С кумиром пей, Хаиям, и не тужи о том,
Что завтра встретишь смерть ты на пути своем!
Считай, что ты вчера уже простился с жизнью,
И нынче насладись любовью и вином.
Молодой змей ненасытен.
Он стремителен в порывах ублаготворить свою законную прожорливость. Весь мир человеческих знаний и весь мир человеческих ощущений хотел постичь Омар ясным умом и чистым сердцем. Не потому ли такое важное место занимала в его душе Ферузэ, а теперь захватила Рейхан? Отчего бы и нет?
Он не видел ничего зазорного в их отношениях. Как и в той чаше чистого вина, что выпивал с устатку. Они ему на пользу. Он человек здоровый. Он до сих пор не знает — и до конца своих дней не узнает, что такое боль в животе и что такое зубная боль.
— Ты почему не взяла пять монет? — сказал Омар, наливая ей чашу вкусного вина, когда Рейхан опять пришла к нему ночью, распространяя, в оправдание своего имени, пряный запах душистого базилика.
— Пять монет? Э! — Рейхан беспечно махнула рукой. — Все равно их не хватит на выкуп. И еще, ты меня… пристыдил. Я тоже хочу… платить за любовь — любовью. А там… будь что будет.
— Ах ты, златоглазое чудовище! — Он с силой привлек ее к себе.
Напрасно Омар боялся, что она будет ему мешать. Наоборот! Рейхан дополнила, уравновесила жизнь. Работал он теперь без срывов, без сумасшедшего напряжения, перестал шарахаться от каторжного труда к тупому скотскому безделью. Все встало на свои места. Есть Рейхан. Есть вечерний кубок вина в награду за тяжелый труд. От них — спокойствие, уверенность, невозмутимое терпение.
Часто, считай, через день, приходил Мухтар. Позабыв о еде, о питье, о житье-бытье, они час, и другой, и третий колдовали с циркулем и линейкой над широкой доской, посыпанной пылью. Иногда выезжали за город, мерить участки. Но в ханаку, к дервишам, Омар не хотел больше заглядывать. Пусть Али Джафар с друзьями, как время приспеет, шарит у них в «полатех», чтоб захватить "имение их сокровена"…
Терпение терпением, но усталость все же берет свое. Железо и то устает, ломается. Зима позади. Если б Омара спросили, какой она была: морозной, снежной, влажной, сухой, он не сумел бы ответить. Он не заметил ее. Проглядел и весну.
И вот однажды, уже в начале необыкновенно знойного лета, взлохмаченный, бледный, Омар, потрясая линейкой и циркулем, накинулся на судью Алака и Мухтара, зашедших его проведать:
— Уравнения третьей степени? Решать их с помощью вот этих безделушек? Нет! Только с помощью надлежаще подобранных конических сечений. Конических сечений! — Он, совсем забывшись, схватил, как драчун, судью за грудь. — Вернее, тех их частей, которые дают положительные корни. А?
— Согласен, родной, согласен! — Судья попятился в шутливо-притворном испуге. — Кто возражает? Уж мы-то намучились с ними, с треклятыми уравнениями!
— Вот. — Омар сунул Мухтару чертеж.
— С помощью конических сечений? — потрясенный Мухтар закусил губу, отер мгновенно вспотевший лоб. — Верно. Иначе и быть не может. Поздравляю! Ты первый сказал об этом. Первый в мире.
***
…Пройдет 566 лет, прежде чем Декарт в Европе придет к такому же выводу, и еще 200 лет, пока это докажет Ванцель…
***
Омар опомнился, устыдился своей горячности.
— Разве? — сказал он с недоумением. И радостно:- Да, и вправду! Но… как же раньше не догадались? Так просто…
— Ждали тебя. Не каждый год совершаются открытия.
— Да, да, конечно, — произнес рассеянно Хайям, опять переключаясь мыслью на свой трактат.
…Через десять-пятнадцать дней он выйдет во двор и с равнодушным, как у слепого, безмятежно-тупым выражением на лице, не стесняясь судьи, скажет Али Джафару:
— Сбегай к мугу, принеси большой кувшин вина. Самого лучшего! Будем пировать.
Подойдет, как больной, к помосту под вязом, растянется на спине, закинет руки за голову — и с мучительным стоном замотает ею.
— Что с тобой? — всполошится Абу-Тахир.
И дворецкий Юнус, навострив слух, услышит отрешенное, даже враждебное, — так иной с тихим отчаянием, покорностью судьбе и готовностью понести любое наказание сказал бы, что убил жену:
— Я… закончил свой трактат.
Алгебра, алгебра. Альмукабала…
***
— Омар, вставай! Омар — Молодой математик, проснувшись от крика во дворе, поплелся, еще не совсем отрезвевший, на террасу-айван, изумленно уставился на Али Джафара и Юнуса, сцепившихся в безобразной драке. Вокруг них суетился, ругаясь, Алак.
— Он украл твой трактат! — Али Джафар свирепо рванул дворецкого за рубаху, — на землю, разлетаясь, с шорохом посыпались исписанные листы. — Я все утро следил за ним. Ты спал, он залез и украл твой трактат! За пазуху спрятал, проклятый.
Дворецкий, затравленно озираясь, резко нырнул вниз, живо сгреб листы — и кинулся в сторону. У ворот — стража. Отрывисто, по-крысиному вереща, он заметался по двору. Ни злобы, ни даже страха нет у него в глазах, только какая-то мутная, непонятная возбужденность и поспешность.
"Зачем это он? — подумал Омар. — Зачем?"
Настигаемый Али Джафаром, дворецкий прыгнул под навес летней кухни и швырнул рукопись в огонь открытого очага…
Высоко взлетело пламя!
