«С каким удовольствием, – сказал он, – я вновь встречаю вас в той самой комнате, где я некогда вас видел! Вот тот самый диван, где вы сидели, у того же круглого стола…» И он искал глазами фортепиано, которого не было в комнате.
Я не знала, что отвечать, и очень была смущена, ибо это была квартира моего отца, которую я занимала в его отсутствие, но не та, где я несколько раз принимала Его Величество, так как мой отец переехал в другой дом. Я решила поэтому молчать, и вот как бедных государей обманывают в самых мелочах и даже те, кто наиболее им предан…
Государь перешёл затем к важным вопросам. Он с интересом говорил о положении Франции, одобрил перемену министерства, причём упомянул о Деказе и Талейране. Он сказал, что Франция многим обязана герцогу Ришельё (который на конгрессе в Aix la Chapelle добился отозвания из Франции союзных войск), что он мог бы быть более одарён, но что это вполне честный человек, преданный своему Отечеству, и что при настоящих обстоятельствах подобные люди редки.
Мне казалось, что у императора Александра преувеличенные понятия о силе и ораторских талантах демагогической партии (он так называл левую палату депутатов). Я позволила себе заметить, что ей не уступает в этом отношении партия роялистов. Каждому оратору левой, которого называл государь, я противопоставляла оратора правой: генералу Фоа, Бенжамену, Констану и другим я противопоставляла Кастельбалка, Лабурдонэ, Делало. Я не знаю, удалось ли мне убедить Александра, так как он, казалось, был сильно поражён влиянием, которое имели таланты оппозиции на национальный дух Франции.
Я позволила себе сказать, что эти волнения, вызванные недовольными, беспокойными людьми, не могут разрушить спокойствие массы французской нации, которая после стольких политических потрясений теперь стремится лишь к миру и к внутреннему спокойствию. Я захватила с собой только что появившееся сочинение о революции в Пьемонте. Я заговорила об этой книге с государем, который прочёл ее, придавал ей большое значение и сообщил мне, что я не знала, что основу этого политического романа составляло истинное происшествие. Государь заговорил затем о делах в Испании. «Я вижу один лишь путь для разрешения их, – путь вооружённого вмешательства. Испания – очаг революций, средоточие опасного духа, который для спокойствия наций необходимо сдержать и сократить. Я бы охотно взял на себя это предприятие, но как достигнуть Испании, миновав Францию? Не опасно ли вовлекать Францию в такую войну?»
Я, само собой, не позволила себе никаких замечаний по таким важным вопросам, но, изменив разговор, я сказала: «В Париже мы недавно предполагали, что Ваше Величество уже в Константинополе». Александр улыбнулся. «Да, – сказал он, – люди этой партии очень хотели бы, чтоб я этим нарушил мои принципы, но ничто в мире не заставит меня это сделать». – «Ваше Величество, Вы показали беспримерную умеренность и твёрдость, не поддавшись искушению, столь сильному, надо сознаться, – искушению совершить великое завоевание и избавить Грецию от тяготеющего над ней ига». – «В мои политические виды, – сказал государь, – не входят никакие проекты расширения моего государства, настолько великого, что оно уже возбуждает внимание и зависть других европейских держав. Я не могу и не хочу благоприятствовать восстанию греков, ибо такой образ действий противоречил бы принятой мной системе и неизбежно разрушил бы тот мир, который мне так трудно было водворить, – мир, столь необходимый Европе. Притом, если б я хотел внять голосу человеколюбия, а также моего сердца, который побудил бы меня помочь грекам, я только увеличил бы количество жертв. Малейший шаг, сделанный моими войсками для поддержания их, явился бы сигналом всеобщей бойни. Ведь вы знаете, что это греческое население почти все рассеяно по полуострову Морей, и оно было бы все истреблено турками, прежде чем русские успели бы добраться до Константинополя».
После этой интересной, серьёзной беседы государь вдруг перешёл к колким шуткам по поводу нежных чувств французского короля к одной придворной даме. «Как! – воскликнул он. – В шестьдесят семь лет у Его Величества Людовика XVIII – любовницы!» – «Ваше Величество, – возразила я, – это любовь платоническая». – «Я и этого не допускаю. Мне сорок пять лет, тогда как королю шестьдесят семь, а я всё это бросил».
Действительно, за последние годы Александр вёл примерный образ жизни, и госпожа Н*** давно находилась в изгнании в Париже. Государь спросил, видела ли я его солдат на смотру? Я ответила, что видела его «гигантов». На самом деле, и люди, и лошади, – всё в этом войске показалось мне гигантским. Лошади в особенности были слишком тяжелы и велики для кавалерии. Его Величество спросил меня затем, почему, часто путешествуя, я еще ни разу не побывала в Петербурге. Я ответила, что это было моей мечтой, одним из моих испанских замков. «Почему же вы называете это испанским замком? – с живостью возразил Александр. – Что же такого особенного в этом путешествии для вас, когда вы ездите с быстротой курьера? (Я приехала из Парижа в Вильну в четырнадцать дней.) Для вас это всё равно, что проехать из Вилькомира в Товиани». – «Не совсем так, Ваше Величество, – отвечала я, – но я сделаю все возможное, чтобы побывать в Петербурге будущим летом, и. конечно, тот день, когда я увижу моего мужа и моего ребёнка у ног Вашего Величества, будет прекраснейшим днём моей жизни».
