— Мы и раньше знали кое-что. Или ты думаешь, мы у себя на Востоке до греков бегали без штанов, со шкурой на плечах, дубиной помахивая, жутко покрикивая?
— Все равно! Варвар — по своей природе раб, и быть рабом для него полезно и справедливо. Что говорит Аристотель? — И Красс произнес наизусть: — «В целях взаимного самосохранения необходимо объединяться попарно существу, в силу своей природы властвующему, и существу, в силу своей природы подвластному. Первое, благодаря своим умственным свойствам, способно к предвидению, и потому оно, уже по природе своей, существо господствующее; второе, так как оно способно лишь своими физическими силами исполнять полученные указания, по природе своей существо подвластное. В этом отношении и господином и рабом, в их взаимном объединении, руководит общность интересов».
Он вспомнил это почти слово в слово. Ибо выучил с детства. И понимал с детства мир соответственно.
— Хе! Хитро. И все тут? — усмехнулся Эксатр. Новый подъем оказался круче прежнего, повозку бросало из стороны в сторону. Она тарахтела и скрежетала, вот-вот развалится. — Но те, на Востоке… они вовсе не считают себя варварами! Своим умом, своими руками, без чьих-либо указаний, соорудили в пустынях каналы, перед которыми Тибр — всего лишь ручей, и возвели города, перед которыми ваш хваленый Рим — захудалое селение. У них свой язык, свой уклад жизни. Свои законы. Своя письменность, музыка и живопись. У них есть память. У них было прошлое, есть настоящее…
— Но будущего не будет! — отрезал Красс. Повозка поднялась на гребень горы, но за нею не оказалось спуска: они уперлись в огромную красную скалу в черных трещинах, и дорога у ее подножья уходила влево. — Нет будущего без нас! — Он обвел рукой свое войско. — Философ Панеций сказал: Рим, как мировое государство, осуществляет целенаправленность мирового разума.
— Ох-хо-хо! — вздохнул Эксатр. Дорога, обогнув скалу, свернула направо. — Сколько возвышенных слов! Бедный Восток. Как тут не вспомнить Эзопова ягненка, который виноват лишь потому, что волку хочется есть… — Закатное небо за горной грядой, над Тирренским морем, было черно-багровым, как сажа, разведенная кровью. На востоке оно, глухое и жуткое, выглядит аспидно-непроницаемым. Эксатр улыбнулся. — Но ягненок-то вырос!
— В барана, — сказал Красс язвительно.
— В боевого барана, — невозмутимо уточнил Эксатр. — Рога у него теперь — не приведи господь попасть под их удар.
— Приглядывай за ним, — шепнул триумвир рабу Мордухаю.
Эксатр приуныл.
«Гадина! — выругал он мысленно Панеция. Вернее, Панекиса. Или как его там. Грек с Родоса, он сделался в Риме Панецием. — Римляне надругались над его прекрасной родиной. А он в своих паскудных сочинениях славит их, приводит гнусные доводы в обоснование их всемирного разбоя».
Он больше не смотрел по сторонам — только себе под ноги.
— Мэ-э? — удивленно спросил Мордухай, зайдя сбоку.
— Знаешь, — вздохнул Эксатр, — нет в мире девушек лучше евреек.
— Гы-ы…
— Эх ты… Мордухай несчастный.
— Хэ-хэ…
…На кухне — случайно или нарочно? — отрубив четыре пальца на левой руке, юной волчицей выла Рахиль.
Часть втораяПир перед смертью
Доблести, сын мой, учись у меня
и трудам неустанным,
Счастью — увы! — у других…
Никогда раньше, дома, не упивался Фортунат так сильно, как на сей раз в харчевне у молодой Эдоне. Отчужденность отца, который не выделял его среди других солдат, обижала его до черноты в глазах. Раз уж нас уравняли со всеми, будем как все! И по примеру бывалых легионеров он хлестал вино, не разбавляя водой.
Голова не выдержала. Фортунат сам не знал, как попал на корабль. Очнулся внизу, под палубой, когда начало швырять и колотить о стенки и ребра судна. Боль. Тошнота. Это и есть веселая солдатская жизнь? Будьте вы прокляты…
Зимние бури разметали флот. Много кораблей затонуло. Собрав уцелевшую часть войска, Марк Лициний Красс спешно двинулся сушей, через Галатию, подвластную Риму.
Престарелый царь Дейотар возводил в ту пору новый город.
— В двенадцатом часу начинаешь ты строить, — в шутку заметил Красс.
То есть в последнем часу дня. Римляне делили сутки на день, начинавшийся в шесть утра, и ночь, наступившую в шесть вечера.
— И ты, воитель, — ответил со смехом галат, — в урочный ли час затеял поход на парфян? Я умру, а город будет стоять, — добавил дряхлый царь загадочно…
Красс уловил, на что намекает царь Дейотар. Но, как всегда, отмахнулся от предупреждения. Это все — поэзия…
— Мы как будто в Грецию попали, — удивленно сказал легат Октавий, когда войско, наведя мост, спокойно переправилось через Евфрат на парфянскую сторону и навстречу ему вышли послы от здешних городов: солидные люди в конических войлочных, а то и барашковых шапочках, но в греческих хитонах и сандалиях. И говорили они все на певуче-трескучем греческом языке.
