всякой власти. Логика, порядок и красота воцарятся в действительности, но не принудительно, а по божественной необходимости. Я предвижу эту действительность, но в очень, очень отдаленном времени. Кто знает, сколько пройдет столетий до тех пор, пока будет на то воля Провидения. Одного человеческого желания для этого недостаточно.
— А что же будет в близкие времена?
— Войны, зависть, ненависть и жестокость. Человеческие устремления скинут свои покровы. Возможно, через двести, через триста лет наше учение воссияет в новом свете, люди научатся сдерживать свои инстинкты, скинут порабощающее их ярмо, как материальное, так и духовное, и будет править свободный дух. И тогда сбудутся слова нашего пылкого и страдающего юного друга Ульриха: «Дух пробудился; как радостно жить!»
— А что будет потом, через четыреста лет?
— Трудный вопрос, сын мой. Человеческий взгляд не в силах пробиться сквозь кристалл времен. Он лишь скользит по поверхности. Не исключено, что инстинкты вновь поднимут голову и начнут требовать свое. И все начнется сызнова.
— Неужели это так?
— Мы уже видели Лютера в начале и в конце его деятельности, — кто знает…
После этих слов установилось тягостное молчание. Даже Бривис сидел тихо, рассеянно грызя перо и устремив невидящий взгляд в пространство.
В тот день они больше не спорили. Жара усиливалась. Эразм все больше беспокоился о запаздывающей охранной грамоте. Герр Мирцель успокаивал его: «Мой внук Курт — продувная бестия, хоть у черта вырвет грамоту и доставит!»
По предложению Пиркхаймера они вышли погулять около постоялого двора. Пройдя немного лесом, тотчас воротились, ибо там, в гуще деревьев, жара была еще тяжелее, чем на открытом месте. Вернувшись, стали развлекать себя легкомысленной болтовней. Эразм поделился воспоминаниями о временах его схимничества, а также рассказал о том, как он обучал юного лорда Маутджоя. Пиркхаймер припомнил о периоде своей службы в армии. И даже Бривис поведал о том, как в детстве его изрядно поколотила младшая сестра.
Ночь была бессонной и тягостной. Двери и окна оставались открытыми до самого утра, но не было ни малейшего ветерка. В помещениях и во дворе было одинаково жарко.
Утром третьего дня Пиркхаймер и Бривис встали рано, а Эразм остался в постели. Бривис зашел к нему и нашел его очень ослабевшим и уставшим. Он отклонил предложение секретаря принести ему легкий завтрак. Лишь в десять часов спустился он с Бривисом к вязу, под которым дожидался его Пиркхаймер. Там он немного подкрепился, выпив кружку простокваши, принесенной Мирцелем собственноручно из подвала. Простокваша была свежа и прохладна и мягко отрезалась деревянным ножом, ложась дрожащими пластами.
После еды и повторных заверений Мирцеля, что юноша больше не задержится с грамотой, Эразм слегка оживился, и они вернулись к беседе. Рассказав о многих своих друзьях в разных странах и высказав свое мнение о каждом в отдельности, упомянув в особенности тех, которые обладали физическими увечьями, Эразм принялся обсуждать свои желудочные боли, затронув тему телесных недомоганий и медицины, науки отчасти полезной, но по-преимуществу недостоверной. Он процитировал знаменитого врача-философа еврея Маймонида, и разговор причудливым образом вновь перешел на евреев, на их невероятные достижения и странные обычаи. Так сидели они и разговаривали до полудня.
С запада неожиданно подул ветер, жара спала, повеяло прохладой. Собеседники расправили плечи и стали дышать полной грудью, почти постанывая от удовольствия. Тут же подошел герр Мирцель и, обратившись к Эразму, сказал:
— Погода изменилась. Веет освежающий ветер. Теперь и в наших ожиданиях наступит перемена: скоро вернется мой внук Курт с грамотой в руках. Его принесет ветром, не будь я Мирцель.
