Она высвободила руку и подошла к пустой клетке попугая. Несколько мгновений она простояла перед ней, сложив замком руки у самой груди и закрыв глаза, потом повернулась к Ардаширу.
– Это они все начали, так почему мы должны останавливаться? Полгода судов, адвокатов и прочей белиберды. Повестки о выселении! Ха! Он мне вручает повестки о выселении! При галстуке и в пиджаке, хочет быть как сахиб[123]. Все «доброе утро» да «добрый вечер», думает, он лучше меня. – Ее злость на секунду исчезла, когда она вдруг спросила умоляющим голосом: – Я ведь такой раньше не была, правда?
– Но, Хотти, жизнь моя, что… что ты швырнула им в дверь! И ведь ты знаешь, что это их квартира и они имеют право…
– Право на что? Выставить нас на улицу? А у нас, выходит, прав нет? Прав наконец иметь крышу над головой, есть маленькие дар-ротели[124] и закончить свои дни в мире и спокойствии? Ни у кого не получится разодрать меня в клочья, так и знайте!
– Но мы съедем, как только освободится другая квартира. Скажи им, они хорошие люди.
– У тебя все на свете – хорошие люди.
От ее жеста, охватывающего все человечество, снова зазвенели браслеты. Она сдвинула их к локтям.
– Другая квартира пока не готова. Может, никогда и не будет. В жизни нет ничего определенного. Только рождение, брак и смерть, как говорила моя бедная мамочка. Ты хочешь в нашем возрасте снова идти просить жилье в дхармашале[125]?
– Но эта гадость… то, что ты бросила…
– Это, то – заладил! Прямо весь трясешься в своей пижаме! Нет чтобы помочь! Но если бы Он не хотел, чтобы я их кинула, почему они лежали на мостовой перед агьяри? И почему Он внушил мне эту мысль? Не так-то легко…
Ардашир больше не слушал. Он не обращал внимания на упреки Хуршидбай. Ее беспокоила неопределенность, вот и все. Впрочем, он уже далеко ушел от их жилища и кормил голубей, собравшихся на широких мостовых пляжа Чаупатти. Он подзывал их: «Гули-гули», а птицы танцевали вокруг него и клевали с рук. Накатывающий прилив звучал непрерывным басом, образуя фон беспорядочному хлопанью их легких крыльев.
Сидя в запертой комнате с маленьким Адилем, Кашмира долго слушала гул решительного голоса Хуршидбай и тихие ответы Ардашира. Иногда ей хотелось, чтобы их голоса звучали яснее. Когда Боман придет домой, она отопрет дверь, они, как всегда, уберут мусор и отдохнут на свежем воздухе. Кашмире каждый вечер требовалось по крайней мере час провести перед сном на веранде. Она говорила, что у нее такое ощущение, будто ее кто-то душит. Еще бы – просидеть целый день, как в клетке, в одной комнате, где им приходится и готовить, и есть, и спать. Но два года назад они сами так все устроили. Отказались от кухни и решили оставить только комнату и ванную. Кухня и вторая комната при разделе квартиры отошли жильцам, которые платили им за аренду. Они с Боманом договорились, что ванная важнее, потому что маленький Адиль писается по ночам и, кроме того, они планировали завести второго ребенка. Без кухни можно было обойтись, разделив комнату и используя вторую половину для готовки и еды. Веранда оставалась общей, потому что через нее был единственный вход в квартиру.
Раздел был неудачный, но Боман заявил, что, пока жив, он не допустит, чтобы его жена работала. Платные жильцы – дело временное, не больше двух лет, пока его не повысят и они снова не смогут позволить себе оплачивать квартиру целиком. Таков был его план.
Этот план он и изложил мистеру Карани во дворе однажды вечером, когда оба возвращались домой после работы. Боман искренне восхищался дипломированным бухгалтером-экспертом с четвертого этажа. И всегда следовал его совету по всевозможным вопросам. Нельзя сказать, что ему не хватало уверенности в собственных силах, просто было приятно поговорить с дипломированным экспертом. Что-то особенное таилось в этом звании, тем более если учесть, что сам Боман дошел лишь до бакалавра коммерции, потому что отец больше не мог за него платить.
