[580]. Оценивая все добавления и упущения [в обрядах] эпох Инь и Ся, Конфуций сказал: «По ним можно познать [состояние обрядов] за сто следующих поколений, когда выходят [на первый план] то внешняя форма, то подлинная суть[581]. Все лучшее, что было в обрядах двух предыдущих эпох — Ся и Инь, — восприняла династия Чжоу. Поэтому столь блестяща в них внешняя форма! Я следую обрядам чжоуской династии».
Вот почему Шаншу («Книга истории»), Чжуань («Толкования») и Ли цзи («Записи об обрядах») берут свое начало от Конфуция.
В беседе с главным наставником по музыке в Лу[582] Конфуций сказал: «Музыку можно познать. Начинать надо с того, чтобы все инструменты звучали чисто и слаженно, гармонично и не прерываясь; чтобы звуки, постепенно нарастая, были ярки, согласованны и мощны; и тогда мелодия получится законченной. После того, как я из Вэй возвратился в Лу, музыка стала выправляться, оды — я и гимны — сун заняли свои места».
В древности существовало более трех тысяч ши (стихов и песен); Конфуций на протяжении своей жизни устранял все повторы, сохраняя то, что можно применить в обрядности и [воспитании] долга, — в первую очередь, стихи-песни о Се и Хоу-цзи, затем те, в которых рассказывалось о периодах процветания при династиях Инь и Чжоу, и затем об их упадке при государях Ю-ване и Ли-ване[583]. Все началось с мелочей обычной жизни. Поэтому и сказано: песня Гуаньцзюй («Встреча невесты») выражает непорядок и начинает Гофэн («Песни царств»), а песня Лумин («Олений крик») начинает малые оды. Ода «Вэнь-вану» начинает большие оды, гимн Цинмяо («В храме»), [146] начинает гимны. Всего [в «Книге песен»] насчитывалось пять разделов и триста пять произведений, и Конфуций спел все их под аккомпанемент струн. Он исполнял их таким образом, чтобы они пребывали в гармонии с мелодиями шао, у, я и сун. С тех пор обряды и музыка приобрели устойчивость и могли исполняться, чтобы помогать в управлении государством. Приобрели законченность все шесть искусств[584].
Конфуций в свои поздние годы более всего занимался Ицзином («Книгой перемен»). Он привел ее в порядок и объяснил образы и общий смысл гаданий Ицзина, таких, как туань, си, сян, шогуа, вэньянь и других[585]. Он так старательно изучал «Книгу перемен», что у него трижды рвались ремешки, связывавшие таблички текста. Конфуций при этом сказал: «Если бы было еще много лет в моем распоряжении, то я посвятил бы их совершенствованию в Ицзине»[586]. Конфуций учил своих последователей пониманию Шицзина и Шуцзина в отношении обрядности и музыки.
Учеников у него, вероятно, было около трех тысяч человек. Но тех, кто глубоко проникал в суть шести искусств, насчитывалось семьдесят два человека[587]. Среди последователей были Янь, Чжо и Цзоу[588]. Кроме того, имелось немалое число таких, которые просто приняли его учение. Конфуций учил четырем вещам: вэнь (письменным памятникам), син (действиям в жизни), чжун (преданности учению) и синь (правдивости). Он предлагал покончить с и (предвзятостью), с би (непререкаемостью), с гу (упрямством) и с во (самомнением). Он учил быть внимательным к чжай (соблюдению поста), к чжань (военным делам), к цзи (эпидемиям). Учитель редко говорил о ли (выгодах), о мин (судьбе), о жэнь (человеколюбии)[589]. Конфуций толковал: «Тем, кто сердцем не проникся и не готов к познанию, я не раскрываю [сути моего учения]. Когда я раскрываю суть предмета, то у меня нет необходимости обращаться к сопутствующим сторонам [этого же вопроса] и у меня нет желания быть многословным». Когда Конфуций беседовал с родными, земляками и единомышленниками, он был сдержан и робок, словно едва умел говорить. Когда же он находился в родовом храме или во дворце князя, то был красноречив, живо вел споры, хотя держался при этом почтительно и осторожно. Когда на княжеских приемах при дворе он беседовал с высшими сановниками, то спорил дружески, увещевая; когда он беседовал с низшими сановниками, то был прямым и твердым. Когда он входил в ворота присутствия, то низко кланялся; если он быстро передвигался, то всегда сохранял достойный вид. Когда правитель призывал послов и гостей, Конфуций как бы менялся в лице; когда правитель отдавал приказ, он бросался его выполнять, не дождавшись даже того, чтобы экипаж был подготовлен [к выезду]. Если рыба на столе была несвежей, [147] мясо припахивало, а блюда подавались неправильно, он отказывался от трапезы. Если циновка была не в порядке, он не садился за стол. Когда ему приходилось вкушать пищу там, где был траур, он всегда ограничивал себя в еде. Если в этот день стоял в доме плач [по усопшим], то он не пел песен. Когда Конфуций встречал людей в траурных одеждах, пусть даже молодых, он непременно менялся в лице [и выражал сочувствие].