Путники, о которых шла речь в первой главе нашего повествования, шли в гору уже три четверти часа, когда вдруг повеял прохладный ветер с запада. Порыв ветра словно пробудил лес: раздалось птичье пение, послышалось шуршание хвои, шорох, производимый мелкими зверями в траве. Путники разом остановились, наслаждаясь ласковым дуновением, переглядываясь довольно и дружелюбно, как давнишние приятели.
— Слава Господу! — загремел Швайсхойт. — Теперь этот проклятый зной перестанет нас донимать. Если прибавим ходу, через четверть часа будем на постоялом дворе.
Спустя некоторое время они вышли на обширную прогалину, представлявшую собой нечто вроде лесного перекрестка дорог. Поодаль, с восточной стороны, на пригорке располагалась небольшая деревушка. Дома были одноэтажные, с красными черепичными крышами и печными трубами; лишь немногие имели чердаки и башенки. Над домами возвышалась готическая церковь.
Внизу у дороги, в глубине прогалины, находился постоялый двор. Над дверью висела картина, написанная очень живыми красками: черный лесной кабан, задрав рыло, безуспешно пытается дотянуться до ветки дуба, увешанной желудями. Выражение его колючих маленьких глазок и жадно раскрытая пасть с торчащим клыком были переданы настолько достоверно, что вызывали сострадание у всякого зрителя, — и это не удивительно, ибо автором картины был бродячий художник, ученик Дюрера.
Ворота, двери и окна были раскрыты настежь. Во дворе перед гостиницей, в тени деревьев, сидели за непокрытыми столами шумные постояльцы, попивая из кружек и стаканов вино и брагу. В глиняных тарелках лежала закуска.
Хозяин постоялого двора, герр Мирцель, старик с короткой бородкой, в переднике, в расшитой шапочке на голове и с полотенцем в руках, необычно проворно передвигался на своих скрюченных ногах, вытирая даже те столы, за которыми сидели люди.
Из гостиницы вышла черноволосая и черноглазая девушка с перетянутой пышной грудью и с развевающимися на ветру разноцветными лентами вокруг талии, словно невеста перед свадьбой; в руках она держала деревянный поднос с заказами постояльцев.
— Разрази меня гром, герр Мирцель! — воскликнул Швайнсхойт. — Куда исчезли ваши гости, направлявшиеся во Фрейбург?
— Они вовсе не исчезли. Вот они сидят втроем за тем столом в глубине двора, под большим вязом. Их не видно за ветвями.
Несколько гостей повскакали с мест, чтобы получше разглядеть причудливую процессию, следующую за Швайнсхойтом, но Мирцель, размахивая полотенцем, возвратил их к столам:
— По местам, господа! Возвращайтесь на свои места! Это не цирковое представление и не цыгане с обезьяной. Извольте воротиться на свои места!
Швайнсхойт, которого все знали и уважали, добавил:
— У нас есть дело к ученым господам, сидящим под вязом.
Услышав эти слова, все вернулись к оставленной трапезе.
Охотник поманил пальцем юношей с мулом, который бил хвостом по бокам и по свисающим с них мешкам. Эльбрих шел вслед за ними, не спуская с них глаз.
Подойдя к дереву, Швайнсхойт опустил аркебузу, снял шапку с пером, отвесил поклон и сказал:
— Милостивые господа! Я уроженец здешних мест, зовусь Швайнсхойт. Нынче вышел на охоту, и Господь привел мне навстречу мула и двух еврейских шалопаев. Сочту за честь представить их вам. Лишь вы, ученые мужи, можете решить, что мне с ними делать: повесить на дереве или отпустить с миром.
Эразм, закутанный в меховую накидку, спросил по-немецки с заметным голландским акцентом:
— За какие преступления задержали вы их и какой суд уполномочил вас так поступить?
— Разве вы охотитесь на людей, а не на животных? — сурово спросил Пиркхаймер.
