Груз совести – тяжелый непосильно —
В болотные меня влечет трясины.
Сокровищ я владею многоцветьем,
Но показать их некому на свете.
Собаки сельские, как мы отлично знаем,
Встречают незнакомца злобным лаем.
Так одаренного ничтожный люд чернит
И этой подлой низостию сыт.
Мой дар сокрыт во глубине, как клад,
Не ведают его ни стар, ни млад.
К искусствам и наукам страсть и прыть
Мне из живущих некому открыть.
Я утверждаю справедливый счет:
Кто честен – мой всегда тому почет.
Но Чун-хуа[340] – увы! – никак не встречу,
Не буду похвалой его отмечен.
О, почему так повелось на свете,
Что мудрецы родятся раз в столетье?
Чэн Тан и Юй – мерило мудрой чести —
Не подают из древности нам вести.
Воспоминанья обходя искусно,
Стреноживаю всхлынувшие чувства.
Сношу обиды, долгу верен только,
Чтоб послужить примером для потомков.
Я ухожу, гостиницу покинув,
В последний путь, закат мне светит в спину.
Оплакивая скорбь свою и горе,
К черте последней подойду я вскоре.
Юань и Сян[341] текут себе, просторны,
Бурлят и пенятся вокруг седые волны,
Дорога мглой окутана ночною,
И скрыта даль за мутной пеленою.
Я прожил жизнь свою предельно честно,
Но никому об этом не известно.
Подвел Бо Лэ[342] уж бытию итоги…
Кто лошадей оценит быстроногих?
Судьба дана любому непреложно,
Прожить, не ошибаясь, невозможно.
И, закаляя душу крепче тверди,
Я не пугаюсь неизбежной смерти.
Но плачет горько все ж душа-бедняжка,
И поневоле я вздыхаю тяжко.
Мир выгнил, словно ржавое корытце,
А я – один. И некому открыться.
Я смерти не избегну, но пред смертью
В пустую жалость не впаду, поверьте.
Во тьме веков – для упрочненья веры —
Мудрейших старцев обрету примеры![343]
После смерти Цюй Юаня в Чу жили поэты Сун Юй, Тан Лэ, Цзин Ча. Все они унаследовали свободную поэтическую форму, созданную Цюй Юанем, и прославились своими замечательными стихами. Однако никто из них не осмеливался так открыто поучать своего правителя, как это делал Цюй Юань.
В дальнейшем княжество Чу стало клониться к упадку и через несколько десятков лет было завоевано княжеством Цинь[344].
Через сто с лишним лет после гибели Цюй Юаня, при династии Хань, жил Цзя И. Он служил в должности тай-фу при правителе владения Чанша. Как-то, переправляясь через реку Сяншуй, он бросил в нее стихи, в которых оплакивал Цюй Юаня.
Цзя И родился в Лояне. Восемнадцати лет он прославился своим умением декламировать стихи и писать сочинения.
Тин-вэй[345] У-гун, который в это время был правителем области Хэнань, прослышав о выдающихся талантах Цзя И, пригласил его к себе в дом и очень его полюбил.
Император Вэнь-ди, вступив на престол, узнал, что хэнаньский правитель У-гун одним из первых в Поднебесной установил порядок в своей области.
У-гун происходил из одной местности с Ли Сы и вместе с ним учился. За свои достоинства он и получил звание тин-вэя.
Тин-вэй восхищался тем, что Цзя И еще в ранней молодости постиг книги многих философов и ученых.
Вэнь-ди призвал Цзя И ко двору и пожаловал ему ученое звание бо-ши[346].
В это время Цзя И было немногим более двадцати лет. Из придворных ученых он был самым молодым. Всякий раз при обсуждении законов и указов, когда даже старейшие ученые не могли внести какие-либо замечания, Цзя И высказывал возражения. Кроме того, все люди поступали именно так, как желал Цзя И. Благодаря этому все ученые стали считать, что по своим способностям они далеко уступают Цзя И.
Об этом доложили императору Вэнь-ди, и он повысил Цзя И в чине. За один год Цзя И возвысился до звания тай-чжун-да-фу[347].
Цзя И понимал, что за двадцать лет, предшествовавших правлению императора Вэнь-ди, Ханьская династия усилилась, в Поднебесной наведен порядок; он доказывал необходимость установить новое летоисчисление, ввести новые цвета одежды, упорядочить управление государством, установить новые звания для чиновников и широко распространить этикет и музыку.
