Отерев глаза, он тихо молвил:
— Красс будет тебя расспрашивать… — Фортунат скривился:
— Я ему ничего не скажу.
Красс, с толпой приближенных, сам явился в обоз — допросить уцелевших солдат из Зенодотии. Тит был скуп на слова:
— Нам говорили, самое трудное в войне с парфянами — их догнать. Нет, оказалось, самое трудное — убежать от них…
Другие солдаты вторили ему:
— Их целые скопища…
— Их стрелы невидимы. Раньше, чем заметишь лучника, тебя пронзает насквозь…
— Их копья пробивают любой щит и панцирь.
— А панцири таковы, что выдерживают любой удар…
Октавий и Кассий переглянулись. Их мужество таяло. Пусть солдаты с перепугу передают события в преувеличенно страшном виде, все равно за этим таится что-то грозное, смертельно опасное…
Артавазд, как всегда, бесстрастен.
Петроний хотел было, как всегда, припомнить применительно к случаю какой-нибудь эпизод из походов Александра, но Красс взмахом густых бровей заставил его молчать.
Военный трибун больно скривился, обжегшись горячей кашей неизвергнутых слов. Грубость, предельная скупость черт его лица точно соответствовала складу ума. Но она же, сочетаясь с кислым прищуром глаз и неопределенной улыбкой, выражала и злобную хитрость, которая заменяет людям бездарным тонкий ум.
— А что в других городах? — сурово спросил Красс у Тита. Солдаты явно что-то скрывают и, сговорившись, избегают подробностей.
— К нам пристала на холмах горстка людей из Ихн и Никефория, но парфяне, догнав, перебили их. Вместе с целой центурией наших…
— А ты что скажешь? — обратился Красс к Фортунату.
— Он еще слаб, потерял много крови, — ответил за друга Тит.
— Что ж, придется его оставить в Зейгме.
— Нет! Он быстро оправится. Он железный. Мы возьмем его с собой. Я буду сам ухаживать за ним. Мы все, — кивнул Тит на товарищей. — Пусть император знает, — сказал честно Тит, — этот парень более достоин быть центурионом, чем я. Если б не он, мы сейчас все лежали б в овраге у Зенодотия. И я, в его пользу, слагаю с себя высокое звание…
— Вот как, — пробормотал «император». Он не забыл, как велел сечь Фортуната. Ну что же, значит, урок пошел ему на пользу. Красс всегда прав. — Это тебе и ответ на твое предложение, — повернулся Красс к Артавазду. — Я, как видишь, не могу идти в Армению. Я должен вызволить своих людей, оставшихся в тех городах. Как ты заметил, — показал он подбородком на Тита и Фортуната, — римляне не бросают товарищей, попавших в беду…
Восемь тысяч! Восемь тысяч его солдат в данный миг, обливаясь кровью, отбиваются от свирепых парфян. Пусть часть их погибнет, — из остальных можно будет сколотить пяти-шеститысячный прочный легион. Ударный, полноценный легион из людей, уже испытавших на себе силу парфянских стрел и применившихся к неприятельской тактике.
Он по привычке перевел их стоимость на деньги. Скажем, по сто драхм за голову — это уже пятьсот — шестьсот тысяч драхм…
Нет, Красс не может допустить такого убытка.
— Ты пойдешь с нами, — приказал Красс царю Артавазду.
— Увы, — вздохнул армянский царь и развернул тугой свиток с какими-то закорючками, непонятными Крассу! — Из Арташата. Царь Хуруд вторгся в Армению. Твой покорный слуга должен срочно отбыть с войском домой. Лишь уладив дела в своей стране, он сможет вернуться под высокую руку императора…
В его темно-карих глазах нет ничего, кроме обычной почтительности. Но в их глубине Крассу почудилось нечто коварное. Может быть, оттого, что надежда на армянское войско вдруг оказалась пустой.
Пригодилось бы это войско! Каждый солдат теперь на счету. Тем более что две когорты, тысячу двести легионеров, пришлось оставить при храме Деркето, где Красс, по настоянию Кассия, войскового казначея, сложил все сокровища, добытые им на Востоке.
— Ладно, — кивнул Красс потерянно. — Ты прикроешь нас от нападения с вашей, северной стороны.
Октавий и Кассий переглянулись.
— Все! — воскликнул Кассий. — Игра в войну кончилась. Началась настоящая война…
Нет, до настоящей войны было еще далеко! Игра продолжалась. Но вел ее уже не Марк Лициний Красс…
Неба не стало. Оно сплошь превратилось в гигантскую тучу — низкую, черную, сквозь которую, откуда-то сверху, пугающе мерцал глухой багровый свет. Над желтой рекой, в неподвижной мгле, туманно-расплывчатой полосой висело ее отражение.
В сухой душной мгле глухо стучали топоры, хрипели пилы. Войско наводило переправу. Темно и глухо было у всех на душе. Один Красс не поддавался унынию. Началось! Он чуть не подпрыгивал от возбуждения. И, как всегда в минуты возбуждения, голос его звенел и приобретал особую окраску:
— Старайтесь, дети! Старайтесь. За этой рекой вас ждет все золото мира…
Солдаты уже заканчивали работу. Легкая конница готовилась первой вступить на понтонный мост и разведать обстановку на левом берегу. Красс присмотрел на той стороне большой, заметный издалека холм со скалистой верхушкой и крутыми гладкими склонами, покрытыми снизу густым кустарником.
