спиритус[33], а лемурис[34] — духи, привидения. Призраки, блуждающие в мире. Не похожи даже на цыган, племя нищее и плотью, и духом, общество попрошаек и конокрадов, не имеющее ни имени, ни места. Ни разу мы не видели книг против цыган и их верований, не слышали, чтобы их преследовали. Евреи — другое дело. Они — дух, влачащий бремя великого прошлого, великих идей и великого Учения, дух, странствующий среди народов, возбуждая ненависть, гнев, желание оскорбить его и избавиться от него. Нет, это не истинное существование, а иллюзорное.
— «Не мощью и не силою, но духом…» — ответил Энзель.
— Сказано: «Но духом моим», — поправил на сей раз Эразм, и Лемлин согласно кивнул головой.
— Мы тоже, — продолжал Эразм, — верим в Святой Дух, Спиритус Санктус; но вы — лемурис, мертвые среди живых.
Лицо его приняло неприветливое, жесткое выражение.
— Мы вовсе не верим в духов мертвых, — пожал плечами Энзель.
Тут вмешался Пиркхаймер:
— Помнится, был я во время вашего праздника Седмиц[35] у моего еврейского друга во Фьорде и слышал, как его сынишка просил у матери: «Мама, дай мне еще кусок Синая». Я поинтересовался, что это за блюдо, и друг объяснил, что это начиненный пирог, который пекут на праздник Седмиц и называют Синаем, чтобы дети, начинающие изучать Писание в этот праздник, знали, что Закон, данный на горе Синайской, сладок и хорош. Нация, способная делать блюдо из своего Учения, не может быть плотью и кровью. Я согласен с моим другом в том, что ваше существование отлично от существования всех других народов.
Эразм добавил с той же жесткой ноткой в голосе:
— Вы введены в заблуждение, некоторыми вашими учителями, утверждающими, что нет жизни вне Божественной мудрости. Как я знаю, многие евреи считают, что остальные народы были созданы ради них. В действительности же, все народы существуют, а они — нет. Даже древние народы, казалось бы, вымершие, на самом деле лишь сменили обличье и название. В вас обитает большая духовная сила, но она подобна ветру, не приводящему в движение крылья мельниц. В лучшем случае он помогает двигать жернова чужих мельниц, но ваша стоит в запустении; еще звучит эхо прежней работы, но жернова неподвижны, не производят муки. Как-то в моем отечестве я слышал скрип старой оставленной мельницы со сломанным крылом. Это было в детстве, но звук до сих пор преследует меня…
Пиркхаймер процитировал по-немецки стих из Песни Песней: «Поставили меня стеречь виноградники, свой виноградник я не уберегла».
— Виноградники не нуждаются в их заботе, лучше бы стерегли свои!.. — сказал Эразм, повышая голос.
Последние слова были произнесены тоном, заставившим Энзеля усомниться в добрых намерениях собеседников, в особенности при виде оживления, которое вызывали в Пиркхаймере колкости Эразма. Лицо Лемлина исказилось печалью. Энзель лихорадочно искал убедительный ответ, который заткнул бы уста обвинителям. Много изящных идей приходило ему в голову, но в них не было порядка и ясности, и они путались и мешались друг с другом: высказывания мудрецов Талмуда, изречения Саадии Гаона[36] и Иехуды Галеви, Ибн Эзры[37], Рамбама и других. Не зная, с чего начать, он медлил с ответом. Наконец он произнес:
— Почтенные господа, я выслушал все, что вы оба сказали. Ценя ваше мнение, я все же позволю себе задать вам один вопрос…
Он не договорил фразы, так как в этот момент послышались конский галоп и стук колес, и во дворе раздались громкие возгласы. Все перекрыл голос Мирцеля, ставший вдруг тонким и пронзительным: «Курт приехал! Вот она, грамота! Сиятельные особы явились встретить наших гостей. Какой почет! Какой почет! Да, они там, под вязом! Пожалуйста, ваша милость, сюда!» От радости он бросил полотенце на ближайшую скамейку и забегал с распростертыми объятиями от ворот к вязу.
Эразм, Пиркхаймер и Бривис встали со своих мест навстречу приехавшим. Поднялся и смущенный Швайнсхойт, водрузил на голову шляпу с пером, сделал нерешительный шаг и остановился.
Трое ученых смешались с группой приезжих, только что вышедших из роскошной кареты. За поклонами последовали рукопожатья и объятья, вопросы, ответы и радостные восклицания.
Покинутые всеми, Энзель и Лемлин отошли с мулом в заднюю часть двора, ища, где бы присесть, ноги их подкашивались после долгой дороги и затянувшегося стояния. Найдя под небольшим деревцем камень, они сели на него. Лемлин не отпускал уздечки мула.
— По выражению его глаз вижу, что он голоден. «Знает праведник душу своей скотины». Как же мы выдержим, глядя на нашего несчастного изголодавшегося мула? — сказал Энзель.
— Подержи уздечку. Пойду попрошу корму для него, — ответил Лемлин.
Энзель взял у него уздечку, и Лемлин направился к заднему входу гостиницы: там располагались хозяйственные службы Мирцеля.
