дагли, белая шелковая рубашка и великолепный пагри. Чтобы зажить с Миночером общей жизнью, ей всего-то надо было переехать из родительской квартиры в корпусе «А» в корпус «С», где жил Миночер. Да, они были единственными в Фирозша-Баг, чьи юношеские чувства закончились свадьбой. Остальные их сверстники пошли каждый своей дорогой.
Пагри лежал в стеклянном футляре в гостиной, где еще раньше Миночер определил ему место. Давлат подошла и открыла футляр. Тюрбан сиял не хуже, чем сорок лет назад. Каким красавцем тогда был Миночер в этом великолепном пагри, так ловко сидевшем у него на голове! С тех пор он надевал его только один раз, на свадьбу Сароша-Сида – парень был для них как сын, потому что своего сына бог не дал. Когда из Канадского посольства в Нью-Дели пришли документы Сароша, через три месяца после свадьбы вместе с новоиспеченной женой он уехал в эмиграцию. Спустя год они развелись, потому что жене не понравилась Канада. Миночер хотел, чтобы Сарош надел на свадьбу его пагри, но тот настаивал (как все современные молодые люди) на английском двубортном костюме. Поэтому Миночер сам надел пагри. Искусство носить тюрбан утрачено из-за таких молодых людей, как Сарош, но Миночер знал, как ухаживать за своим головным убором, благодаря чему он и сохранился в идеальном состоянии.
Давлат отнесла пагри и футляр назад в спальню и стала искать объявление, которое вырезала из газеты «Джам-э-джамшед»[80]. Оно появилось утром шесть дней назад, когда она вернулась из Башни молчания: «Куплю пагри в хорошем состоянии. Тел. …» Вчера Давлат позвонила по указанному номеру. Человек, подавший объявление, до сих пор не нашел себе тюрбан. Он должен прийти сегодня, чтобы посмотреть на пагри Миночера.
В дверь позвонили. Явилась Наджамай. Опять. Позади нее стоял Рамчандра с четырьмя складными стульями в руках. Мысль о слуге, который будет постоянно жить с ней в одной квартире, никогда не нравилась Наджамай, но в конце концов она последовала совету многих, кто говорил, что постоянный слуга безопаснее, чем человек, выполняющий разовые поручения, – он становится почти членом семьи, ответственным и верным. И Наджамай рискнула. Теперь эти двое стали неразлучными.
Они вошли – запах прогорклого жира, смешанный с запахом дхансак масалы, в обрамлении аромата розового масла, струящегося от волос Рамчандры. Такой букет заставил Давлат сморщиться.
– Прошу прощения, что опять беспокою, я как раз собиралась уходить вместе с Раму – нам так много надо сегодня сделать, – и вот я подумала, что, может, бедняжке Давлат нужны стулья. Так что принесла их, прежде чем уходить. Вы теперь сможете…
Давлат перестала слушать. Хорошо, что дверь в спальню закрыта, иначе Наджамай опять начнет ее вразумлять по поводу лампадки. Неужели эта назойливая болтунья никогда не оставит ее в покое? В столовой и так стояли стулья, которые можно предложить посетителям.
Будь у нее кассетник Сароша, она могла бы записать пленку и для Наджамай. Записывать было бы легко, со множеством пауз, во время которых Наджамай говорила бы сама. Соседка Наджамай, запись 1: «Здравствуйте, заходите. – Длинная пауза – Ммм, да. – Короткая пауза. – Да-да, хорошо. – Длинная пауза. – Хорошо, хорошо». Такую запись сделать было бы проще, чем для тех, кто пришел с соболезнованиями.
– …вы меня слышите, а? Можете оставить стулья у себя, сколько потребуется. Не беспокойтесь, Рамчандра принесет их назад через месяц, через два, когда друзья и родные перестанут ходить. Пойдем, Раму, пойдем, мы уже опаздываем.
Давлат заперла дверь и отступила вглубь квартиры. В ее тишину. Там ждали своего воскрешения моменты их совместной жизни, прошедшие и позабытые, неуместные и тайные. Они были похожи на корешки билетов в кино, которые она находила в карманах брюк или пиджаков Миночера, прошедшие через прачечную, смятые и истрепанные, но все еще поддающиеся расшифровке. Или на старую программку концерта в церкви Святых Андрея и Колумбы[81], организованного Обществом Макса Муэллера в Бомбее, которую она нашла в сумочке, никому не нужную, как и шотландская церковь. В тот вечер во время концерта Миночер изрек с некоторым сарказмом: «Индийская публика слушает немецких музыкантов в церкви, построенной мужчинами в юбках, – Бомбей поистине космополитический город». На бис исполняли Für Elise[82]. Музыка всплыла в памяти Давлат в ее тихой квартире при свете масляной лампы: начало в ля минор было наполнено грустью и ностальгией, невыносимой тоской по прошедшим временам, затем переход в тональность до мажор, которая дает надежду, силу и понимание. Эта музыка (чувствовала Давлат) отражает приходящие к человеку воспоминания – если можно услышать звучание работающей памяти, то Für Elise как раз такая пьеса.
