Душою собрания был, конечно, Лавишев, болтавший без умолку; часто от его полных юмора речей Маша заливалась серебристым смехом, а он поглядывал на ее разгоревшиеся щечки и думал:
«Вот тебе и хамская кровь! Какая же она, канашечка, миленькая!»
Увы! Подобно многим мужчинам, он не мог остаться равнодушным к любому хорошенькому личику.
— Бог знает, куда это запропастился мой Михайлыч, — не без раздражения промолвил среди наступившей паузы в разговоре Александр Васильевич.
— Прикорнул, верно, где-нибудь, старина, — сказал Евгений Дмитриевич Назарьев, закуривая трубку.
— Он у тебя славный старик, — проговорил Николай Андреевич.
— Да на что он тебе? — лениво процедил Лавишев. — Моей челяди хватит.
— Не в том дело. Но он стал какой-то… Этакий, не прежний, и уже третий раз так пропадает. А спросишь, где был, говорит, гулял.
Михайлычу действительно приходилось несколько раз «пропадать», так как князя Дудышкина было нелегко застать дома, за исключением приемных часов, которые были известны только людям, имевшим с ним дела.
— Ну и пусть его гуляет или спит, — сказал Лавишев. — А расскажу я вам теперь, господа мои, о некоей смеха достойной истории… — Начал было он и прервал речь, прислушиваясь к шуму, приближавшемуся от лестницы.
Вбежал лакей, перепуганный насмерть, и проговорил:
— Барин, частный сам. С ними князь… И…
В это время раздался зычный окрик:
— Да ты показывай дорогу-то, старый хрыч! Ну, живо!
— Сюда, сударь, ваше благородие. Здесь мой барин свое пребывание имеют, — донесся робкий возглас Михайлыча.
Дверь широко распахнулась, и в комнату вошел Дудышкин, а за ним частный, будочники и Михайлыч. Частный оказался между двух огней. С князем было шутить опасно, но хорошо он знал и влиятельность Лавишева, да ведь и Кисельников хоть не Бог знает кто, а все же офицер гвардии. Поэтому он начал насколько возможно мягко:
— Не дозволите ли спросить господина прапорщика лейб-гвардии Семеновского полка Александра Васильевича Кисельникова?
— Я. Что же вам надобно? — произнес Кисельников.
Маша, при виде Дудышкина, отбежала от стола и в страхе забилась в угол.
— А также не могу ли увидать я хозяина этого дома, господина камер-юнкера и кавалера Петра Семеновича Лавишева?
Тот отнесся к заявлению частного суровее.
— Отлично ты знаешь, братец, — пренебрежительно сказал он, — что это я. И скажи ты мне, пожалуйста, — добавил он еще небрежнее, — на кой черт здесь эта дылда торчит? Князь Дудышкин его звать, кажется?
Дудышкина передернуло.
— Да чего тут с ними кисели разводить? — гневно воскликнул он. — Пришли мы за моей беглой девкой, Машкой Прохоровой. А вот и она сама. Будочники, взять ее!.. Руки скрутите хорошенько. А на этих, на господ-то, в суд подам, а то и ее величеству, дабы не сманивали чужих девок на непотребство. Ну, берите ее!
Маша дрожала всем телом.
Назарьев, до сих пор довольно равнодушно относившийся к судьбе Маши, так как его поглощало собственное горе, теперь, при виде и здесь торжествующего своего врага, запылал яростью.
— Смей только кто подойти к этой девушке! — воскликнул он, загораживая собой Прохорову и обнажая шпагу. — Убью на месте.
— А мы тебе: поможем! — воскликнул Кисельников.
Побледневший Свияжский стоял безмолвно и думал, глядя на князя:
«И такого-то негодяя хотят в мужья бедной Олечке!» Будочники мялись, частный тоже.
— К чему тут шпаги? — презрительно процедил Лавишев. — Я просто прикажу гайдукам выгнать их.
— Разлюбезное дело! Гоните их, ваша милость! — послышался возглас Михайлыча.
Александр Васильевич давно догадался, кто был виновником этой истории; он пристально посмотрел на пестуна и крикнул:
— Нишкни, Иуда! С тобою мы еще разберемся.
Взглянул старик на своего питомца и робко потупился: в первый раз почувствовал он в лице его грозного владыку.
— Как?! Гнать меня? Князя Дудышкина? — вспылил Семен Семенович.
— А что же? Лавишев и не таких выгонял, которые к его компании подходящими быть не могли. А то, ежели желаете, можно и мирно. Я покупаю у вас эту особу.
— Не особу, а беглую девку. Мне она нужна для домашних услуг, и продавать ее я не хочу.
— Знаю, для каких услуг… Эй, кликни гайдуков! — приказал Лавишев одному из лакеев, столпившихся у дверей. — Жаль! Я бы дал хорошую цену, и шума не было бы… Я не себе ее покупаю, а на волю.
Князь понимал, что его роль становится не только позорной, но и опасной. Он слышал уже приближавшиеся шаги дюжих гайдуков, а потому пробормотал:
— Ну, ежели хорошую цену, тогда…
— Сколько желали бы?
«Хорошо же! Я тебе поднесу. Отступишься!» — подумал князь и громко промолвил:
— Сейчас же пять тысяч червонцами на стол, и я дам ей вольную.
— Слышали, господа? Теперь ему нельзя будет обмануть меня, как того бедного старика. И на что позарился-то: за триста целковых продал свое дворянское слово!.. Ну а я — не тот старичок. Васька! — приказал Лавишев. — Притащи ларец, что у меня у кровати, чернильницу, перья и бумагу.
