Старший, напротив, был очень внимателен. Кусок глины попал в товарища; не успел он вскрикнуть, как булгарин запечатал ему рот ладонью:
– Тихо! Не кричи вслух. Про себя кричи. Потерпи. Поймают – шкуры сдерут с живых. Посидим, пока не угомонятся. Угомонятся – уйдем.
– Все пропало, – просипел Бейбарс. – Башни отбиты. Дорога в крепость отрезана. С чем идти к Чормагуну?
– Я знал, что это случится. Потому и торопился. И Дин-Мухамеда подсунул Бахтиару, чтоб время выиграть.
– Знал? – удивился Бейбарс.
– Конечно. Или ты думал, что я – такой же осел, как ты? – Куда девалась Гайнанова почтительность. – Это для вас, остолопы, Три-Чудака – юродивый. А для меня – умнее всех вас, вместе взятых. Упустили. Он и кинулся прямо к Бахтиару. Я сразу сообразил: надо бежать. А вы хоть сгиньте.
– Зачем же ты… обещал вернуться? Женщине голову морочил. Обнадежил Бурхан-Султана. Меня прихватил. Письмо, наставления подручным – к чему это все?
– К тому, балбес, чтоб на ваших плечах выскочить из ямы. Одному не удалось бы. А ты… неужто тебе и впрямь показалось, что я ради твоей потаскухи рукава засучил? Баран. А насчет лестницы и чтоб ждали… Надо было лазейку назад оставить, на случай, если дело не выгорит. Понятно? Я все обдумал.
– Н-да-а. А я-то…
– Воображал, что ты – самый хитрый на земле? Чушь. Есть люди похитрей.
– Что же теперь? – Бейбарс чуть не плакал.
– К Чормагуну пойду. На службу наймусь.
– А я?
– На что ты мне нужен, собачий сын? Да и не примут тебя татары на службу.
– Почему?
– Красивый.
– Чем это плохо? – удивился Бейбарс.
– Красивый носится с красотой, как обезьяна с кокосовым орехом. Вечно любуется собой. Где ему печься о чужих заботах – он хочет, чтоб другие плясали перед ним ради его сахарной образины. Умный хозяин никогда не доверится красивому слуге.
– Красивый, некрасивый! Разве дело – в обличье? Ты некрасивому доверился – все равно прогадал. Где Сабур? У Бахтиара.
– Всякий слуга – вор, негодяй и предатель, но красивый – вдвойне. Красота – порок. Весь грех, все беды и слезы на свете – от красоты.
– Ложь! Если хочешь знать, благодаря смазливой роже я и блаженствовал до сих пор. С каждой розы хоть лепесток, да сорвал.
– Ух ты! Блаженствовал. Словечко-то какое. Блаженствовал, потому что водился с дураками! Знаю я их, охотников до луноликих и сладостных. Но там, куда мы собрались, сопляк ты этакий, глупых нет. Блаженствовал? Ха! Кончился твой праздник. Теперь – терзайся. Небось раньше и в голову не западало, что придется когда-нибудь пасть жертвой собственных дивных очей? Всякое бывает, дорогой. Надо было, черное ухо, почаще в писание заглядывать. Из-за чего, по-твоему, страдал Иосиф Прекрасный?
– Разве я виноват в своей красоте? – прошептал отчаянно Бейбарс. Допек его Гайнан-Ага. – Хочешь, грязью вымажусь, искалечу себя, изуродую? Лишь бы уйти с тобой. Рабом твоим стану, подошвой, постелью. Женой меня сделай, только не бросай.
– Срамник! Булгары чураются юношей. С бабой вытворяй что на ум взбредет, на то она – баба, но с мужчиной блудить – не смей. Гнусность. Тошно подумать.
– Возьми к Чормагуну!
– Нет. Замысел мой можешь сорвать. Два перебежчика сразу? Нехорошо. Из двоих выбирают, понятно? Одного берегут. Где письмо? Давай сюда.
– Не отдам, сам к Чормагуну пойду.