Через несколько минут он вернулся, волоча обеими руками огромную охапку сочной зеленой кормовой травы. Мул сильно подался вперед, вырвал уздечку из рук Энзеля и понесся к Лемлину.
Когда посланец доставил во Фрейбург письмо Эразма, его друзья и поклонники решили отправить делегацию на постоялый двор, где находился великий ученый. Два дня длилось обсуждение устройства почетной встречи. Оттого и задержался внук Мирцеля с грамотой.
Пиркхаймер был горько разочарован: он был уверен, что повезет мэтра в своей карете, но почитатели Эразма приехали за ним в карете, которая была и удобнее, и красивее. Фрейбуржцы предложили знаменитому императорскому советнику присоединиться к ним и тем самым удвоить честь, которой удостоился их город, но Пиркхаймер отказался, сославшись на то, что он уже непозволительно долго задержался с возвращением в Нюрнберг. Он пребывал в подавленном настроении от того, что не добился от Эразма желаемого. Эразм, напротив, был чрезвычайно возбужден. Ему припомнились славные дни, проведенные им в Англии и в Италии. «Мир еще знает мне цену», — подумал он с удовлетворением. Заметив печаль на лице Пиркхаймера, он положил ему руку на плечо и со словами: «Никто не знает своего часа. Сотрите с сердца печаль», — обнял его и расцеловал, как при встрече. «Хорошие книги вы написали», — добавил он рассеянно и оттого не слишком убедительно.
Когда весь багаж был погружен на задник большой кареты (Бривис трудился с большим усердием, помогая Курту и кучеру), и все уже были готовы к отъезду, Эразм остановился, оглядываясь по сторонам, словно чего-то ища. Внезапно он повернулся и зашагал через весь двор туда, где рядом с жующим мулом сидели двое еврейских юношей. Бривис бросился было вслед за ним, но Эразм подал ему знак оставаться на месте.
Увидев старого ученого, юноши поднялись с камня и стали дожидаться его с почтительным видом. Подойдя, Эразм обратился к Энзелю со следующими словами:
— Считаю нужным сказать вам: не знаю, как и когда это произойдет, но мне совершенно ясно, что, если суждено евреям вновь удостоиться истинного существования, это произойдет лишь тогда, когда они начнут соблюдать заповедь Экклезиаста, придерживаясь «небольшой глупости». Тогда-то они и будут как все народы. Дух их вернется из хаоса и станет вновь духом живым, превосходящим величием все человечество. Не знаю, сколько пройдет столетий до той поры. Но в той же мере, в какой я убежден, что ваше иллюзорное существование может продлиться весьма долго, я верю, что в конечном счете обретете вы и существование истинное. Как прекрасно сказано: «Небольшая глупость бывает дороже мудрости и чести»! Лишь «небольшая глупость», когда вы ее усвоите, приобретет уважение народов к вашей мудрости… Да хранит вас Господь на пути в Страсбург! Прощайте.
Произнеся последние слова по-древнееврейски, Эразм повернулся и направился к карете, возле которой стояли в немом изумлении ожидавшие его люди.
В это время к юношам подошел, приветливо улыбаясь, Швайнсхойт и, протянув Энзелю руку, спросил:
— А где монета, которую ты предложил мне в лесу?
Вопрос привел Энзеля в замешательство, и, все еще думая об Эразме, он ответил почти машинально:
— Монета? Потерялась в лесу.
— Ну вот, еврей, на этот раз ты лжешь. Но я тебе ничего не сделаю дурного. Теперь, когда я знаю, сколь ты учен. Ученые не могут жить без лжи.
Взвалив аркебузу на плечо, он зашагал к своему слуге.
Пиркхаймер вернулся к вязу за своей шляпой и, завидя юношей, подошел и сказал им:
— Я должен попросить прощения за то, что мы не предложили вам сесть. Мы не видели в вас равных себе людей. Пойдите умойте лица, приведите в порядок одежду и поешьте. По всему видно, что вы голодны. Я же тем временем напишу сопроводительное письмо, которое послужит вам в дороге. До тех пор, пока в мире не восторжествует учение о всеобщей справедливости, следует заботиться об отдельных людях. Имени имперского советника Виллибальда Пиркхаймера достаточно, чтобы хранить вас в пути. Что же до господина, только что отъехавшего отсюда, вам бы следовало внимательно обдумать его слова, ибо это самый великий ученый нашего времени. Я буду писать письмо здесь, под деревом, и когда вы воротитесь, умытые и чистые, вручу его вам.
С этими словами он направился к вязу.
Энзель обратил на своего товарища хитрый и насмешливый взгляд.
— Разве не говорил я тебе, Лемлин, что здесь нам не причинят зла. Что касается этого праведного господина, «нам бы следовало внимательно обдумать его слова» о том, что надо умыться. Бочек больше нет, остались лишь свитки да мешки. Зачем же нам ходить перепачканными в дегте? Давай попросим трактирщика дать нам ведро воды. А если к нему найдется и кусок мыла, отмоемся как младенцы.
— Ты прав, Энзель. Если не разозлишься на меня, скажу, что у меня на сердце.
— Что ж, расскажи, если что-нибудь путное.