— На этом холме мы построим лагерь. Удобное место! И оттуда — в Карры…
«Карры! — кричали вороны на скалах и на редких прибрежных деревьях. — Карры, Карры! Кра-асс…»
Река здесь, у Зейгмы, не очень широка. Но сейчас она переполнена мутной весенней водой; течение в ней, обычно медленное, сделалось грозно-стремительным. Пришлось потратить немало усилий, чтобы соорудить между двумя крутыми берегами лодочный мост. Плоскодонные суда — «понто», бревна, доски для настила и прочий строительный лес войско привезло с собой в обозах.
Тяжек солдатский труд: все это надо разгрузить, снести к воде, сбить и скрепить, а после переправы разобрать и вновь сложить на прочные повозки, запряженные быками. Впереди еще немало рек, в том числе и великих: Тигр, Оке, Яксарт. А сколько их дальше!.. Хватит ли жизни увидеть их все? Чтобы достичь Яксарта и вернуться через Индию назад, Александру понадобилось десять лет.
Фортунат, все еще бледный, но уже немного приободрившийся, стоял на берегу, опираясь на палку, и смотрел на густую желтую воду.
В ней больше песка и глины, чем влаги. Ил оседает во время разлива, который длится, как говорят, с середины марта по сентябрь, на обширных полях. Вот почему земля в этих краях плодородна. Приобрести пять югеров этой жирной земли — и ты до конца своих дней не будешь знать нужды…
Но Крассу мало пяти жалких югеров. И пятисот. И пяти тысяч. Ему нужен весь Восток. Он хочет дойти до тех пределов, где начинается Великий шелковый путь.
— Сколько лет уйдет на это? — уныло сказал бедный Тит.
Они теперь поменялись местами. Не только званием, но и настроением: Тит сник, Фортунат распрямился.
— Ну как ты — сможешь? — спросил участливо Красс, подойдя к Фортунату.
— Смогу, — хмуро ответил молодой центурион. — Теперь я все смогу! Я, — сказал он, тронутый вниманием Красса, — преодолел здесь какую-то преграду… — Он прикоснулся к груди.
— И слава Юпитеру! — улыбнулся Красс. — Со всеми новобранцами это бывает.
Да, наверное. Так случилось, может, с отцом. И с Титом. Все, должно быть, смолоду мечутся в поисках правды. Которой не было никогда и не будет.
Правда — в деньгах! Чем ты богаче, тем больше ты прав перед всеми.
Потаскуха из харчевни и та не станет с тобой разговаривать, если у тебя нет драхмы…
Человеку нужно, чтобы рядом с ним всегда находился отец. Фортунат искательно протянул к «императору» руку. И Красс, отмякший нынче душой по случаю грядущих великих событий, с чувством пожал ее. Левой рукой. Правой он уже не владел.
Проклятое кольцо. Действительность для Красса постепенно сужалась к этой золотой дурацкой безделушке.
Старик от медлительной жизни тучнел с каждым днем. Все у него отекало и обвисало: брюхо, лицо, кожа на руках и ногах. Палец, уже голубой, а не белый, растолстел и расплылся; кольцо утонуло в нем, — чтобы его разглядеть, нужно большим пальцем левой руки разгладить складку на мизинце правой.
Распилить? Непременно заденешь кожу. Но Красс боится боли…
Особенно бесил его камень. Он уже желто-розовый, палевый. Необъяснимо! Рубины не выцветают. Почему же этот ведет себя так странно? Почему?
Небо, как бы в ответ на его болезненный вопрос, вспыхнуло неистово ярким, до боли в глазах, алым пламенем, перевернулось и с грохотом, пригнувшим к земле все живое, ударило Красса по темени.
Он упал.
От громового удара неимоверной силы река, от самых ее далеких истоков, как бы встала, вздрогнув, с каменистого ложа и со всеми изгибами, крутыми поворотами и множеством крупных и мелких притоков ослепительной желтой молнией повисла над головой.
Рядом с ней огневым чертежом взметнулась другая. И все закричало от ужаса, увидев, как на холме за Евфратом, где Красс собирался разбить новый лагерь, с треском разлетелись камни на вершине и запылал на склонах кустарник.
Все реки, о которых размышлял перед тем Фортунат: желтые, красные, синие, белые, — поднимались на дыбы и, дрожа, запечатлевались в небе, как на писчей доске, собственными извилистыми огненными изображениями.
— Это они! — вопил, как безумный, Тит. Он тоже упал от грома. — Это их стрелы! — Он обхватил Фортунату колени. — Прости! Я виноват. За мои грехи…
— Встань! — старался перекричать центурион небесный грохот. — Еще неизвестно, за чьи грехи…
От яростно полыхающих молний, казалось, в небе вырос диковинный огненный лес; затем оно превратилось в одну исполинскую шаровую молнию. Все на земле засветилось. По волосам людей, по гривам коней с треском побежали сиреневые искры.
Лошадь Красса в блестящей сбруе шарахнулась в сторону, увлекла за собой возничего — и вместе с колесницей исчезла в бурных волнах.
Огромный, дико грохочущий смерч, внезапно возникший на том берегу, зловеще кружась, как дракон, спустился к воде, всосал, визжа, понтонный мост и, утробно крякнув, выплюнул обломки…
И сразу все стихло. Буря кончилась так же внезапно, как и началась. В Риме тоже случаются бури. Но если тучи там проливаются благодатным обильным дождем, то здесь они оседают вниз сухой горячей пылью…