Немногочисленные татарские газеты влачили жалкое существование — в основном из-за нажима сверху, со стороны администрации. Над ними постоянно висела угроза закрытия. Осуществлялся постоянный политический и идеологический надзор, причем в ряде случаев его вели священники. Так, в 1909 г. и позже за карасубазарской "Крым-Седасы" наблюдал отец Н. Соркин, получивший на это архипастырское благословение епископа Таврического Алексея. Как результат этой "опеки" газету вскоре закрыли. Через границу не пропускали мусульманскую прессу, особенно младотурецкую.
Вообще любые мусульманские инициативы, вне зависимости от их направленности, в том числе и благотворительной, тут же пресекались. Руководители подобных сообществ подвергались репрессиям, их принуждали к эмиграции и т. д. В то же время администрация приветствовала организацию в Крыму таких сборищ, как "Русское народное собрание", "Русский народный союз Михаила Архангела" и т. п., о них уже говорилось. Инициаторами их создания были полиция и жандармерия, но покровительство часто оказывала церковь, православные священники принимали в них живое участие. Их деятельность, направленная против инородцев, т. е. и против татар, финансировалась из народных денег в различных фондах, где была и татарская копейка. В таких условиях, когда властями упорно разжигалась национальная рознь, в Крыму началась реакция на первую революцию, проявившаяся в ряде политических и экономических реформ.
Национальная подоплека реформ
В любом многонациональном государстве устойчивый и органично развивавшийся правовой механизм может быть построен лишь при широком участии в нем всех народов этого государства. Однако бюрократия всех времен не только не понимала животворности такого участия, не только не стремилась организовать его, но и всячески ему противилась из узкосословных эгоистических интересов, для монополизации власти, что не имело ничего общего с государственными интересами.
В Крыму (как и в ряде других областей России) власти не ограничивались простым отстранением татар от участия в управлении их краем, но до последних дней существования монархии безоглядно растрачивали тающие духовные ресурсы российской государственности на бессмысленную, при всей ее энергичности, борьбу с пробуждающимся самосознанием "инородцев". И нас не должны вводить в заблуждение такие памятники имперского "братства народов", как Указ 12 декабря 1904 г., где говорилось о немедленном расширении религиозных прав и об отмене административных стеснений в этой области, об укреплении начал веротерпимости. Указ этот так и остался на бумаге, не став законом (Тукаев М.Ш., 1912, 4). Остались и сегрегационные законы, и, что хуже, складывалась практика и привычки представителей одних этносов третировать, а иногда и терроризировать других. Не в последнюю очередь под влиянием спущенных сверху положений (чего стоит лишь запрет крымским татарам держать коз, обнародованный в Уставе лесном, т. 8, с. 214). Уже были преступлены незыблемые ранее в Крыму грани простой культуры общежития и даже правопорядка. Русские все настойчивее преследовали татар, но к желанной Петербургом цели поголовной русификации это пока не приводило.
Был достигнут другой результат: "… живой, творческий дух народов был растрачен на борьбу с мелочными придирками, принижен в вынужденном подпольном существовании, сделался подозрительным, ненавидящим, недоверчивым" (Станкевич В., 1921, 5).
1905 год принес нацменьшинствам России новые надежды — была восстановлена конституция Финляндии, отменены дикие законы о запрещении украинской, белорусской, литовской письменности, дарована свобода организации партий и союзов, в том числе по национальному и религиозному принципам. Однако царизму пришлось вскоре раскаяться в вынужденном своем "либерализме".
Уже во II Думе мусульманская группа выдвинула требования, отражавшие не только весьма слабое почтение правоверных к властям, но и их стремление к экономической и социальной модернизации общества. Мусульмане-думцы требовали ограничения власти царя конституцией, свободы вероисповедания для всех, равноправия национальных языков с государственным (с ведением делопроизводства на местном языке), образования автономных национальных областей с органами местного самоуправления, раздачи безземельным и бедным всех удельных, государственных и кабинетских земель и отчуждения за счет казенной покупки части монастырских и частновладельческих территорий, предназначавшихся также бедным, отмены остатков зависимости от помещиков, введение 8-часового рабочего дня (Программа, 1907, 3-13).
Приходится признать, что принятие этой внепартийной программы (схожие документы составляли и иные думские фракции, идея-то носилась в воздухе) объективно содействовало бы усилению державы — известно, как забеспокоился Берлин, узнав, например, о проекте предоставления Польше автономии, или какая тревога поднялась в Австрии при вести, что украинский "националист" историк М. Грушевский получил доступ к трибуне I Думы (Станкевич В., 1921, 7). Однако непоследовательность, если не слепота, царской администрации, одной рукой пытавшейся укрепить экономику (Столыпин), выразилась в том, что другой рукой (тот же Столыпин) она принятием антинационального закона державу ослабила.
