Он приподнял голову, чтобы осмотреться кругом, но тут же голова его упала назад, она оказалась слишком тяжелой. Неужели это сновидения давят на него своей тяжестью?
Заходило солнце, погружаясь в море, свет стал тускнеть, но кругом было еще прозрачно. Он видел все в каком-то зеленоватом отсвете. Вот солнечный диск приблизился к круглой вершине горы, еще немного и он закатится за нее. Долина Эмек с ее тучными благодатными полями открылась его взору: деревни, города, разбросанные по всей долине, густые леса, рощи, скошенные поля, дороги, тропинки, ведущие к людским жилищам. Тут и там вьется дымок, подымаясь вверх, в небо.
Ничего подобного он до сих пор никогда не видел, волшебный свет и мирный покой разлился по всему Эмеку. Неужели в своем странствии в поисках потерявшихся ослиц он дошел и добрался сюда, так далеко от родных мест, он и вместе с ним Ахьё?
Тело его как бы погрузилось в сон, но сердце и мозг бодрствовали. Смешались счастливые и кошмарные видения. Чтобы яснее все видеть, он крепко зажмурил глаза. Вблизи послышались звуки шагов, шум падающих камней, животное сопение. Он медленно открыл один глаз. Сердце замерло, перестало стучать: две высокие белые ослицы ходили вокруг него с опущенными головами, размахивая хвостами, пощипывая зеленую траву между камней.
Неужели правда? Неужели они с Ахьё так далеко забрались, разыскивая потерявшихся ослиц, тех самых двух ослиц из загона его отца? Да, да, так и есть! Они, те самые! Он узнал их. Рослые, белые. Сколько они причинили ему забот и страданий, как они с Ахьё выбивались из сил, сколько раз сбивали ноги, как безжалостно дурные люди направляли их по уже пройденному пути, чтобы не нашли они того, что ищут. И вот теперь стоят перед ним его ослицы. Он видит их так же четко, как небо, распростертое над ним. Вот они обе!
Он весь встрепенулся, невероятным усилием воли, превозмогая боль от ран, повернул голову в сторону своего юного оруженосца, лежащего лицом вниз, и, хотя тот не мог слышать зов Саула, стал звать его:
— Ахьё! Ахьё! Проснись! Проснись, вот наши ослицы, которых мы ищем столько дней, вот они пасутся около нас! Тут они! Проснись, Ахьё, оглянись перед тем, как солнце опустится за горы.
Но юноша не двинулся, не пошевелился. Саул позвал его снова, позвал и в третий раз, но юноша так и не шевельнулся.
— Ничего — подумал Саул, — они больше не убегут. Они спокойно пасутся. Пусть малыш еще поспит, он ведь так устал в наших странствиях. Он ведь таскал на себе и котомку, и одеяла. Пусть еще поспит немного.
А сон продолжал владеть им и волновать его. Был он одновременно красив и страшен этот сон. Удастся ли ему снова увидеть то же, то же самое? А может, сон исчезнет, погаснет? Боже, Боже мой, что еще ты уготовил мне?
Его охватило непреодолимое желание все увидеть вновь, еще раз увидеть во сне всю свою жизнь, свое величие и свой страх. …И он заснул. И вернулся тот самый сон, которого он так жаждал.
…А солнце садилось за горы. Мир застыл, остановился. Свежий ветерок прошелестел над смежающимися веками Саула, над его глазами, обращенными ввысь, в небо, к звездам, выходящим на свою вахту.
Оставшийся в ТоледоПер. И. Минц
Гойя. За еврейской кровью. 1814—24 гг.
У супруги дона Аврахама, богатого министра таможенных сборов в Толедо, Фортуны дель Амиго было семь братьев. Шестеро из них были невысокого роста, чревоугодники; они неуемно добивались богатства, жили шумно, на широкую ногу, а седьмой брат — дон Хосе дель Амиго — был полной их противоположностью: высок и худощав, обладал аристократической внешностью и уравновешенным характером, в общении с людьми был спокоен, приятен, несколько склонен к меланхолии. Занимался он торговлей старинными рукописями на многих языках, особенно на греческом, латыни и арабском. Было у него несколько рукописей и на иврите, большей частью поэзия и трактаты одиннадцатого и двенадцатого веков, но их он не продавал; он берег их как священные реликвии. Он был большим специалистом в своей области. «Он определяет ценность по запаху», — говорили о нем. Ему было около сорока лет, а опытен он был, как глубокий старик. Он не произносил пустых слов, ни шутливых, ни легкомысленных. Одевался он опрятно и красиво и выглядел настоящим испанским вельможей. Небольшая голова, острая черная бородка, батистовый белоснежный воротник придавали его внешности что-то юношеское. Его доброжелательный взгляд, устремленный на человека, вселял в сердце покой. Несколько священников и министров, приверженных науке, большей частью из числа евреев, принужденных сменить религию, знали и любили его. Они покупали у него дорогие рукописи и отдавали должное его широким познаниям в литературе и науке. Он никогда ни с кем не вступал в споры и на каждый вопрос давал короткий и исчерпывающий ответ. Его ответы принимались, как Урим и Тумим первосвященника. Он терпеливо выслушивал мнения других и поэтому не казался человеком, который фанатично придерживался веры предков, и, действительно, многие о нем так думали, но в его сердце теплился вечный огонь веры.
