Советник с усилием вытащил втулку, налил в чашу воды и выпил. Налил и выпил еще. От слабости у него кружилась голова, дрожали руки, но мудрец не пролил ни одной капли влаги. Вот как дорога вода в пустыне. Серебро сохранило воду в чистоте и свежести, но хватило ее всего на две чаши. Все же глаза горбуна прояснились. Он выдернул из ножен кинжал.
— Измена? — Дарий оскалил зубы и потянулся за мечом. Но Гобрия, не обращая внимания на повелителя, побрел, шатаясь, к выходу. Теперь Ахеменид испугался, что останется один.
— Куда? — спросил он хрипло.
— Обманул… массагет, — ответил мудрец.
— Массагет! — Дарий вскочил на ноги так резко, что кровь разом отлила у него от головы. Он упал и едва не потерял сознание. Но злоба придала ему силы. Дарий поднялся, обогнал Гобрию и выбежал наружу.
Невероятное зрелище предстало взору властелина южных стран. На дюнах и в лощинах, кругом, куда хватал глаз, лежали трупы. Ряды распластанных на берегу озера воинов напоминали об утопленниках, выброшенных волнами на песок. Дышла колесниц, скатившихся в соленую воду, походили на мачты кораблей, потерпевших крушение. Над растерзанными тушами коней взмахивали черными крылами стервятники. Над пустыней висела незримым, но плотным пологом жуткая тишина. Так бывает на поле брани после долгого кровопролитного побоища.
Мороз пробежал по спине повелителя мира. Он едва не завыл, как собака, брошенная хозяином в пустыне. Ему показалось, что он остался один — один в глубине диких, бесплодных пространств, откуда нет возврата!
— Неужели все погибли? — спросил он шепотом у подбежавшего мудреца, и в голосе его прозвучал ужас.
Горбун молча показал рукой на холмы. Только тогда царь заметил между грудами мертвецов слабое движение. Люди вяло, без единого слова, вырывали друг у друга пустые бурдюки. Многие размеренно колотили себя в тощие груди и рычали, роняя с губ желтую пену. Быть может, они видели в бреду широкие просторы Нила, Тигра, Евфрата, Окса, через которые переходило непобедимое персидское войско? Быть может, они слышали плеск и шипение холодной, кипучей воды? Вода, вода! Когда ты рядом и тебя много, тебя никто не ценит и не бережет. Тебя разливают не жалея, тебя загрязняют нечистотами, и лишь тогда, когда тебя нет и ты далеко, люди начинают понимать, что ты слаще меда, дороже золота и краше алмазов.
Сын Гистаспа выхватил меч и трижды прокричал, как бы подавая клич тревоги:
— Массагет! Массагет! Массагет!
И те, кто был еще жив, поднялись, как один, словно голос повелителя возвратил им утраченные силы. Их было еще много, этих воинов, и все они горели жаждой мести. С криками «Массагет! Массагет!» они бежали на зов своего господина, обнажая на ходу мечи и потрясая секирами.
Ширак стоял на бархане и глядел на восток. Телохранители Дария следили за хорезмийцем горящими от ненависти глазами. Впереди, до самого края земли, как мрачное пожарище, чернела гаммада — ровное каменистое пространство, лишенное даже той скудной растительности, которая встречается на дюнах. Страшно человеку в песках, но гаммада трижды страшнее барханов. Она одним своим видом убивает человека.
— Конец!
Ширак вздохнул, сел на песок и обхватил колени.
Ахеменид, утопая до колен в сыпучем песке, подбежал к пастуху и остановился перед ним, стиснув челюсти. Воздух со свистом пролетал между его зубами. В груди царя клокотало бешенство. Он передергивался от головы до пят и с трудом удерживался от того, чтобы вот так, не говоря ни слова, ударить пастуха наотмашь мечом по виску.
— А-а, сын праха! Так где же Новая Река?
