— Хм… любопытно, любопытно, — пробормотал Гобрия. — Сколько же переходов займет дорога до стана саков?
— Двенадцать дневных переходов, господин.
— А что на этом пути?
— Шесть дней, пока вы не достигнете берега Новой Реки, отрядам придется идти по безводным пескам. Потом дорога пойдет по местам, где много воды, травы и дичи. Там прокормятся три таких войска, как ваше.
«Нет, пастух не лжет, — сказал себе горбун. — Бахрам говорил: «От городища Кунхаза до Новой Реки — шесть переходов».
— Та-ак… Хорошо, друг Акшунвар. У тебя умная голова.
— Мoe имя — Кавад, — оскорбился пастух.
«Кажется, он в самом деле тот, за кого выдает себя, — подумал — мудрец с удовлетворением. — Ну, еще одно испытание… Если сак выдержит его, я последую за ним туда, куда он поведет».
Мудрец, глядя в глаза тиграхауда, жестко усмехнулся.
Они шли по стану. Персы точили ножи, чинили сбрую, играли в кости. Некоторые стонали под шубами — воинов косила болотная лихорадка. На башнях городища, которое еще недавно принадлежало Кунхазу, дремали дозорные. Там и сям звучали заунывные песни, рокотал бубен. Люди работали, ходили и развлекались как бы в полусне, зевая от скуки.
«Зажирели, — отметил Ширак и тотчас забыл об окружающем. Он чувствовал — горбун готовит ему ловушку. Может быть, страшную. — Ничему не удивляйся! — твердил себе Ширак, сцепив зубы. — Стой крепко, как скала, даже если перед тобой поставят… живую Фароат!»
Мысль эта была так дика и нелепа, что пастух едва удержался от крика. Ширак разом ослаб, колени его задрожали. Он лег бы на землю, зарылся головой в песок, чтобы ни о чем не думать. Но горбун — Ширак это чувствовал каждой жилкой — зорко следил за ним, подмечая малейшие изменения в выражении его лица, глаз и губ. Нечеловеческое напряжение заставляло Ширака спокойно переставлять ноги, непринужденно размахивать при ходьбе руками и смотреть только вперед, напустив на лицо равнодушие дикаря. Все чувства и мысли постепенно отошли куда-то в сторону. «Не выдай себя!» — вот что заполняло все существо Ширака.
Он успокоился и даже повеселел. На губах его мелькнула такая же змеиная усмешка, как у горбуна. «Шакал, — злорадно выругался Ширак про себя. — Посмотрим, кто кого поймает». От мудреца не укрылась усмешка пастуха. Гобрия насторожился.
— Ты… чем доволен?
Ширак принял вид человека, очнувшегося от своих дум.
— Я вижу меч в животе Сохраба, — сказал он, скаля зубы. Дорого стоила пастуху выдержка! Пальцы его посинели, на лбу выступили капли ледяного пота.
Они стояли у дырявого шатра, окруженные телохранителями и военачальниками. В тени палатки дремал, опустив голову, человек в цепях и отрепьях.
— Это сак, — сказал горбун лукаво. — Он знаком тебе?
Человек поднял голову. Жилы Ширака натянулись, как тетива лука, язык прилип к гортани. Прямо в глаза ему глядел… Кунхаз…
«Жив! Неужели выдаст? Сейчас закричит, назовет мое имя», — разом пролетело в голове Ширака.
— Он не нашего племени, — сказал Ширак спокойно. — Я никогда не видел его.
— Может, он тебя знает? — улыбнулся горбун. — Эй, ты, подойди сюда.
Кунхаз не шевельнулся.
— Подведите, — сердито бросил горбун телохранителям. Те подхватили Кунхаза под мышки, приволокли и поставили перед Шираком. Кто бы поверил, что старик с черными провалами щек, оскаленным ртом и гноем на глазах — старейшина апасаков? Но Ширак не ошибался. Безобразные черты пленника еще хранили жалкие намеки на былую пригожесть. Они воскрешали образ Фароат.
— Тебе знаком сей человек? — Горбун брезгливо ткнул Кунхаза палкой в плечо и кивнул на Ширака. Кунхаз всмотрелся в глаза Ширака… и встрепенулся! Оба глядели друг на друга одно мгновение. Однако оно показалось им долгим, как век. И многое они сказали без единого слова.
Кунхаз: «О Ширак! Ты жив!.. Ты пришел ко мне, мое дитя. Тебя тоже схватили. Вот какай вышла встреча. Давай же обнимемся, мой сын».
Ширак: «Стой! Не узнавай меня, отец, не узнавай меня. Иначе я пропал!»
Кунхаз: «А-а… Тебя послал Сохраб? Понимаю, Ширак, понимаю! Я не выдам тебя, мое дитя, не выдам. Но где Фароат?»
Ширак: «Не говори о Фароат. Она там, куда иду я».
Кунхаз: «О боги! Я готов кричать! Но я смолчу… Я смолчу, пускай сгорит мое сердце. Ладно, Ширак. Иди, делай дело, которое доверили тебе массагеты. Отомсти за Фароат, отомсти за меня. Прощай, Ширак».
Ширак: «Прощай, отец. Я отомщу за тебя…»
— Не знаю этого щенка, — пробормотал Кунхаз. Он устало опустился на песок. Шираку не хватало дыхания, но на лице не промелькнуло даже тени. Горбун оскалил зубы от удовольствия.
— Саки — твои враги. Обнажи кинжал, отруби голову старейшине лягушек.
Это было выше сил! «А! Песня жизни спета до конца. Начинается пляска смерти. Пока схватят — четверых, пятерых…» — лихорадочно соображал Ширак, чувствуя животом теплую рукоять кинжала. Миг! Один миг остался до последнего шага. Великим напряжением воли Ширак успокоил себя. «Ширак оказался дураком, он провалил наши замыслы», — сказал бы завтра массагетам старик Сохраб. Вот что удержало пастуха от непоправимого поступка. Он криво улыбнулся.