— У них книги, милостивые господа, сочинения на древнееврейском, в которых ваш покорный слуга не разберет и буквы. Кто знает, не содержат ли они поношения и хулу на Святую Церковь. Немало говорилось о том, сколько мерзости в их книгах. Я прослышал, что вы люди ученые, знаете латынь и греческий, да и древнееврейский вам внятен. Посему я осмелился привести их к вам, дабы вы и решили, нет ли в их свитках ядовитых грибов. Ваш покорный слуга не судебный исполнитель, а ревностный христианин, преданный провозвестнику истинного христианства преподобному Мартину Лютеру.
Пиркхаймер, до сих пор сидевший, подперев подбородок рукой, вдруг поднял свою крупную голову, гневно взглянул на охотника, поднял кулак и ударил бы им по столу, но в последний момент удержался и лишь вскричал:
— Ослиная голова! Кто поставил тебя стражем Всевышнему?
— Виллибальд, — с укором произнес Эразм, положив ему на плечо дрожащую руку, — вы ведь осуждаете насилие…
— Простите меня, уважаемый учитель, — ответил тот, — при виде некоторых поступков человеческих порой очень трудно сдержаться.
— И все же мы, возлюбившие мудрость, обязаны придерживаться закона рассудительности.
Обратившись к Швайнсхойту, стоявшему с видом наказанного мальчишки, Эразм указал на стол:
— Присаживайтесь к нам, добрый человек, и закажите себе кружку браги.
Тут же появился Мирцель, вытер полотенцем стол и спросил:
— С селедкой или без?
— Разумеется, с ней, — проворчал Швайнсхойт и сел у края стола, стараясь занимать как можно меньше места.
— Что у вас за книги? — спросил Эразм Энзеля, стоявшего ближе к столу.
Энзель после всего, что было сказано учеными господами, преисполнился уверенности и подробнее рассказал свою длинную историю: книги были переданы на хранение доброму и честному христианину, который хоть и занимался ремеслом бочара, но был начитан и уважал мудрость. Оставил же ему их сосед, глава регеншпургской иешивы, в страшную пору изгнания, тому назад десять лет, ибо опасался, что они затеряются в пути. Прибыв в Страсбург, он передал главе тамошней иешивы подробный их перечень. С тех пор старый раввин регеншпургской иешивы уже скончался, а глава их общины несколько раз пытался послать кого-нибудь за святыми книгами, но то были смутные годы, грабеж и убийство царили на дорогах, и он не хотел рисковать жизнью посланцев. В последнее время стало поспокойнее, и двух учеников иешивы, то есть его друга и его самого, сочли достойными пуститься в это путешествие за свитками. Три недели назад покинули они Страсбург, немало испытаний выпало на их долю в пути, не раз приходилось им прибегать к хитрости и уловкам, чтобы спасти свои жизни и сохранить книги в целости и сохранности. Бочар поначалу подозревал их в обмане и все отрицал: никакого мол раввина и никаких книг знать не знает. Но когда ему показали перечень книг с личной подписью покойного регеншпургского раввина, он поверил, хотя и не мог прочесть по-древнееврейски, и передал им сочинения, которые хранил как зеницу ока. Он же дал им совет спрятать их в бочки с двойным дном и выдавать себя за торговцев дегтем для смазки телег, дабы не заподозрили их ни в чем другом. И они, Энзель со своим другом, смазали дегтем лишь стенку бочки и края, повесили на одну из них ведерко и всюду говорили, что уже продали весь свой деготь и теперь идут возобновить запас. Все это они делали по совету бочара, который сам же и смастерил для них подходящие бочки и наотрез отказался взять плату. Вдобавок ко всему он подыскал для них мула, да хранит Господь этого человека! На что они жили в дороге? Их учитель, страсбургский раввин, дал им несколько золотых, которые они зашили в одежды и взяли с собой, чтобы было чем платить за еду и откупаться в случае беды. Немало было несчастий у них в дороге, и бивали их, и грабили, и убить пытались, и даже чахлого мула отобрать, но — хвала Создателю! — ни разу никто не догадался о том, что они везли в бочках, пока не повстречался им этот милостивый господин со своим оруженосцем, который сразу же заглянул в бочки и понял, что они с двойным дном.