Неожиданно воспоминания обрели чрезвычайную важность, глубоко укоренившуюся необходимость, которая возникла и проявилась в квартире Давлат. Сколько она себя помнила, ее ближайшие родственники всегда вспоминали события из своей жизни, а она как слушатель воспринимала их иногда с увлечением, иногда с нетерпением. Бабушка сажала ее и заводила рассказы о былых временах. Больше всего бабушка любила рассказывать о свадьбе и предшествующем тщательном выборе жениха. А мать, глядя куда-то вдаль, рассказывала, какой она была девочкой-скаутом. У нее до сих пор хранился темно-синий скаутский ранец, истертый и полинялый.
Когда бабушка умерла, в доме три месяца нельзя было включать музыку. Даже соседи во всех трех корпусах на десять дней выключили радио и граммофоны. Целый месяц никому не разрешалось играть на дворовой площадке. В те далекие времена на площадке еще не положили плитку, и тучи пыли взмывали вверх, когда мальчишки Фирозша-Баг носились по ней сломя голову. Хуже всего, конечно, приходилось жильцам первого этажа: мебель, почищенная и протертая утром, к вечеру вновь покрывалась слоем пыли. Тридцатидневный запрет на игры давал жильцам передышку. В тот месяц выросло число читателей Мемориальной библиотеки имени Кавасджи Фрамджи, кое-кого из ребят бабушкина смерть приобщила к чтению. Тогда же мать пустила Давлат на кухню и стала учить ее готовить – теперь там освободилось место для еще одного человека.
Давлат отказалась от радио вскоре после того, как заболел Миночер. Но запрет на музыку, пришедший из детства, вызывал в ней чувство вины, если ей случалось услышать обрывок мелодии, залетевший в квартиру из внешнего мира. Любимой песней Миночера была «У балалайки» из фильма «Балалайка»[83], в котором главную роль сыграл Нельсон Эдди. Они смотрели этот фильм на утреннем показе в кинотератре «Эрос», Миночер пошел уже в четвертый раз и удивлялся, что она до сих пор его не видела. «Как там поется… – Она попробовала напеть, но сфальшивила. – У балалайки, летней ночью мы с тобой… и нам одним теперь обещан рай земной…»
Фитиль в лампадке затрещал. Обычно так бывает, когда остается мало масла. Давлат принесла бутылку и, встряхнув ее, вылила все до последней капли, потом поставила бутылку на подоконник, чтобы не забыть долить.
На улице стали появляться бродячие торговцы, а значит, уже пробило три. Между часом и тремя у всех жильцов Фирозша-Баг наступал тихий час, и в соответствии с распоряжением управляющей компании сторож у ворот коробейников не пускал. Голос продавца картошки и лука, звучавший все громче по мере приближения: «Лук – одна рупия кило, картошка – две рупии», стал затихать, когда торговец прошел мимо и слился со скрипучим облигато его несмазанной тележки, катившейся, подпрыгивая, по дворовой площадке. Следом потянулись торговцы рыбой, яйцами и печеньем, а потом появился старьевщик, который запел зычным вибрато:
Старые сари и одежду беру,
Тарелки и миски в обмен отдаю…
Время от времени мимо грохотали автобусы линии BEST, заглушая прочие звуки. Наконец послышался тот, которого ждала Давлат. Она помахала пустой бутылкой продавцу растительного масла, купила у него четверть литра и договорилась, что он будет приходить через день. Она еще не знала, когда будет готова потушить лампадку.
Часы показывали половину пятого, когда Давлат вошла к себе с бутылкой в руках. Вещи Миночера в аккуратных коричневых свертках были готовы к отправке в Дом престарелых. Она закрыла дверцы шкафов, теперь почти совсем опустевших. «Одежду, которую человек носил целую жизнь и которая доставляла ему радость, можно упаковать за считаные часы», – подумала она.
Скоро придет тот, кто хотел посмотреть пагри Миночера. Ей было интересно, ради чего он не поленился опубликовать это объявление. Может, и не надо было ему звонить. Она расстанется с пагри, только если у него действительно важная причина. И уж точно не расстанется, если придет коллекционер.
Звонок в дверь. «Наверное, это он», – подумала она и посмотрела в глазок.
Но за дверью стояла ее троюродная сестра Моти с двумя внуками. На похороны Миночера Моти не пришла. Давлат не сразу открыла дверь. Она слышала, как Моти наставляет мальчиков: «Теперь ведите себя хорошо, иначе я никуда вас больше не возьму. Если вам нальют "Голдспот" или "Вимто" или еще что-нибудь, будьте вежливы, до конца не допивайте. Если выпьете все, я вам такую взбучку дома устрою!»
Давлат услышала достаточно. Она открыла дверь, и Моти, не пожалевшая для себя одеколона, кинулась ей на грудь с подобающими скорбными возгласами в трагических интонациях. «О, Давлат, Давлат! Какое несчастье! Такого не должно быть! Нет больше бедного Миночера! Прости, что я не пришла на похороны, но в тот день у моего Густа-джи разыгралась подагра. Было совершенно невозможно. Я сказала Густа-джи, что самое малое, что я могу сделать, это прийти к тебе сразу же после дашму».
Давлат кивнула и попыталась изобразить благодарность за то сочувствие, которое с таким рвением демонстрировала Моти, выполняя свой долг. Почти настало время доставать воображаемый кассетник.