— Новая Река? — Ширак показал на север. — Далеко, там…
Иранцы дрогнули и застыли, будто Ариман одним мановением десницы обратил их в камни. Ширак покосился на Дария и от души расхохотался.
— В него вселился дух пустыни! — воскликнул Дарий. — Он лишился разума!
— Вы сами все тут одержимы недобрым духом, — проворчал Ширак. Молодые глаза пастуха глядели мирно и спокойно. — Разве люди со здравым умом скитаются по чужим странам и гоняются за богатствами с мечом в руке? Они их у себя дома трудом своим добывают.
— Куда, ты завел нас, пастух?
— Не видите?
Ширак злорадно усмехнулся и повел рукой вокруг себя.
— Для чего ты это сделал, сын дикаря?
Ширак молча пожал плечами. Разве и так не ясно, для чего? И персы поняли. Дыхание смерти лишило их дара речи. Наконец Гобрия сказал:
— Хорошо, ты спас массагетов. Но много ли тебе радости от этого, если ты сам сегодня умрешь? Что тебе массагеты, когда ты сам на грани жизни и смерти? Не лучше ли спасти себя? Разве тебе не дорога своя голова?
В голосе мудреца слышалось глубокое удивление. Ширак посмотрел на Гобрию и ничего не ответил.
Он сидел неподвижно, точно идол, и персы глядели на него с изумлением, как на невиданное чудовище. Он был для них загадочен, как сфинкс. Никто не сказал бы, какие чувства он испытывает. Никто не знал, о чем он думает. Никто не понимал, какие побуждения заставили этого двадцатилетнего пастуха принести себя в жертву ради других.
Вперед выступил Отанес. Лицо его побелело от волнения, губы дрожали.
— Тебе не жалко их? — Отанес показал на густые толпы истерзанных, обезумевших от жажды воинов. — Это люди. Люди! Понятно тебе это слово, дикарь? Люди! У них дома отцы и матери. У них дома жены. У них дома дети. Десятки тысяч отцов, матерей, жен и детей! Десятки тысяч людей! Только богам подобает вершить судьбы такого огромного скопища человеческих душ. Но ты — не бог, ты — человек! Как же ты один — один! — можешь взять на свою совесть столько жизней? Пристойно ли это тебе, жалкому человеку? Неужели ты не чувствуешь, пастух, как это чудовищно?
Глаза Ширака потемнели.
— А! Вы заговорили о жалости? Почему же вы не помнили о ней там, на своей родине, когда собирались в поход на массагетов? Почему вы не помнили о ней, когда захватили городище Кунхаза и резали апасаков десятками и сотнями? Почему вы не помнили о ней, когда отсекали пленникам руки? Нет, вы не заслуживаете жалости! Отцы? Матери? Жены? Дети? Но где Кунхаз? Он был отцом. Где Фароат? Она была моей женой. Где тысячи других массагетов — отцов, матерей, жен и детей? Вы их убили, и они уже никогда не увидят солнца. Вы их убили, и они уже никогда не сядут у костра за пиршественным котлом. Вы их убили, и они уже никогда не услышат веселую песню. Их души скитаются в стране мрака и требуют возмездия! Их жизни — на вашей совести! Так почему же мне не взять на свою совесть ваши жизни? Разве я поступаю несправедливо? Кто виноват в том, что погибли тысячи персов? Я? Но разве я приказал вам идти походом на массагетов? Почему вы не сидели в своих домах? Почему вы оставили свою страну и пришли к нам? Э! Хватит разговоров! Вы сами накликали на себя беду. Вы заслуживаете смерти, и вы умрете!
Ахеменид стоял, опустив голову и закрыв ладонями лицо. Плечи его поникли, колени резко вздрагивали. Таким жалким персы не видели своего царя никогда.
