Дело в том, что и король Сигизмунд III, и канцлер Замойский оказались в крайне сложном положении. С одной стороны, им не хотелось нарушать мир и затевать большую войну с Москвой. (Не надо забывать о шведской угрозе с севера и личных счётах Сигизмунда со шведским королём). С другой стороны, король и канцлер были не прочь устроить смуту в России и серьёзно ослабить её. С третьей стороны, король боялся, что в случае успеха похода самозванца за счёт ограбления России и присоединения русских земель укрепится позиция магнатов и, соответственно, ослабнет королевская власть. Наконец, была вероятность и провала вторжения на Русь, после чего буйные паны, запорожские казаки и всякий сброд могут начать рокош в самой Польше или в Малороссии.
Адам Вишневецкий предпочёл бы действовать с согласия короля и канцлера, но был готов затеять войну и без них. Адам публично в присутствии послов крымского хана заявил, что он, в отличие от короля, не связан присягой о мире с царём Борисом и может действовать, не считаясь с мирным договором с Россией. В январе 1604 года Вишневецкий начал собирать войска в своей вотчине в Лубнах на реке Суле.
Но вскоре между Лжедмитрием и Вишневецким возникли серьёзные разногласия. Вишневецкий не собирался идти на Москву, да и сил для этого у него было мало. Он собирался вести «частную» войну с московскими воеводами на малороссийских землях. Целью «частной» войны Вишневецкого был захват нескольких городков, контролируемых Москвой, а затем — заключение выгодного мира с царём Борисом. Не исключено, что на мирных переговорах голова Отрепьева стала бы разменной монетой. Самозванца, естественно, такие планы князя Адама не устраивали, к тому же у него к началу 1604 года появились и другие покровители.
Дело в том, что Константин Вишневецкий (двоюродный брат Адама Вишневецкого) познакомил Лжедмитрия со своим тестем сандомирским воеводой Юрием Мнишеком. Проходимец и авантюрист Мнишек буквально ухватился за самозванца. В дело пошла и дочь Мнишека Марина. О пылкой взаимной страсти Лжедмитрия и Марины писали все, кому не лень, от Шиллера до Пушкина. Я же нахожусь в затруднении и не могу отделить страсть от расчёта в отношениях этой «сладкой парочки». Безусловно, кокетливая шляхтянка не могла не произвести сильного впечатления на беглого монаха, который раньше видел боярышень только в возках на улицах. Не будем забывать, что не только боярыни, но и даже московские царицы никогда не бывали на торжественных церемониях и на пирах вместе с мужчинами. Вспомним, как через сто лет молодой Пётр увлёкся первой встреченной в немецкой слободе иностранкой Анной Монc.
Но есть и другой пример: Наполеон и Мария Валевская, где расчёт и любовь переплелись неразрывно. Ни сама Мария, ни её многочисленные родственники и друзья не согласились бы на роман с каким-нибудь богатым и родовитым, но не имеющим политического влияния германским принцем. В свою очередь, Наполеон постоянно имел мелкие интриги в завоёванных странах, но всегда знал меру. Он нигде не позволил бы себе завести, скажем, «голландскую» или «баварскую супругу». Зато роман с Марией не без молчаливого согласия князя был предан огласке. О нём судачили во всех гостиных Варшавы, вся армия обсуждала «польскую супругу» императора. Надо ли говорить, что Валевской и Ко нужен был император для воссоздания Речи Посполитой на немецкой, а в первую очередь — на русской территории. А Наполеону нужны были польские штыки и сабли, деньги и провиант. Замечу, что Наполеон все свои войны вёл за счёт населения иностранных государств, и французский бюджет в его правление не имел дефицита. Ну, а достижение больших политических целей через постель было приятно обеим сторонам.
Аналогичная ситуация сложилась и в 1603 году, и невозможно точно сказать, кому больше был выгоден союз — Лжедмитрию или Мнишекам.
Лакмусовой бумажкой в романе самозванца с Мариной могут быть все брачные договоры, заключённые Мнишеками с самозванцем. Одуревшие от жадности Юрий и Марина требовали много, а Григорий покорно на всё соглашался. При этом он прекрасно знал, что выполнение хоть половины условий Мнишеков стоило бы головы не только ему, но и самому законному московскому царю, тому же Фёдору Иоанновичу или даже Ивану Грозному.
В ноябре 1603 года король Сигизмунд изъявил желание видеть Дмитрия в Кракове. В это время в польских верхах шла борьба двух партий. Против поддержки самозванца решительно выступали наиболее умные политики и военачальники. Среди них были Ян Замойский, Константин Острожский, Карл Ходкевич, браславский воевода Збаражский и другие.
Хотя, согласно конституции, король должен был принять мнение Замойского и Ходкевича, у него были и другие, менее официальные, но более желанные для него советчики. Они принадлежали к второстепенным личностям в стране. Это были царедворцы, шедшие по следам братьев Мнишеков, такие прижившиеся в Польше выходцы, как Андрей Бобола, Бернард Мациевский и Сигизмунд Мышковский, или наёмные иностранцы, как немец Врадер и итальянец де ля Кола, и наконец главная придворная дама королевства Урсула Гингер. Этот маленький мирок, легко доступный всяким интригам, находился вместе с самим королём под сильным влиянием иезуитов и, в частности, под влиянием духовника короля отца Барча. А между тем отцов-иезуитов уже насторожили известия, приходившие из Самбора.