— Прости, господин. — В голосе пастуха царедворец уловил обиду. — Массагеты не оскверняют мечей кровью дряхлых стариков!
«О Ариман! — Горбун закусил губу. — Он сразил меня своим благородством».
— Хорошо. Иди отдохни в палатке. Дайте ему вина, мяса дайте. Будет нужно — я призову тебя, Кавад…
Персы ушли. Ширак схватился за лоб и бросился на циновку. Хорезмиец боялся, что голова не выдержит боли и разлетится вдребезги! Он грыз циновку, еле сдерживая себя от вопля. Взрыв бешенства был завершением того небывалого напряжения, которое испытал Ширак при встрече с Кунхазом. Мозг-пастуха впервые получил тяжелую нагрузку, и это не прошло даром.
Собрав жалкие остатки воли, Ширак взял в руки кувшин с вином и, захлебываясь, осушил его до дна. Он ощутил в груди приятное жжение. Успокоение пришло само собой.
Всю ночь сидел пастух в палатке, слушая мерные шаги стражи. Приступ полудетского отчаяния был последним шагом на пути Ширака к зрелости. Пришло радостное ощущение полноты и силы. Сердце билось ровно и спокойно. Голова была ясна, мозг рождал мужественные мысли.
«Скоро не будет меня, — размышлял сын Сохраба. — Жалко себя?»
Ширак вздохнул. Зрелым сознанием он понимал, какое необъяснимое наслаждение — чувствовать босыми ногами теплую землю, шершавыми пальцами притрагиваться к вещам, видеть необъятное небо, слышать писк крохотного комара. Это — мир человека, уйти из него — жалко до слез.
«Но страшно ли? — Ширак прислушался к себе. — Нет, не страшно. Скоро — конец, а страха нет во мне. Даже весело. Почему так?»
Ширак обхватил колени руками, закрыл глаза, опустил голову и стал потихоньку раскачиваться направо и налево. Мысли потекли более плавно и размеренно. Перед внутренним взором кочевника возникли пески, заросли тростника, стоянки пастухов, поселения земледельцев, тысячи мужчин, женщин и ребятишек. Затем он увидел себя, скорченного, в чужой палатке, далеко от Сохраба и от соплеменников. Пастух содрогнулся. Если бы не было крепких уз между ним и теми тысячами людей, которых он увидел мысленно, Ширак взвыл бы от ужаса перед лицом грядущего конца!
Так вот оно в чем дело! Конец не страшит человека, если он умирает за других. Человек знает: тысячи мужчин, женщин и ребятишек сейчас также думают о нем, не смыкая глаз. Тысячи думают об одном, один думает о тысячах. Тысячи заботятся об одном, один заботится о тысячах. Один за всех, все за одного. Вот почему страха не знает никто: ни тысячи, ни один человек!..
Ширак вспомнил слова отца: «Человек рождается для подвига». Заново осмыслив эти слова, пастух добавил от себя то, что постиг сегодня своим разумом: «во имя людей».
Ширак рассмеялся, как дитя, которому неожиданно преподнесли подарок, упал на циновку и безмятежно проспал остаток ночи.
Рано утром Дарий созвал приближенных на совет. Горбун уже не сомневался в преданности пастуха, но царь еще колебался. Кто знает, чем закончится поход? Ахеменид не решался на него без доброго согласия опытных полководцев.
Предводители отрядов заполнили шатер и заняли места согласно чину и положению. Их глаза говорили, что царедворцев несказанно обрадовало появление перебежчика. Топтание на месте и внезапные нападения свирепых кочевников тяготили всех. Приход пастуха мог внести в события крупные перемены.
— Дайте слово, — прогудел Датис.
— Говори.
— Ахурамазда обратил на нас… э-э… свой благосклонный взор! — Полководец с трудом произнес слишком длинную для него фразу. — Он внушил этому дикарю… э-э… хм… Словом, пастух поведет нас на стан врага. Наши мечи добудут то… э-э… к чему лежит твое сердце.
Ахеменид не понимал, говорит ли Датис так, как чувствует, или просто хитрит. Быть может, он ухватился за перебежчика ради избавления от гнева царя? Но Дарию самому надоело бездействие. Еще месяц, и саки по два-три человека уничтожат половину персидского войска. Сын Гистаспа раздумывал недолго.
— Да будет так, — сказал он важно. — Эй, приведите пастуха!
Ширак выглядел спокойным, даже веселым.
«От вина», — подумал царь. Он окинул могучие плечи пастуха оценивающим взглядом и спросил;
— Тебя хорошо накормили?
— Да, господин. У тебя вкусное вино.
— Хм… Ты, я вижу, охотник до него?
— Нравится, — простодушно ответил пастух.
— Так слушай, как тебя?.. (— Кавад! — подсказал Гобрия). Слушай, Кавад. Сегодня мы выступаем. Если поход закончится благополучно, я богато награжу тебя и сделаю важным человеком в стране массагетов.
Лицо пастуха просияло.
— Головы не пожалею для тебя, господин!
Полководцы недобро глядели на ладного дикаря, предвидя в нем будущего царского любимца.
— Итак, в поход! — обратился Дарий к военачальникам. — Удар могуч втройне, когда он обрушивается внезапно. Поэтому идти надо быстро. Воины хорошо отдохнули, мы преодолеем пески за четыре солнца. Добычу и пленников оставим в городище Кунхаза под охраной особого отряда. Чтоб людям и лошадям не было тяжело, возьмем воды и мяса только на четыре дня. Так я говорю?