— Нет! Нет! — застонал сын Гистаспа в ответ на свои мысли и беспомощно опустил руки. Потом вдруг стукнул себя кулаком по лбу, торопливо скрылся в шатре, приволок сумку с золотом и высыпал под ноги пастуху кучу сверкающих монет. После этого он сорвал с груди и шеи все драгоценности, отстегнул золотые ножны, снял пояс из серебряных пластинок и бросил их на монеты. Глаза его лихорадочно блуждали.
— Дети! — обратился он к воинам незнакомым, отрывистым голосом. — Мы не погибнем! Несите золото и серебро, кубки и чаши!
Персы в едином порыве сдирали с себя дорогие украшения и швыряли их под ноги пастуха. Куча золота и серебра росла на глазах. От нее на лица окружающих падало мягкое сияние. Весело звенели монеты, чаши и браслеты, но Ширак ничего не слышал. Он задумчиво глядел на Тропу Гнева.
— Пастух, это все твое! — с отчаянием крикнул Ахеменид, ударив ногой в груду желтого металла. — Покажи нам, где вода! Покажи нам, где вода! Вода! Вода!
Сын Гистаспа зарыдал. Ширак очнулся, окинул сокровища равнодушным взглядом и отвернулся. Как, оборванец отказывается от таких сокровищ?!
Полководец Датис схватил Ширака за плечо и взревел, как буйвол:
— Покажи, где вода, или я проломлю тебе череп!
Мудрец Гобрия вцепился в другое плечо пастуха и прогнусавил ему на ухо:
— Покажи, где вода, или я своими руками сдеру с тебя кожу!
Пастух одним движением сбросил с плеч ладони персов, покачал головой и сплюнул.
— Вы хуже шакалов, да поразит вас Митра! — сказал он брезгливо. — Уходите от меня, грязные твари!
Лицо Дария перекосилось от злобы. Не помня себя, он вырвал у ближайшего телохранителя секиру и занес ее над пастухом.
— Уничтожу!
— Уничтожай! — Ширак усмехнулся. — Зато я победил тебя. Для чего рождается человек?..
Он поднялся во весь рост, протянул руки к востоку, захватил в легкие сразу три меха воздуха и закричал — громко, весело и протяжно, славя без слов, голосом души, восходящее солнце. Ясное око Митры ласково глядело с неба на свободного человека.
Хорезмийца ударили по голове. Полыхнуло в глаза пламя смерти. И Ширак увидел Фароат. Но пастух уже не помнил ни очей Фароат, ни губ Фароат, ни волос Фароат… Жена, доброе лицо матери, горы, барханы, тропы, городища, колодцы, заросли саксаула, стада овец, орлы, облака — все они пролетели перед ним как в сладком детском сне, и все они, непонятно как, слились в угасающем сознании массагета в один любимый, неповторимый образ — образ родной земли.
И образ этот жил в сердце Ширака до той доли мгновения, когда оно, сердце, сделало последний удар, пропустило через себя последнюю — крупную, красную, уже густеющую каплю крови…
— Ахурамазда отвратил от нас лучезарное лицо! Конец нам пришел, дети!
Дарий бросил секиру и упал на песок.
— Ахурамазда?! — вскипел Отанес. — Бог — в небе, он плохо знает земные дела! Ты нас погубил, сын Гистаспа! Кто гнал тебя в эту страну? Разве я не говорил тебе: «Вспомни о Кире»? С кем ты связался? Разве найдутся на земле воители, что покорили бы массагетов? Пусть варваров мало, пусть они бедны и плохо вооружены — их никто не сломит, ибо их закон — дружба и братство, и они ценят свободу выше всего на свете. Все полчища Ирана ничего не стоят перед этим народом, так как самый заклятый враг для твоих воинов — ты сам. Чего ждать от человека, воюющего по принуждению ради чужого денежного мешка? Ты не подумал об этом, тебя ослепила жажда добычи, поэтому ты и погиб. Торгаш! Недаром даже твое имя происходит от слова «золото».