Обернувшись к Омару, дворецкий мстительно усмехнулся.
"Зачем?"
Бумага, в отличие от дров, горит без особого шума и треска. Но какой беззвучно-страшный вопль взметнулся к небу от этих листов, испещренных вязью четких строк! На глазах у всех обращались в дым и пепел расчеты и траты Абу-Тахира. Упования безземельных селян, нежный лепет их детей. Мечты Омара Хайяма. Надежды Али Джафара на лучшую жизнь.
— Зарублю! — Али Джафар, сумасшедше сверкая глазами, схватил топор и широко замахнулся им на преступника.
И, видит бог, зарубил бы, если б судья не успел крепко схватить его за плечи.
— Пропал твой труд! — заплакал Али Джафар, отбросив топор. — Столько сил, столько времени…
— Не пропал, — зевнул полусонный Омар. — Он украл и сжег черновик. Трактат — под замком, в сундуке.
— А? — Юнус опешил.
Он отчужденно взглянул на очаг, где листы уже превратились в черные хлопья, вновь обернулся к Омару — и вдруг, по-крысиному тонко взвизгнув, ринулся к нему с кулаками. Уж тут-то отрезвел Омар Хайям.
В математически четкий строй его мыслей, где следствие неразрывно связано с причиной, никак не мог уложиться бессмысленно-нелепый поступок Юнуса. Ах, негодяй! С чего тебе вздумалось вредить Омару? Что плохого тебе сделал Омар, — мало денег давал на хашиш? Давал каждый день, сколько мог. Вся ненависть к темному миру, воплотившемуся в этом дурном человеке, горячей волной хлынула Омару в грудь и голову, — и он, закипев, с готовностью рванулся навстречу:
— Давай! Я тебе кости переломаю…
Удар! — и нет у Юнуса передних зубов. Обливаясь кровью, он упал на колени. Ногою — удар!! — и повержен Юнус на щербатые плиты двора.
— Хватит, убьешь! — вопит Алак. Вдвоем с Али Джафаром они кое-как оттащили озверевшего молодца от жертвы.
Омар, весь дрожа, задыхаясь:
— Долго ты будешь, собачий сын, помнить Омара Хайяма!
— Успокойся, родной, успокойся, — гладил его по плечу Абу-Тахир. — Я сам с ним разделаюсь. Эй! — крикнул он безмолвной страже у ворот. — Отволоките его в темницу.
— Не надо, — переводит дух Омар. — Довольно с него! Пусть отведут домой.
Судья — с удивлением:
— Жалеешь?
— Жалею. — Омар вытирает слезы. — Я… больше никогда… не буду бить человека.
— Ох, сын мой! Будешь. Иначе — затопчут. Ладно, сделаем по-твоему. Эй, отведите дурака к жене! Он более не служит в этом доме. Идем, Омар, мне нужно с тобою поговорить. — Губы у него белые, руки трясутся.
И Омар подумал, что судья судей со всем своим могуществом совершенно беспомощен в этом неумолимо жестоком мире и ничего по существу не решает в нем. И его, Омаров, трактат, пожалуй, никому ничего не даст.
— О чем разговор? — спросил Хайям угрюмо. Какой еще подвох ему приготовила жизнь? Теперь он никому и ничему не верит.
— Сейчас узнаешь, — ответил Алак загадочно. — Разговор очень важный. Очень. Большой разговор.
— Ну… что ж. Пойдем. — Омар сосредоточенно потер ушибленные пальцы. — Я-то хотел сбегать на базар, в книжный ряд, к переплетчику.
— Ни боже мой! Из дому не выходи. Опасно. Кто их знает. Сейчас же отдай рукопись мне. Я призову переписчиков и переплетчиков сюда, ко мне в жилье, и здесь, на моих глазах, они сделают все, что нужно.
***
Уселись. "Сейчас он меня ошарашит". Судья — осторожно:
— Сын мой, не наскучил ли тебе Самарканд? "Он хочет меня прогнать! — похолодел Омар. — Отнимет рукопись и выбросит меня на улицу. Из-за Рейхан. Его достояние, может — любовь. Эх, навязалась девка на мою го. — юву! Куда я денусь, если судья откажется уплатить за трактат? Ну, что за жизнь! Когда мне дадут быть самим собою, распоряжаться собой по своему усмотрению?"
— Самарканд — город прекрасный, — не менее осторожно ответил Омар. — Он никому никогда не может наскучить.
Судья, помедлив, твердо сказал:
— И все же тебе придется его покинуть! Очень скоро. На днях.
— Почему? Чем я тут не угодил?
— Угодил. Хорошо угодил! Потому и уедешь.
— Эю как же? Не понимаю.
Судья все медлил, тянул, предвкушая, видно, яркий всплеск восторга, который должен был последовать сейчас со стороны подопечного, и, насладившись его нетерпением, объявил торжественно и снисходительно, как помилование преступнику:
— Его величество хакан Шамс аль-Мульк Наср требует тебя к себе, в Бухару!
Но у Омара это вызвало лишь удивление:
— Зачем?
— Ему нужен при дворе хороший математик, ученый собеседник, бескорыстный советчик в сложных делах.
— Откуда он знает обо мне?
— Знает, — усмехнулся Абу-Тахир. Похоже, он сам написал об Омаре хакану. Очень похоже.
— Я — при дворе?! — У Омара низко, сутуло прогнулись плечи, будто- на них взгромоздили тяжелый камень. И он, казалось, растерянно озирается из-под него. — Приживусь ли? В математике, положим, я кое-как еще разбираюсь. Но при дворе, говорят, надо хитрить, угождать, потакать правителю в его причудах. Я не сумею…