— И я недоумеваю, — пожал плечами военный трибун Петроний. — Где же парфяне?
— Куда ни плюнь на земле, угодишь в еврея или грека, — скривил презрительно губы квестор — казначей и советник Гай Кассий.
Красс обратил вопрошающий взгляд к Эксатру.
— Тут до самой Согдианы их поселения, — пояснил всезнающий, Эксатр. — Со времен Александра. Деревня говорит на местных наречиях. Язык городов повсюду греческий. Так что, — сказал он не без ехидства, — не только славный Рим испытывает на себе их благотворное влияние. А парфян ты еще увидишь, Петроний.
— Скоро здесь всюду будет звучать латинская речь, — произнес многозначительно Красс.
— Посмотрим. — «Будь ты проклят, умник, со своей ядовитой усмешкой!» — мысленно выругался Эксатр. — Мы на Востоке никогда не говорим самоуверенно: я сделаю то, я сделаю это. Обязательно добавляем: если дозволят боги…
Чтобы отвести беду, города и селения вдоль военно-торговых дорог Северного Двуречья поднесли Крассу в чашах на золотых подносах землю и воду. Они жили особняком, хорошо налаженной, устойчивой жизнью. Все равно, кому подать платить — царю парфянскому или Риму. Римляне даже лучше. Все же свои. Народ из Европы.
Сквозь алебастровую решетку дует ровный ветер, он шелестит на столе тончайшим папирусным свитком. Старый правитель — стратег Аполлоний придержал бурую ленту смуглой рукой и вновь, уже который раз, чтобы глубже осмыслить, перечитал стихи из «Трудов и дней». Страшные, надо сказать, стихи:
Землю теперь населяют
железные люди. Не будет
Им передышки ни ночью, ни днем
от труда, и от горя,
И от несчастий. Заботы тяжелые
боги дадут им…
Гесиод писал это семь столетий назад. Что же сбылось из мрачных его предсказаний?
Зевс поколенье людей
говорящих погубит, и это
После того, как на свет
они станут рождаться седыми.
Дети — с отцами, с детьми — их отцы
сговориться не смогут.
Чуждыми станут приятель приятелю,
гостю — хозяин.
Больше не будет меж братьев
любви, как бывало когда-то;
Старых родителей скоро
совсем почитать перестанут,
Будут их яро и зло
поносить нечестивые дети
Тяжкою бранью, не зная
возмездья богов: не захочет
Больше никто доставлять
пропитанье родителям старым…
Стратег вздохнул, покачал кудлатой седой головой.
И не возбудит ни в ком
уваженья и клятвохранитель
Ни справедливый, ни добрый.
Скорее наглецу и злодею
Станет почет воздаваться.
Где сила, там будет и право.
Стыд пропадет.
Человеку хорошему люди худые
Грязными станут вредить
показаньями, ложно кляняся.
Следом за каждым из смертных
пойдет неотвязно
Зависть злорадная и злоязычная,
с ликом ужасным,
Скорбно с широкодорожной земли
на Олимп многоглавый,
Крепко плащом белоснежным
закутав прекрасное тело.
К вечным богам вознесутся тогда,
отлетевши от смертных,
Совесть и Стыд. Лишь одни
жесточайшие, тяжкие беды
Людям останутся в жизни.
От зла избавленья не будет…
Стратег с досадой свернул бурый свиток с поперечными узкими столбцами четких черных письмен, сунул в кожаный футляр.
Как бы желая удостовериться, что мир еще не погиб, Аполлоний сдержанно встал, неторопливо отступил к стене с теплой, в красных и желтых тонах, тонкой росписью, окинул встревоженным взглядом обширную террасу.
Солнце сейчас в зените, его лучи не достают сюда. На террасе — ровный, спокойный свет. И ровным спокойным блеском, без ярких бликов и слепящих отражений, отливают лакированный легкий столик, стул с изогнутой спинкой, бронзовый стройный треножник под глиняной чашей светильника, черный высокий кувшин с красными изображениями танцующих пастушек.
Все свое. Родное, эллинское. Радостное и светлое. Лишь тростниковая циновка на полу да белая решетка вдоль террасы — изделия местные. Ровный спокойный свет проник стратегу в глаза — и успокоил их.
Он подошел к узорной решетке. Изнутри она кажется голубой. Воздух легко течет сквозь нее — и через открытые двери внутренних помещений продувает весь дом. И в нем прохладно даже в нынешний — на улице нестерпимый, месопотамский — зной.
Все на месте. По ту сторону прямоугольной агоры — рыночной площади — на пологом холме, между ослепительно белыми колоннами храма Артемиды, четырьмя четкими прямоугольниками темнеют сине-черные тени, как чет