Александр соблаговолил выразить своё удовольствие по поводу этого обещания. «Мы не можем похвастаться, – скромно сказал он, – чтобы Петербург был равен Парижу по красоте и по всякого рода преимуществам, представляемым этой великой столицей, но мы сделаем все, чтобы наилучшим образом принять вас».
Я показала государю портрет моего ребёнка. Он долго смотрел на него и нашёл моего сына хорошеньким. Он спросил меня о моем отце, о женитьбе моих братьев. Внимательный и предупредительный, он ничего не позабыл из того, что близко касалось меня. Прощаясь со мной, Александр соблаговолил вновь уверить меня в своём неизменном расположении и просил по-прежнему относиться к нему дружески и благосклонно. «Будьте уверены, – прибавил он, – что в моих чувствах к вам нет ничего личного и что дружба, которую вы мне внушаете, вполне чистая и бескорыстная».
Его Величество соблаговолил быть на балу, который дал в честь его предводитель дворянства, в думе. Все, так же, как я, заметили, что император Александр, называвший себя старым солдатом, не казался старше тридцати лет. Он был еще удивительно хорош собой и поражал блеском своей красоты. Танцуя со мной, Его Императорское Высочество Великий князь Константин сделал мне честь спросить, не по делу ли я приехала в Вильну: «Верно, это по поводу какого-нибудь процесса? – сказал он. – Ибо вы, поляки, только этим и занимаетесь». К несчастью, это была истинная правда.
На этом балу я впервые имела честь видеть Великого князя Николая (ныне царствующего императора), который соблаговолил говорить со мной. Я была поражена изяществом и необыкновенным достоинством его манер и разговора, и, по правде сказать, я нашла, что молодой великий князь смотрит еще более величественным, чем сам государь, который был гораздо красивее его.
Государь простился со мной на балу. Он уезжал на следующий день рано утром. Я сговорилась с несколькими моими приятельницами, с графиней Лопасинской и графиней Платер, чтобы быть на бульваре при его проезде. Государь всегда путешествовал в открытой коляске. Он нас узнал и, смеясь, поклонился нам. Он отправлялся тогда на конгресс в Верону, где у него состоялись очень важные переговоры с господами Монморанси и Шатобрианом. Тот и другой были достойны узнать и оценить государя, и оба возвратились в Париж в восторге от его ума, изящества и в особенности от его благородного образа мыслей. В частности, господин Монморанси доказал ему свою преданность, вышедши из министерства, когда оказалось невозможным выполнить представленные ему Александром идеи и план действий, которые разум его не мог не одобрить. Государь, возвращаясь из Вероны и проезжая через Варшаву, соблаговолил посетить мою мать и долго беседовал с ней о достоинствах господ Монморанси и Шатобриана. Он поручил моей матери передать мне свой привет и прибавил по моему адресу милое слово, которое я хотела бы заслужить и которое, без сомнения, было более любезно, чем верно: «Нельзя видеть ее и не полюбить».
На Веронском конгрессе Александр предложил французскому правительству отправить на собственный счёт русское войско на помощь Испании, без участия Франции. Предложение это, само по себе столь великодушное, посеяло великую смуту во Франции и в особенности в Париже. Слабая и робкая партия, во главе которой стал господин Талейран, и которая заседала в Сен-Жерменском предместье, высказалась в том смысле, что надо, не колеблясь, принять это предложение, что большое счастье, что русский император согласен взять на себя столь опасное для Франции предприятие. Талейран произнёс речь, в которой доказывал, что Испания уже однажды сыграла роковую роль по отношению к Франции, что он в то время предупредил правительство и предсказал ему роковые последствия войны на Пиренейском полуострове, и он считает долгом напомнить это при настоящих обстоятельствах. Со своей стороны герцог Фитп Джеймс, один из выдающихся ораторов палаты пэров, выступил против этой речи, которую он пытался опровергнуть.
Более сильная и смелая партия объявила, и не без основания, что допустить вмешательство посторонней державы в дела Испании, являвшиеся для Франции семейными делами, – это значит наложить неизгладимое пятно на честь французов. Этот важный вопрос обсуждался во всех салонах Парижа, и я при этом слышала, как несколько молодых и красивых дам высказывались по этому поводу с таким же красноречием, как и истинным патриотизмом.
Наконец, Людовик XVIII разрешил вопрос со свойственной ему мудростью: он сумел сочетать честь Франции и своей короны с сохранением мира в государстве, выказав благородное доверие доблести и верности своих войск и поставив во главе их принца, которому суждено было прибавить новые лавры к тем, которые заслужили его предки. По отношению к военным успехам читатель знает, насколько события оправдали и даже превзошли надежды французов и ожидания Европы.