Столыпинский Акт от 3 июня 1907 г. повернул начавшую было меняться национальную политику России вспять. Более того, если до Столыпина русификаторская в основе эта политика не имела четкой программы, ясной цели[98], то теперь мы видим законченный образец великодержавного шовинизма, чьи основные принципы запечатлены на бумаге, систему, основанную на идеологии и практике национализма. И что парадоксально — именно в XX в., в конституционный период истории страны, впервые появился подобный акт, оправданный единственно правом сильнейшего. Время заигрывания правительства с национальной элитой, казалось, ушло в небытие.
Созданная Столыпиным репрессивная машина была пущена в ход в том же году. На крымских татар обрушились санкционированные властями меры пресечения любой самостоятельной, инициативной деятельности. Этот запрет проявлялся в различных областях, но везде он вел к одному результату — еще большему сужению возможностей выбора форм проявления самосознания населения. Теперь административные санкции уже были не случайным проявлением местной таврической "самодеятельности" — центр наносил удары по окраинам империи, наносил методично и неотвратимо. Именно в эти годы была жестоко урезана финляндская конституция, объявлены "не соответствующими русским государственным задачам" украинское и белорусское культурно-национальное движение (столыпинский циркуляр от 10 января 1910 г.), разворачивается широкая колонизация Прибалтики.
И еще одно новое качество в национальной политике Петербурга. Если до Столыпина нацменьшинства страдали, как выше говорилось, лишь от худших представителей бюрократии, то теперь правительство ищет и находит опору в весьма широких и авторитетных кругах общественности. Русской, естественно. Открыто публикуются шовинистические статьи, авторы которых не всегда бездарны, "теоретически" обосновывается превосходство народа-богоносца, одновременно подвергаются насмешкам и издевательствам духовные ценности, любовь к родному языку, исторические традиции нерусских народов. Естественно, массированная шовинистическая пропаганда оказала известное влияние и на часть образованного общества, и на часть трудящегося населения. Это и была идеологическая основа экономических преобразований Столыпина.
Экономическая реформа
Необходимость для России перемен революционного масштаба и содержания была ясна не только одним революционерам. Нужно сказать, что понимающих эту необходимость можно было обнаружить не только в нижних, но и в самых верхних этажах государственного здания. И после 1905 г., после провала попытки провести политические и экономические преобразования революционным путем снизу, П. Столыпин делает попытку реформировать Россию сверху путем эволюционным.
Это — схема. Конкретные формы столыпинских реформ далеко не столь однозначны и бесспорны, хотя бы с точки зрения перемен в уровне демократичности общества, уровне благосостояния крестьянства и т. д. И наиболее ярко спорность как целей, так и средств для их достижения выступает в экономическом аспекте реформ.
Накануне в Крыму не имело земли в среднем около 16 % сельского населения. Но в некоторых уездах, вроде Евпаторийского и Перекопского, процент обезземеленных повышался соответственно до 75 и 67; при этом, как и раньше, основную часть этих бедняков составляли татары. Для сравнения укажем, что в материковых уездах губернии (например, Бердянском и Мелитопольском) число безземельных едва превышало 3 % (Губенко Г.Н., 1961, 14). При этом оплата наемного труда и аренды не только не поднялась по сравнению с концом XIX в., но кое-где и упала, что вызывалось среди прочего и возросшей мобильностью контингентов рабочей силы. В Таврической губернии, прослывшей по всей империи "хлебной" и привлекшей огромное количество обедневшего крестьянства, в год действительно требовалось около 270 тыс. человек пришлой наемной рабочей силы. Однако колоссальное предложение превышало и этот немалый спрос.
Прибывшие в Крым крестьяне-отходники, многие из которых проделали неблизкий даже по российским масштабам путь, являлись на рабочие рынки, главным из которых был Джанкойский, вспомогательными — в Симферополе, Курман-Кемельчи (ныне Красногвардейское) и Карасубазаре. И только здесь могло обнаружиться, что рынок переполнен, а цены найма снизились до минимальных. Тем не менее, находясь в безвыходном положении, пришельцы соглашались и на самые невыгодные условия. Этим они содействовали постепенному закреплению нужной оплаты труда, причем она оставалась такой и после сезонного наплыва рабочей силы, зимой.
Одновременно росла продолжительность рабочего дня. Обычно он начинался теперь затемно, а заканчивался поздно вечером. Впрочем, в пору молотьбы работа не прекращалась и ночью. Небывалого объема достиг труд женщин и подростков, доля детского труда почти нигде в Крыму не опускалась ниже 50 %, а в отдельных местах превышала 75 % (там же, 25).