- Как он теперь?
- Лежит с открытыми глазами. Даже говорит. Правда, шепотом. Чуть живой.
- Ничего, окрепнет. Теперь пойдет на поправку. Душа вернулась к хозяину…
- Зачем звал?
Смотрит в сторону. Угрюмая. Как всегда. Хунгар исказил серые губы в усмешке.
- Хоть бы для виду спросила, лучше мне, хуже. Может, хочу чего. Ведь хворый. Чужие, совсем чужие - и те не бессердечны к хворому. Пусть показную, но выказывают заботу. Так заведено между людьми. А ты - жена.
Не шелохнулась.
Чудовище. К чему тебе красота, создание бездушное? Красота - доброта. Ей положено быть нежной. Только тогда от нее тепло и радость. Со сварливостью, черствостью, тупостью - она страшнее уродства. Уродство небольшое несчастье. От него плохо лишь уроду. Злая красота - беда для всех.
Хунгар будто впервые увидел жену. Вот дрянь. Кто ты есть, в самом деле? Чьих чистых кровей, что налилась до бровей, как мех по завязку - пенистым кумысом, этаким достоинством босым? Дочь нищих: глупого оборванного сказочника и готской рабыни, готовой на все ради хлеба. Отребье. В грязных ромейских вертепах, средь вонючих шлюх место твое, а не в шатре степного бека.
Смотрите, а? Всякую пеструю козявку изводит зуд казаться синей бабочкой.
Сколько сил, сколько дум, и тревог, и времени ухлопал Хунгар, лелея пустое место. Нет. Ничтожество - не пустое место. Хуже. Пустое место безвредно. Ничтожество - опасно, ядовито. Оно жалит. Сколько зла при-шлось снести от гадкой твари.
Надо было прогнать ее к бесу, а лучше - продать в Корсунь, в дом терпимости, и отца ее туда - прислужником, завести ораву толстозадых жен и ласкать их себе на здоровье. Жаль, поздно поумнел,
Н - ну, ничего. Он возьмет свое напоследок,
- Прочь, чертова дочь! - гаркнул Хунгар по-былому. - Эй, есаул! Спишь, осел? Грох в горох твою мать. Живо найди мне Уйгуна.
…Голова гудит, в сердце боль. Серую похлебку, которую дают раз в день, по утрам,- проворонишь, до завтра сиди голодный, - и ту не хочется есть.
Слушая гомон веселых булгар, видно, довольных ночным событием, Руслан бесился: тоже язык. Ничего не понять. Зверье. Потом его осенило: по нутру тебе их речь иль нет, не перестанут пастухи болтать по-своему. С волками жить - по-волчьи выть. Учись. Сгодится. Бог весть, когда домой попадешь. И попадешь ли когда-нибудь,
Он нетерпеливо ждал Кубрата. Там еще груда мешков на земле, должен позвать. Кубрат его позвал, но ни Руслану кидать те мешки, ни Кубрату его понукать явно не хотелось.
- Ворочай потихоньку. Управишься до вечера, и хорошо. Скучно. Потолкуем.
- Учил бы меня по-вашему.
- Да? Добре. Только не сейчас.
- Ожил твой зять?
- А? Ожил, ожил! - сам ожил мрачный старик.
- Сильный бахши.
- О! Сильный. Наверно, сильный. Однако, - старик оглянулся, понизил голос, - не бахши Хунгара вылечил.
- А кто?
- Я с вечера дал хорошее питье. Отвар из редких трав. Здесь, на Днепре, их отыскал. Но все говорят - бахши хороший. А меня… ночью даже к костру не пустили
- Это почему?
Бахши не любит знахаря, знахарь не любит бахши. Он в бубен стучит, кричит, незримых духов гонит. Но хворь не дух. То есть дух, но не бесплотный. Хворь бродит в образе бабы, птицы, змеи. Ее можно потрогать. И одолеть только тем, что можно потрогать: амулетами, травами. И еще - слышимой речью. Всем, что создано синим небом,, которое тоже всякий видит над собою.