Более других любил его епископ, широко образованный сердечный человек, Котинхо Мальгебра из Португалии, который всегда приезжал к своему другу в Кастилию посмотреть рукописи или приглашал его к себе со свитками; и, бывало, они просиживали над рукописью по два-три дня, чтобы установить время ее написания и ее автора. Однако со дня введения инквизиции в Испании нога епископа не ступала на ненавистную ему землю Кастилии.
Супруга дона Хосе, дочь раввина из Севильи, была женщиной мягкосердечной и болезненной, со дня замужества она относилась к своему супругу, как к ангелу небесному. Из шестерых детей, которых она ему родила, пятеро умерли от разных болезней, и в живых остался только один мальчик из двойни. В тридцатитрехлетнем возрасте она перестала рожать, очень страдала и огорчалась из-за этого, и красота ее поблекла. Накопив денег, дон Хосе купил у разорившегося кастильского аристократа небольшой замок на обсаженном холме, в Лос-Паласиос, на юге Толедо. С холма были видны долина, полноводное озеро, луга, покрытые цветами, разбросанные среди них замки. Он был единственным евреем, поселившимся в этом христианском поместье. Местность была красивой, не то, что каменистое, голое Толедо.
Большую часть времени дон Хосе проводил в мансарде своего весьма просторного замка. Вдоль стен были установлены шкафы, облицованные медью, в которых хранились его книги, собрания рукописей и дорогих свитков. К каждому шкафу был пригнан особый ключ. Ключи он носил на набедренном поясе из тонкой кожи, на ремне под верхней одеждой. Он следил за проветриванием шкафов, хотя сухой воздух Лос-Паласиос, удаленного от реки Тахо, способствовал нужным условиям хранения рукописей; он смазывал петли шкафов, рассматривал через увеличительное стекло состояние рукописей и свитков, изучал влияние на них воздуха. Только по субботам и праздникам он обедал вместе с семьей в нижнем этаже, а в будние дни жена приносила ему еду наверх, чтобы он не тратил времени и не отрывался от занятия, которому посвящал все свое время и внимание.
Его шурин, седой, подвижный дон Аврахам, опора государственной казны и патрон еврейской общины, приближенный королевской четы и старого раввина Ицхака Абохава, ревностный поборник еврейской религии, считал, что дон Хосе слишком легко относится к вопросам веры. Подозревал, что он, как и некоторые другие образованные евреи Кастилии, склоняется к «толерантности». Слово это даже ревнители господствующей веры в стране, ненавидящие инквизицию, произносили с усмешкой. Ничего удивительного; человек, читающий рукописи на семи языках, не может не относиться терпимо к религии. Непрекращающиеся слухи о том, что королевская чета (по наущению жадных псов-священнослужителей) задумала вскоре изгнать евреев из Испании, вселили в сердце дона Аврахама страх. Он сомневался, удастся ли дону Хосе, ведущему свои дела со священниками и епископами, устоять против надвигающейся опасности. За остальных шуринов, сыновей, женихов своих дочерей, хотя они были людьми простыми, стремящимися к земным благам, он был более спокоен. Поэтому он много думал о доне Хосе и с тревогой произносил его имя.
Супруга дона Хосе, донья Роса, неукоснительно соблюдала еврейские традиции и предписания, как это было принято в доме ее отца, раввина. Даже няня ее, старая католичка, которую она привезла с собой из Севильи, знала большинство еврейских обычаев, и не раз случалось, что она напоминала своей госпоже о религиозных обязанностях. Каждый вечер донья Роса произносила с ребенком молитву перед сном и утром напоминала, что нужно мыть руки. Как-то утром, оставшись вдвоем с матерью, мальчик весело сказал ей, что знает еще одну молитву, от няни, и тут же на чистом испанском языке произнес первые фразы из «Патер ностер» и, смеясь, перекрестился. Мать до смерти перепугалась, поднялась к мужу и со слезами на глазах рассказала ему об этом. Дон Хосе спокойно выслушал ее, положил ей на голову обе руки и сказал:
— Не огорчайся, душа моя. Мы отошлем из дома няню-иноверку и наймем еврейку. Ребенок тут же забудет чужую молитву.
— Куда денется эта старая женщина, у нее ведь никого нет на свете?
— Отошлем ее в дом твоей матери, в Севилью. Там нет малышей, которых она могла бы обучать своим молитвам.
Старую няню отправили в дом к матери доньи Росы, а вместо нее наняли вдову, еврейку из Толедо.
Когда из трех летних месяцев 1492 года, предоставленных испанскими властями евреям для устройства их дел перед изгнанием из родной страны, прошло два, и всем стало ясно, что на этот раз ничем не помочь, — ни молитвами, ни дарами, — дон Аврахам (после длительных совещаний с раввином Абохавом перед выездом в Португалию во главе делегации в поисках пристанища для евреев) собрал в своем доме всех членов своей семьи: братьев, сыновей, зятьев, семерых шуринов и их детей, — чтобы на совете решить, что делать, когда зло коснется их. Все единодушно согласились с тем, что они должны выстоять во всех испытаниях и остаться непоколебимыми в вере отцов, даже если вынуждены будут покинуть страну или умереть, прославляя Господа. «Разве лучше нашим братьям, переменившим веру и все же поднимающимся ежедневно на костер?» Старший из братьев предложил, чтобы все собравшиеся встали и поклялись именем Бога.