Он изложил свои соображения в докладе и представил его императору. Он предлагал ввести пятеричный счет, священным цветом считать желтый, придумал новые звания для чиновников и основательно переработал законы Циньской империи.
После вступления на престол император Вэнь-ди был скромным и уступчивым. Он даже говорил, что преобразование законов, распределение владений между князьями – все это заслуги Цзя И. Сын Неба решил назначить Цзя И на должность гун-цина[348].
Тогда придворные сановники – цзянский хоу Чжоу Бо, инъинский хоу Гуань Ин, дунъянский хоу Чжан Сян-жу, Фын Цзин и их приверженцы – возмутились и задумали погубить Цзя И. С этой целью они старались оклеветать его перед императором.
– Лоянец молод годами, – говорили они. – Он только что начал учиться, а уже хочет прибрать к рукам власть и запутать все дела!
Поверив этой клевете, Сын Неба отдалил от себя Цзя И, перестал пользоваться его советами и назначил его на должность тай-фу при правителе области Чанша.
Цзя И попрощался и уехал. Дорогой он узнал, что Чанша – это болотистая местность, где жить долго нельзя, и что там добиться успеха невозможно.
Переправляясь через реку Сяншуй, Цзя И написал оду, в которой он оплакивает Цюй Юаня. В этой оде говорится:
Я к царским был приближен ликам,
Теперь же изгнан… Горе мне!
Здесь Цюй Юань свой путь великий
Окончил в темной глубине.
Тебе, река Сяншуй, я этих
Вверяю тяжесть горьких строк.
Мудрец погиб в коварных нетях,
Настиг его зловещий рок.
Увы! Слеза о том струится,
Кто счастья не изведал всласть.
Над фениксом и чудо-птицей
Сов хищных распростерлась власть.
Увы! Теперь глупец обожен,
И правит хитроумный лжец.
Со злой сражающийся ложью
На гибель обречен мудрец.
Бо И здесь – каверзник дворцовый,
В святые – Дао Чжэ[349] взнесен.
Считают острым – нож свинцовый,
Тупым же – дивный меч Мо-сё[350].
Наставник мудрый сжит со свету…
Как не рыдать мне, не грустить?
Сосудов золотых уж нету,
А глина грубая – в чести.
Вол запряжен здесь в колесницу,
Ослы взамен коней даны,
От пота славный конь лоснится,
Тягая тяжки валуны.
Кто знал, что иньский шелк вдруг станет
Простой подстилкой обувной?
И плачу я о Цюй Юане —
Он это зрил в свой век земной…
Я говорю:
Его уж царства нет, он не знаком со мною,
Но скорбь моя о нем всего сильней.
Так, распростившись с тяжестью земною,
Ввысь рвется феникс, растворяясь в ней.
Скрывается в подземных он просторах,
На дне ведет с драконом разговор,
Чтоб стать невидимым, свое сиянье стер он,
Но с мелюзгой речной не вступит в спор.
Мы чтить должны мудрейших добродетель,
От мира грязного взор вскинув к небесам,
Конь, что смирился с сетью пут и петель
И прядает ушами – сроден псам.
В медлительности Цюй Юань все ж согрешил сам:
Не выгнал князя Чу – льстеца, чей злобен нрав,
Столицу милую оставить не решился,
Чтоб новый дом искать, бродягой став.
С высот небесных видит феникс, светел,
Всех добродетельных, спеша на помощь им,
Но если грязь и ложь рядятся в добродетель —
Он вновь взлетает ввысь и тает, словно дым.
Все знают, что в запрудах мелководья
Жить не могли большие осетры б,
Кишит там чернь лягушьего отродья —
Преградой на пути огромных рыб![351]
В течение трех лет Цзя И состоял на должности тай-фу при чаншаском ване.
Однажды в дом Цзя И влетела сова, которую в Чу считают зловещей птицей, и уселась на спинку стула.
Болотистая местность в Чанша, где жил Цзя И, была вредна для здоровья. Цзя И, и без того уверенный, что ему здесь долго не прожить, был очень расстроен появлением совы и, чтобы хоть немного развлечься, написал «Оду о зловещей птице», в которой говорится:
В году «дань-э» все это было,
Когда «гэн-цзы» день смерк едва
И лето на свой трон вступило —
Влетела резко в дом сова.
На спинку кресла примостясь,
Сидит себе, не шевелясь.
Я счел за нужное смолчать,
Хоть был немало поражен,
По книге мудрой стал гадать —
И скорбный в ней прочел закон:
«Кто хищных птиц впускает в дом —