узнаю вашу тётушку. Она пришла ко мне на террасу, и я пригласил се взойти ко мне».
В ту самую минуту, как государь произносил эти слова, дверь отворилась настежь, и мы увидели мою тётушку, которая входила под руку со своим сыном, князем Антонием Радзивиллом, в сопровождении своей племянницы, симпатичной Изабеллы Б***, издавая те возгласы, о которых я предупреждала.
«Как? – сказала она государю. – Вы здесь, не побывавши у меня? На что же это похоже!» Вслед за этим между государем и ею завязался весьма забавный спор. «Зачем же, – говорил Александр, – я пойду к вам, раз вы приходите ко мне?» – «Да еще Вы пожаловали в такую гадкую комнату», – продолжала тётушка. – «Ведь я приехал не для того, чтобы любоваться комнатами», – сказал государь.
Князь Антоний хотел поцеловать руку у государя, который ласково обнял его. Мой двоюродный брат только что приехал, он передал Его Величеству привет от прусского короля. Все говорили одновременно в этой маленькой комнате, смеялись, кричали, целовались. Этикета как не бывало, можно было принять нас за собравшуюся семью. Наконец государь, который был в очень весёлом расположении духа, взял на себя хозяйские обязанности и стал предлагать дамам стулья. Все сели.
Затем зашла речь о Великом князе Николае и принцессе Шарлотте Прусской. Я сказала, что видела в Познани бюст принцессы, который показался мне прелестным. «Да, – сказал Александр, – и характер у нее такой же, как наружность».
Тётушка осведомилась о двух молодых великих князьях, которых она знала детьми. Государь сказал, что они очень красивы, головой выше его, и тонкие, соответственно своему возрасту. Тётушка рассказала затем о своём свидании на террасе. «Чтобы описать его, нужен Тасс, – сказала она шутливо-восторженным тоном: он так был красив при лунном свете, он походил на Рено, – о, если б я могла быть Армидой!».
Она прибавила много других лестных вещей, которые Александр всегда принимал за комплименты, тогда как по отношению к нему это была истинная правда. Он ее прервал: «Бросьте вашу поэзию. Я никогда ничего не читал из того, что сочиняли в мою честь, я предпочитаю вашу прозу. Поговорим лучше о народе, – как понравились вам мои солдаты?» Тётушка выразила ему своё одобрение. «Если так, – лукаво сказал государь, слегка толкнув меня рукой, чтобы я обратила внимание на лицо тётушки, – если так, не надо жалеть для них вашего Гарэна». (Прелестная усадьба в одной версте от Варшавы.) Тётушка тотчас горячо возразила, что ей, тем не менее, очень неприятно, что взяли под военный постой недавно купленный ею дом. После нескольких шуток в том же роде государь сказал ей: «Разве вы больше не приедете в Петербург? Приезжайте с вашей племянницей, и я опять подарю вам камушков, как в тот раз».
Эти камушки были не что иное, как громадный обелиск из розового гранита, на порфировом основании, стоявший в Аркадии. «О Боже мой! – сказала тётушка. – Я охотно поеду с ней, но меня не отпустят. Нужно для этого, чтобы Вы мне прислали указ». – «Хорошо, – сказал Александр, – я пришлю вам маленький приказ, только приезжайте».
Государь встал со словами: «Нет такой хорошей компании, которой не пришлось бы разойтись. Я должен вернуться домой, дети мои ждут меня к обеду».
Эти дети были генералы и полковники польской армии, которые в этот день удостоились чести обедать с государем. Моя тётушка последовала за Его Величеством и сказала, что ей надо поговорить с ним о тысяче разных дел, и, между прочим, она назвала одного из рекомендуемых ею лиц, которого она просила произвести в камергеры. «Потому что, – сказала она тоном, которому она умела придать комический оттенок, нисколько не нарушая благородства своих манер, – пока он не получит желанного камергерского ключа, он будет, как лиса без хвоста».