– Я из тебя дух вышибу, червь! – Булгарин схватил есаула за горло.
– Что… что ты делаешь, Гайнан-Ага? – хрипел Бейбарс. – Отпусти… не хочу… не трогай! Неужели…
Он до последнего мгновения не верил тому, что должно было произойти. До последнего мгновения. Все надеялся, что Гайнан сердито шутит, сорвет злобу – успокоится, отпустит. Нельзя же так просто, вдруг.
Гайнан вытащил из-за пазухи есаула липкую от крови трубочку пергамента, спрятал на груди. Подождал, пока утихнет шум наверху, приставил лесенку к предстенному валу.
В сторожку подле ворот прибежал кипчак Уразбай.
– Бахтиар здесь? Скорей на Восточную башню! Драка. Булгарин свирепствует.
– Поймали?!
– Другой. Молодой.
– Сабур?
– Он самый. Взбесился. Бедных Алгу и Таянгу до третьих слез исколотил. Изорвал, как собака лисиц. Спеши, в клочья раздерет.
– Из-за чего драка?
– Не знаю. Взошел наверх, гляжу – он их пушит. Я – сюда. Торопись. Растерзает! Озверел совсем.
– Где русский?
– С ними.
– Тоже бушует?
– Нет. Сидит, смотрит. Помалкивает. Скорей, Бахтиар! Убьет их булгарин.
– Ах, пес твою мать, как говаривал покойный Байгубек! Только этого не хватало.
…Сабур, ощерив редкие зубы, резко сдвинул руки – Алгу и Таянгу с треском, как бойцовые бараны, столкнулись лбами.
Пять-шесть скуластых, с висячими усами и косицами, остроглазых кипчаков, несших охрану башни, нетерпеливо переминались у зубцов, порывались броситься на помощь соплеменникам. Но их сдерживала тяжелая неподвижность северянина, спокойно наблюдавшего за схваткой. Светлые глаза суздальца сузились, губы слегка раздвинулись.
Увидев Бахтиара, булгарин отпустил противников, поправил круглую бобровую шапку, отступил к Олегу, сидевшему на глинобитном выступе.
– Похоже, горазд наш новый друг кулаками махать! – Бахтиар с холодной осуждающей усмешкой кивнул на избитых канглы – Алгу и Таянгу, обессилено всхлипывая, чистили одежду, вздыхали, сморкались кровью.
– Горазд не горазд – за себя постоять сумею, – зло ответил волгарь.
Глаза Сабура – гуннские, по-древнему скупо очерченные, наполовину скрытые нависшими бровями – казалось, звенели: таким беспощадно ясным, твердым и непреклонным был их тяжелый взгляд.
– Вон какой богатырь! Дивитесь, правоверные. А кто это позавчера умолял спасти от хозяйских пинков? Почему ты ко мне приполз, сам не разделал Гайнана?
Сабур смутился, опустил голову.
– Ведь это – хозяин, – сказал булгарин неуверенно. И с недоумением посмотрел на руки. Только сейчас, видать, дошло до молодца, что он запросто мог разнести долголетнего обидчика вдребезги.
– Хозяин! – Бахтиар сплюнул. – Вот где наша болезнь. Хозяина мы боимся тронуть – пусть хоть на шею усядется да по дороге заставит скакать. А друг друга терзать ни за что, грызть, рвать на куски – пожалуйста! Эх! Собаки мы, не люди. Рабы. Ну, что тут у вас? Из-за чего шум да побоище?
– Пусть он расскажет! – показал подбородком Сабур. И добавил отчетливым голосом три неласковых слова. Бахтиар и Джахур повернулись. Перед ними, втиснув в угол жирную спину, сидел на корточках Тощий Курбан. Он был сердит. Даже не встал, когда к нему обратились.
– В чем дело, сосед? – строго спросил кузнец.
– Не знаю! Я тут при чем? Что за привычка на других вину свою сваливать? Ну и люди пошли! Сами разодрались, а я – отвечай. Пустили сюда всяких…, они правоверных бьют, а мы – молчи, да?