- Если бахши непричастен… что стало с Идаром? Зачем… - Смерд заплакал, жалкий, брошенный, совсем по-детски.
- Кто знает, сыне, кто знает. Знает один Хан-Тэнгре. Один Хан-Тэнгре. Он добрый. Он мудрый. - Кубрат долбил истово, тупо, с испугом - а вдруг божество не поверит его чистосердечию. - Он ясный. Хороший. Верь ему. Он поможет. Светлый Хан-Тэнгре. Славный Хан-Тэнгре. Великий…
Опять кровь. Весь бок намок. Бек зажал рану скомканной рубахой, сказал прибежавшему брату:
- Слушай. Давно… ты был малышом - ударил я тебя по щеке, всю жизнь сердце болело. Каюсь до сих пор. Прости. Я ухожу. Не хнычь, не девушка. Дай руку…
Он почти перестал дышать. И, боясь - не доскажет, судорожно, с хрипом, лишь горлом, а не глубью легких, втягивал воздух, бил кулаком в неподвижную грудь, чтоб ее всколыхнуть.
- Запомни мою речь.
Ты - из рода Аттилы.
Не подпускай к себе непутевых…
…Чтоб о тебя до визга обжигались.
Никому не давай пощады…
…Особенно - урусам.
Это хитрый народ. Терпеливый. И - переимчивый. Засели в лесах, болотах. Сквозь кусты глядят, на ус мотают: у кого что хорошо, что плохо. Ждут, молчат…
…Они - наша смерть.
Режь их, где можешь…
Рот его наполнился кровью. Захлебываясь ею, он сплевывал на руку брата, охал, кашлял, мотал головой, скрежетал зубами.
- Жги под корень всякую лесную, горную и город-скую нечисть. Держись за степь, за тех, кто в ней живет по старому укладу. За все степное…Не позволяй булгарину пахать.
Помни: первая борозда, проведенная булгарином, станет прямой тропой к могиле нашей славы…
…Держи в чистоте голубую кровь.
Оттого и пала - кха, кха - хуннская мощь, что без разбору мешались с разной встречной поганью…
…Я ухожу. Сделай все как надо.
Слышишь? Сделай хорошо… души… никому пощады… - испустил он дух с змеиным шипением.
Уйгун в слезах бросился наружу.
…Она схватила его за запястье, потянула за телегу. «А сильная», - подумал Руслан. Не размыкая длинных пальцев, стиснувших запястье, опасливо пригнувшись, обратив к нему снизу мокрое от слез, жаркое лицо, ладонью другой руки будто ребенка, незримо стоящего рядом, торопливо и ласково хлопает по плечу. Сообразил - сесть велит скорей.
Золотые волосы распущены, распушены.
Видно, только расплела толстые косы, расчесала, как что-то недоброе с места ее сорвало. Не успела убрать. Сколько волос. Словно охапка свежей, блестящей соломы.
И одета просто. В прямую, узкую и длинную, до пят, рубаху белую с широком алой каймой внизу, над краем полы. Рубаха развязана спереди, и грудь одна, как ясный месяц, вся наружу. Кинулась на траву - с узкой белой ступни слетела легкая обутка: босовичок, расшитый бисером.
Совсем по-домашнему она прибежала к нему - будто к мужу своему…
Схватила, надела обутку. Заговорила двойным осенним, с эхом, голосом, все озираясь, куда-то порываясь, то вскакивая резво, то плавно падая на колени, плотно обтягивая рубахой упругую и тяжкую, подвижную емкость круто выпуклых бедер.
Самой певучей, мягкой, задушевной, лучшей на свете показалась ему степная шипящая речь. Отяжелела у Руслана голова, помутилась. Трудно дышать.
Он еле произнес иссохшими губами:
- Чего она хочет?