Мы проводили государя до кареты, и тётушка повторяла в то время, как он садился в карету: «Как прекрасен, как восхитителен, несравненен!»
Два дня спустя, когда тётушка опять обедала у моей матери, ей передали записку от Новосильцева, представителя Его Величества в Варшаве. Новосильцев писал тётушке, что «небесный ангел» благоволит обедать у него завтра, и он просит ее к обеду с племянницей, так как государь очень ее ценит и ему приятно будет видеть ее. Тон этой записки, столь любезной во всем, что меня касалось, польстил мне и в то же время удивил меня, так как тогда я еще очень мало знала Новосильцева. Мы тотчас угадали, из какого источника исходило это милое внимание, являвшееся новым доказательством благоволения, которого я не заслужила и которым я, естественно, была очень тронута.
Тётушка заехала за мной, чтобы отправиться на этот обед.
Новосильцев принял нас со свойственной ему любезностью и даже поблагодарил тётушку за то, что она взяла меня с собой. Она ответила за меня несколько слов, так как я слишком была смущена, чтобы говорить фразы и комплименты.
Вся свита государя, министры и несколько знатных лиц были в полном сборе. Из женщин приглашены были только вице-королева, жена Государственного секретаря, госпожа Соболевская, женщина достойная во всех отношениях, и племянница Новосильцева, очень милая особа. Я тотчас познакомилась с двумя последними дамами, так как нас соединяло нечто общее: мы все три были смущены, особенно я, никогда не бывавшая на больших обедах. Госпожа Н*** уверяла, что я напрасно трушу, «так как, – сказала она, – когда дядя просил у государя разрешения пригласить дам, Его Величество одной из первых назвал вас».
Как только объявили о прибытии государя, Новосильцев с племянницей вышли встретить его.
Государь подошёл к дамам, извинился перед г-жой Соболевской, что он ее обеспокоил своим утренним визитом. (Она одевалась.) Александр стал говорить ей о ее сыне, который, несмотря на свою юность, уже поступил на службу. Государь находил его очень красивым. «Так он походит на свою мать», – сказала я. «Нет, – с живостью возразила госпожа Соболевская, – он похож на своего отца».
Александр улыбнулся, затем спросил, была ли я на смотру, и уверял, что Морфей помешал мне быть на нем. Он спросил также, знаю ли я окрестности Варшавы. Я ответила, что дурная погода не позволила мне проехать за город, но что я вообще предпочитаю окрестности Вильны. Государь, угадав мою мысль, тонко улыбнулся и сказал, что он одного мнения со мной.
Обед был великолепный. За столом Великий князь Константин поклонился мне. К несчастью, я этого не заметила. Его Императорское Высочество сказал сидевшей рядом с ним княгине Радзивилл: «Ваша племянница очень скупа на поклоны». Тётушка передала мне, слово в слово, то, что сказал ей великий князь. Тогда я, смеясь, поспешила поклониться ему дважды или трижды. Выходя из-за стола, все без всякого порядка разошлись по комнате.
Государь разговаривал с тётушкой у камина. Он позвал меня и, когда я подошла, сказал: «Попросите вашу тётушку показать вам ее дома. Вы будете довольны, вы увидите, какой там царствует порядок».
Я думала, что он опять говорит об усадьбе Гарэн, но речь шла о двух домах в Варшаве, которые взяли под военный постой. Государь говорил, смеясь, что тётушка пожертвовала их Отечеству и что в награду за это он и его брат подарят княгине шапку и амазонку из форменного сукна.
Моя тётушка не особенно была довольна этой шуткой, но она делала вид, что шутит, так как у нее была просьба к государю. Она начала с того, что обратилась к Новосильцеву и, чтобы расположить в свою пользу государя, по-русски сказала ему: «Скажите, чтобы он сделал всё, что пожелает княгиня Радзивилл».
Государь сказал мне: «Видите, как она говорит по-русски». – «Невозможно, – ответила я, – в более коротких словах попросить большего».