– Что ты городить? Толком расскажи.
– Иди к дьяволу, не приставай! Ты кто такой, чтоб честных людей допрашивать? Хан, эмир, бек? Почему я должен перед тобой ковром стелиться? Хлеб твой ел, да? И не стыдно друга хлебом попрекать. Это – божий хлеб. Какой же ты мусульманин? Хуже огнепоклонника. Кормишь разных булгар и русских – ничего, а соседу налил миску бурды – жалко стало? Эй, правоверные! Спасите от наглеца. Чего он ко мне привязался? За что он душит бедного Курбана?
– Спятил? – Джахур изумленно уставился на музыканта. – Кто тебя душит, милый? Я и с места не сходил. И хлебом попрекать не думал. Ешь сколько влезет, был бы хлеб. Что с тобой, сосед? Заболел? Или не выспался? Мы все плохо спали. Но никого не черним понапрасну.
– Я тебя давно раскусил! Ты готов человека… в золу из горна втоптать, лишь бы кусок побольше ухватить. Подумаешь, подковы он ловко мастерит. А я чем хуже? Кто тебе вручил власть надо мной? Султан? Он и не слыхал про Джахура. Таких Джахуров у него – сотни тысяч. Ты самый обыкновенный чумазый кузнец, поэтому не лезь ко мне с расспросами и наставлениями. Я, слава аллаху, сам себе хозяин. Что хочу, то и делаю.
Джахур пожал плечами.
– Хорошо. Делай. Я догадывался, что ты – дурак, но не думал, что сплошной. Ладно, с дураками не спорят.
– И не спорь! Ты для меня – никто.
– Он никто, зато я – сотник войска его величества хорезмшаха Алаэддина Мухамеда ибн Текеша, понятно? – сказал сквозь зубы Бахтиар.
– Ха! Бывший сотник. А сейчас – беглый преступник, ослушник и бунтовщик. Что, проглотил язык?
– Язык на месте. Смотри, чтоб ты свой не проглотил. Звание сотника я получил от хорезмшаха, и только он вправе его отнять. Поскольку никаких распоряжений на сей счет не поступало, я остаюсь сотником. И поскольку начальник крепости умер, а другие предводители позорно устранились от забот войны, а становлюсь здесь начальником, ясно? И ты, Тощий Курбан, будешь делать не то, что хочешь, а то, что я прикажу. Как начальник укрепления Айхан я требую, трубач Курбан, чтоб ты сейчас же заткнул глотку, паршивая сволочь. Пока я не заткнул ее моей булавой. И я требую, воины Алгу и Таянгу, чтоб вы немедленно доложили, что тут случилось. Ну?
…Кипчаки и с ними, конечно, вездесущий сарт Курбан сели завтракать. Еды было мало. И когда кто-то сказал, что нужно бы пригласить и булгарина с русским (они находились тут же), трубач воспротивился, хотя хлеб принадлежал вовсе не ему.
– Гость, есть гость, да, но мы все-таки мусульмане, – заявил Тощий Курбан. – Негоже нам сидеть за одной скатертью с русским. Это враг, неверный. Он свинину жрет. С русским грех даже разговаривать, не то что пищей делиться.
– Но Сабур-то правоверный, – осторожно заметил Алгу.
– Правоверный? – воскликнул Курбан. – Что это за правоверный, который с христианином дружит? Он давно осквернился. Гнать их взашей отсюда, проклятых!
– Правильно, – поддержал трубача Таянгу. – Я не мусульман видеть не могу. Помнете последний завет пророка? «Убивайте неверных». А Бахтиар носится с ними, будто они ему родичи.
Случается – человек, думая вначале совсем иное, чем собеседники, начинает для приятности или просто из лени вежливо поддакивать остальным. Потом, раз уж он произнес неверное слово, ему приходится, чтоб оправдаться в собственных глазах, выгораживать злополучное слово перед самим собой, хотя глубью сердца он чувствует свою неправоту. И, защищая заведомо ошибочную мысль, человек незаметно проникается ею.