Челядинец побежал исполнять приказание.
— Марья Маркиановна, — обратился между тем Лавишев к Прохоровой, — выйдите теперь из вашего уголка: сейчас мы денежки заплатим — и вы вольная. И на князеньку этого вы можете прямо-таки чихать.
Дудышкин молчал, не находя, что возражать, хотя у него от злости скулы дрожали.
Требуемое было принесено. Петр Семенович небрежно вынул из ларца несколько свертков золота.
— Вот ваши деньги. Садитесь, пишите отпускную. На слово-то вам нельзя верить. На днях отпускную закрепим… Самое лучшее — завтра утречком. Вот бумага, а вот и перышко.
Дрожащей рукой князь стал выводить: «Я, лейб-гвардии конного полка поручик» и т. д. В мозгу его пронеслась только одна утешительная в этом позорном положении мысль:
«Зато деньжищ же сорвал!»
Лавишев был до конца верен себе и великолепен: когда Дудышкин, далеко не привыкший к письму, закончил отпускную и потянулся было за деньгами, Петр Семенович остановил его:
— Нет, погодите! Хоть вы и князь, а такие крючки умеете строчить, что, ой-ой, иному подьячему не под силу. Дайте-ка пробежать бумажонку. Вы ведь, князь, — голова. И чего вам было не пойти в подъячие вместо конного полка?
Дудышкин видел, что даже будочники ухмыляются, а частный, поняв, что перевес, безусловно, не на стороне князя, усерднейшим образом хихикал в ладонь. Об остальных и говорить нечего: те без стеснения и ядовито хохотали.
Но князю было далеко не так весело, как всем другим присутствовавшим. В груди у него начинало клокотать бешенство.
— Читайте, — хрипло вымолвил он, подвигая Лавишеву отпускную.
Тот прочел ее с обидною тщательностью.
— Все в порядке. Вот вам деньги, князь! Как приятно побеседовать с человеком, и не удивительно ли, как все мирно устроилось?
— Н-да, конечно… А все-таки беглых укрывать не совсем бы вам к лицу. Все же вы дворянин, — задыхаясь сказал Семен Семенович. — Ну а гвардейским офицерам, — обратился он вдруг с язвительной усмешкой к Александру Васильевичу, — красть чужих дворовых девок для непотребства и вовсе не пристало.
Кисельников вздрогнул, словно его кнутом ударили. Цельная, несдержанная натура провинциала, не испорченная столичными условиями, взяла свое.
— Что ты сказал? — проговорил он сквозь стиснутые зубы, наступая на князя, сжав кулаки и смотря на него горящим взглядом.
— Я вам не холоп, чтобы вы смели говорить мне «ты», — промолвил князь, слегка подаваясь назад. — А сказал я, что гвардейским офицерам красть для непотребства чужих девок…
Он не окончил. Послышался громкий возглас: «Получи, скотина!». Вслед за тем Александр Васильевич размахнулся, и звучная пощечина заставила пошатнуться Дудышкина.
Князь вскрикнул, растерянно посмотрел вокруг и, схватившись за щеку, пробормотал: «Что это?.. Да ведь он…». А потом, весь побагровев, крикнул:
— Сатисфакцию, сударь, сатисфакцию!.. На смерть.
— Очень рад. Ищите секундантов, — тяжело дыша, бледный как снег, ответил Александр Васильевич. — Мои будут у вас сегодня же.
Назарьев стоял с мрачным лицом.
— Так и надо этакую гадину, — проговорил он вполголоса, с ненавистью смотря на Дудышкина.
— Вы мне кровью заплатите. Оскорбить князя Дудышкина!.. О! Я вам покажу!.. Да и иным прочим все это не пройдет… Прощайте, прощайте.
— Самое лучшее дело, какое сегодня свершили, это то, что вы уходите, — крикнул ему вслед Лавишев.
— Хорошо, хорошо!.. Все вы попомните, — сказал князь, исчезая за дверью.
Следом за ним гурьбой удалились и полицейские.
У оставшихся настроение было подавленное. Каждый чувствовал, что произошло нечто важное, могущее окончиться крайне печально. Лавишев, взяв случайно оказавшиеся лишними и лежавшие на столе два червонца, подкидывал их, стараясь принять беспечный вид: верный себе во всем, он и при данных обстоятельствах не хотел изменить своей светскости. Назарьев молчал, угрюмый, почти страшный, и его глаза поблескивали. Свияжский, заложив руки за спину, прохаживался с растерянным видом.
Откуда-то из-за выступа печки, где укрылся Михайлыч, доносились чуть слышные сетования:
— И все через меня, старого черта! Вот натворил-то, окаянная моя голова.
Маша беззвучно плакала.
Спокойнее всех был сам Александр Васильевич. Он даже чувствовал себя почти довольным.
«Добрался я таки до этой канальи!» — подумал он и первым прервал тягостное молчание.
— Петр Семенович! Сделай милость, будь моим секундантом. И ты, Женя, — обратился он к Лавишеву и Назарьеву. — Позвал бы я тебя, Николай, да, думаю, неудобно: ведь, он, хоть и не желанный, а все же жених твоей сестры.
— Это верно. Неловко мне, — сказал Свияжский. — А то бы с великой радостью.
— Идет, по рукам! — воскликнул Лавишев, быть может, с несколько напускною веселостью. — Одно скверно — не знаю, как пистолеты заряжаются.
— Научим, — хором ответили военные.