Настоящий или самозванный, но обращённый в католичество царевич мог сесть на московский престол, а следом за ним в Россию смогли бы проникнуть и члены Общества Иезуитов. Чисто личные соображения побуждали к тому же и короля Сигизмунда. Будучи ревностным католиком, он готов был, кажется, пожертвовать Польшей, чтобы только ввести в католицизм Московское государство. Недавно он потерял своё наследие в Швеции, и эта страна в равной мере волновала его как своими политическими, так и близкими его сердцу религиозными интересами.
В феврале 1604 года король официально обратился к сейму, прося его высказаться по поводу претендента на русский престол. По двум наиболее существенным вопросам — о подлинности Дмитрия и о предполагаемом участии Польши в его предприятии — король почти единогласно получил отрицательный ответ. «За» были только краковский воевода Николай Зебржидовский и гнезненский архиепископ прелат Ян Тарковский.
Тем не менее, в первых числах марта 1604 года Мнишек и Лжедмитрий объявились в Кракове. С самого начала Мнишек показал себя отличным политиком. Он начал с того, что устроил большой пир, куда пригласил и членов сейма. Естественно, что центральное место на пиру занимал Лжедмитрий. Претендент появился со свитой из нескольких «знатных московитов». На деле это были бродяги, бежавшие из России, или казаки. Но пьяные паны не особенно разбирались в этом, главное, что свита оказывала почти царские почести претенденту.
Вскоре самозванцу представили пятерых братьев Хрипуновых, бежавших из России. Хрипуновы были дворянами из города Зубцова. Все пятеро дружно признали в претенденте царевича Дмитрия. Вопрос, откуда они могли знать царевича раньше, поляков, естественно, не интересовал. Интересно, что показания Хрипуновых Отрепьев и Мнишек широко разрекламировали среди поляков. Но с собой в Москву Лжедмитрий Хрипуновых не взял, и впоследствии, когда Лжедмитрий уже царствовал, они вынуждены были просить покровительство короля, чтобы получить разрешение вернуться в Россию, и при его поддержке получили там земельные наделы.
Вскоре Сигизмунд III сделал решительный шаг: 15 марта претенденту была назначена аудиенция. Представ перед королём, Лжедмитрий произнёс напыщенную речь, пестрящую многочисленными латинскими изречениями, риторическими фигурами и сравнениями, в которых более или менее удачно приводились подобные случаи из истории и преданий. В своём ответе Сигизмунд, связанный мнением сейма, дал понять, что он не признает Дмитрия, не даст ему ни одного солдата и не нарушит перемирия, заключённого с царём Борисом, но он всё это позволит Мнишеку и даже будет тайно поддерживать это предприятие.
Для начала, сразу же после аудиенции, Лжедмитрия осыпали подарками, назначили ему ежегодное содержание в четыре тысячи флоринов, правда, из доходов Самборской экономии, что вряд ли понравилось Мнишеку. Кроме того, король взял на себя некоторую долю расходов для дальнейшего пребывания претендента в Кракове. Ходили также слухи, что Сигизмунд заказал для будущего царя великолепный столовый сервиз с русскими гербами и что он сам ежедневно видится с претендентом.
Разумеется, король делал всё это не ради красивых глаз беглого монаха. Прежде чем попасть в королевскую резиденцию Вавель, Лжедмитрий был вынужден дать польской короне клятвенное обещание: отдать Польше половину Смоленской земли и часть Северской; заключить вечный союз между обоими государствами; разрешить свободный въезд иезуитов в Московию; позволить строить католические церкви и, наконец, обещал помочь королю вернуть шведский престол.
По сему поводу польский историк Казимир Валишевский писал: «Приходится сознаться, что, отдавая больше, чем он получал, Дмитрий заключал невыгодную сделку. Ведь в этой стране Речи Посполитой попустительство, на которое дал своё согласие Сигизмунд, столь же мало значило, как и королевская власть. Он избавлял Мнишека отличных тревог, он мог подстрекнуть и ещё нескольких искателей приключений, но, в сущности, вопреки желанию и первоначальному чаянию воеводы, дело не пошло дальше авантюры... Да, Дмитрий давал слишком много. Но обещания ничего не стоят тому, кто не намерен их сдержать; и, здраво рассуждая, невозможно приписать такой невероятной наивности Сигизмунду и его советчикам, уверенности, что он сдержит своё обещание, когда у него явится желание и он получит власть исполнить то, что теперь обещал. Для московского царя это равнялось бы самоуничтожению! Весьма вероятно, что этот необычайный договор, тотчас же спрятанный королём в шкатулку, ключ от которой хранился у него, был в глазах Сигизмунда только залогом, бумажкой, которую можно будет использовать впоследствии, при более серьёзных сношениях, как средство прижать».