Конфуций говорил: «Если нас в пути трое, то я обязательно становлюсь вожаком; когда дэ (высшая благотворная сила) не совершенствуется, когда учение не распространяется, когда за общепринятым понятием долга следовать невозможно, а неблагоприятные обстоятельства нельзя изменить, — меня охватывает беспокойство и тревога».
Если можно побудить человека запеть, это добрый знак, и тогда Конфуций просил его повторить [мелодию], а потом и сам присоединялся к нему. Учитель не говорил о гуай (необычном), о ли (грубой силе), о луань (беспорядках и смуте), о шэнь (духах). Цзы-гун сказал: «То, что наш Учитель написал, мы можем познать, но в то, что он говорил о пути Неба и судьбе человека, проникнуть до конца невозможно». Янь Юань с тяжким вздохом сказал: «Когда я, подняв вверх голову, задумываюсь [о предначертаниях Учителя], они представляются мне безгранично высокими; когда я их изучаю, то они представляются мне всесильными. Необъятные, они видятся то впереди, то внезапно они уже позади меня. Наш Учитель непрерывно ведет людей к добру. Он обогащает нас своими писаниями, сдерживает наши поступки с помощью этикета. Когда я хочу приостановиться в учении, то не могу, когда мне кажется, что я уже исчерпал свои возможности и таланты, что-то еще появляется далеко впереди. И хотя я пытаюсь следовать [наставлениям \Учителя], я не могу до конца этого сделать»[590].
Когда Янь Юань приблизился к группе юношей из сяна[591], он им сказал: «Велик Конфуций! Он обладает обширными знаниями, но так и не составил себе имени». Конфуций услышал эти слова и [с сарказмом] воскликнул: «В чем же я наиболее искусен? Разве что умею управлять колесницей?! Или могу стрелять из лука?! [Да], я хорошо управляю колесницей!» Тогда Лао сказал: «Учитель говорил: «Раз меня не используют [в делах управления], я обращусь к другим искусствам»»[592].
На четырнадцатом году [правления] луского Ай-гуна (481 г.), весной, состоялась охота в Дае[593]. Чу Шан, который управлял одной из повозок клана Шусунь, поймал какого-то зверя, но что это было за животное, определить не смог. Конфуций взглянул на добычу и сказал: «Это [волшебный] линь». Тогда животное забрали. Он продолжал: «В реке Хуанхэ по сей день не обнаружены чудесные письмена, и в реке Лохэ они [148] не найдены[594]. И для меня это означает конец!» В то время умер Янь Хуэй[595], и Конфуций сказал: «Небо ниспосылает мне печаль». После этого он отправился в западные предместья [столицы Лу], где находился добытый на охоте [волшебный] линь. Посмотрев на него, он молвил: «Мой жизненный путь заканчивается! — и, тяжело вздохнув, добавил: — Нет никого, кто понимал бы меня!» Цзы-гун спросил: «Что значит, что никто не понимает Вас, Учитель?» Конфуций ответил: «Я не ропщу на Небо, я не виню людей; [всю жизнь] я стремился спуститься вниз и изучить дела [людей] и подняться вверх, чтобы постичь [волю Неба]. В состоянии понять меня лишь Великое Небо![596] Бо И и Шу Ци не поступились своими убеждениями и не опозорили себя, и вот Лю-ся и Шао Лянь утратили свои устремления и опозорили себя»[597]. И еще [он] сказал: «Юй Чжун и И-и жили в уединении, освободились от мирских забот, в своих поступках были чисты; они отвергли все ненужное, и все у них было соразмерно». В заключение Конфуций сказал: «Я же отличаюсь от них: для меня нет такого положения, чтобы все было возможно или все — невозможно. Все иначе! Совершенномудрый человек страдает оттого, что, когда он уйдет из жизни, его имя не останется известным миру. Если после моей смерти не будут осуществляться мои наставления (заветы), то как же я буду выглядеть [в глазах] последующих поколений?»
После этого он составил, следуя историческим записям, летопись Чунь-цю, начиная от луского Инь-гуна (722-712) и вплоть до четырнадцатого года [правления] луского Ай-гуна (481 г.), охватив правление двенадцати гунов. Он опирался на сведения о княжестве Лу, был близок к делам Чжоу, охватил свершения дома Инь и смену трех династий (Ся, Инь, Чжоу). Он был сдержан в своих выражениях, глубок и широк в своих пояснениях. Поэтому, хотя правители царств У и Чу сами себя называли