- Бежать, бежать! - Кубрат, растянувшийся на траве, безутешно потряс над голой головой ладонями. - На Русь с тобой хочет бежать. Умер проклятый бек.
Умер? То - то в стане бабы стонут.
Вовсе ошалел Руслан. Кровь давит, вот прорвется, из ноздрей хлестнет. В глотке - камень.
- Зачем… бежать? Вольная теперь.
- Э! Ничего ты не знаешь…
Баян - Слу взяла отца за шиворот, трясет: «Русь, мурен, ат, эта, арслан». Старик мотает головой, она его тащит, понукает. Взвыл старик, подхватился, хрипит: «кыр, кыр», - машет в сторону степи. Убежал.
На бугре - никого. Лишь баба каменная. Ну, она не подымет шума. Нема. Женщина тянет Руслана за локоть, стелет ладонь по траве - мол, поползем. Скорей прочь от стана. Рехнулась! Разве от них уйдешь? А Баян-Слу бледно-смуглая торопит, журчит. Прозрачно. Сердечно. Грустно. Словно Рось в осеннем лесу. Улыбнулась умоляюще. Поцеловала в губы солеными от слез губами. Приложила пальцы к невысокому лбу. Вспоминая, нахмурилась. Нашла, блеснула глазами:
- Комонь.
Мол, отец коней приведет. И опять зовет его в степь.
Он медлит. Загремели копыта…
Руслану убить себя захотелось. Такое росисто сверкающее, солнечное - и от света, от чистоты совсем младенческое, до боли жалкое - блаженство загорелось в ее впалых темных глазах. Загорелось - и угасло. Глаза остекленели. Изнутри, из самых тайных глубин, с неслышным воем всплыла и двумя звенящими льдинками, застыла жуть.
Чужой человек, не Кубрат, жестко пролаял над ни-ми сумрачным басом, ломающим слух:
- Баян-Слу!
Они поднялись, немые и страшные, будто пойманные в час греха. Женщина с воплем вцепилась в огненные волосы. Затем вонзила ногти в губы Руслана. Их развели, скрутили. С него поползла ветхая рубаха. Обнажились белые плечи. Баян-Слу задержала на них дикий взгляд - и с ненавистью отвернулась.
И вспомнил Руслан слова Неждана:
- Эх, сорвалось! Вот неудача…
Неужто Кубрат их выдал?
Их поволокли к холму.
Здесь, перед каменной бабой, чуть ниже по склону, на свежеотрытом уступе лежал на куче сучьев, накрытых ковром, в новом желтом халате желтый бек Хунгар.
Желтые губы, казалось, злорадно усмехались. Подвели еще трех связанных пленных: хворого смерда, девчонку, костистую бабу. Смерд сокрушенно вздыхал. Девчонка тоскливо плакала. Женщина - смеялась. Видно, радовалась, что от полона, полного мук, избавилась.
Или тронулась умом.
Баян - Слу вдруг рванулась, забилась - и сбросила путы. Ей сверху донизу разодрали рубаху, и перед помертвевшим юным смердом открылись круглые груди, белый, чуть выпуклый, живот, золотистый пах, смуглые колени.
Глаза их встретились.
Она сникла, застеснялась. Попыталась дрожащими пальцами запахнуть рубаху. Края одежды вырвались из пальцев, и опять она вся оголилась перед ним. Прикусив губу, нагнула голову, одолела непослушную ткань и выпрямилась, каменно белая, без слез и надежды,
На нее натянули алое платье, надели браслеты. Связали руки за спиной, заставили опуститься на колени. Тишина… Тишина-а. Тишина-а-а. И черный бахши. В руке - короткая палка с большой, с кулак, медной шишкой на конце. Баян-Слу опять взглянула на Руслана. Прости. Не сердись. Ладно? Бахши с маху, точно колотушкой по бубну, ударил ее дубинкой по левому виску. Сгреб, положил к ногам Хунгара.