Мистер Карани предсказал Боману ужасающие последствия. Он предупредил, что легче избавиться от ядовитого канкхаджуро[126], залезшего тебе в ухо и прогрызшего путь в мозг, чем выселить платного жильца, которого ты пустил в свою квартиру.
Боман пришел в замешательство. Он рассчитывал на солидарность и поддержку своих намерений, а вместо этого нарвался на несогласие и отговоры. Он даже пожалел, что поднял эту тему в разговоре. Проблема с советами дипломированного эксперта состояла как раз в том, что если ты с ними не соглашался, то они сидели у тебя внутри, как комок нездоровой пищи, шумно урчащей и вызывающей несварение желудка.
В течение нескольких дней предостережения мистера Карани клокотали, бурчали и подтачивали план, угрожая ему распадом, а Боман все колебался, переходя от абсолютной уверенности к полной нерешительности. В конце концов Боман не послушался совета дипломированного эксперта, что стало редким исключением из общего правила. Он приступил к осуществлению своего плана и сообщил Кашмире, что поместил объявление в «Джам-э-джамшед».
Вскоре на объявление ответили. Стороны условились о встрече, квартира была показана, договоренность достигнута.
После чего последовало полтора года душевного сосуществования с въехавшими в их квартиру жильцами. Боман уже начал думать, что на этот раз мистер Карани все же преувеличил опасность. Велико было его искушение сбросить дипломированного эксперта с пьедестала.
Но полтора года душевного сосуществования пролетели быстро и завершились в одночасье, когда Ардашир и Хуршидбай получили уведомление о необходимости освободить помещение. Это уведомление имело далекоидущие последствия. Оно принесло новый жизненный опыт всем участникам: разбирательства в залах судебных заседаний; бессонные ночи, полные гимнов восходящему солнцу; ковырявшего в носу садиста-адвоката – для Бомана и Кашмиры; уборку веранды для Кашмиры; знамения и вещие сны для Хуршидбай; голубей (реальных и воображаемых) для Ардашира; густые и удушливые запахи благовоний для Бомана и Кашмиры и, наконец, такси для Ардашира и машину скорой помощи для Хуршидбай.
Однако непосредственным следствием полученного документа было высказанное мужу категорическое заявление Хуршидбай, что никому не удастся заклевать ее и разодрать в клочья. Большую часть жизни глубоко в сознании Хуршидбай сидел этот образ: cтая ворон клюет и раздирает на части лежащее в канаве мертвое существо. Иногда этим трупиком был котенок, иногда щенок, а иногда такая же ворона. Может быть, Хуршидбай когда-то видела подобную картину, а может, этот образ возник из различных жизненных ситуаций и стал для нее главной метафорой, но в тяжелые времена она, стиснув зубы, говорила себе, что никому не удастся заклевать ее и разодрать в клочья, потому что она будет бороться.
Полтора года назад жильцы переехали сюда со своими убогими пожитками: двумя чемоданами, одним вещевым мешком, увесистой клеткой для попугая (пустой, но все еще с именем ее прежнего обитателя: «Пестон-джи Попут»), заводным граммофоном и одной пластинкой «Сахи сурадж»[127] с песней-восхвалением утреннему солнцу, хрупкий шеллак которой, делающий 78 оборотов в минуту, был завернут в несколько слоев сари и уложен в чемодан.
В те дни обе комнаты не запирались. Хуршидбай заглядывала к соседям, махала рукой маленькому Адилю и спрашивала, как у него дела. Иногда Кашмира заходила к пожилой чете справиться, не нужно ли им чего-нибудь. Она заметила, что к обстановке прибавились два подержанных стула и небольшой складной стол. На стол водрузили клетку умершего или исчезнувшего Пестон-джи. Однажды Кашмира увидела, как Хуршидбай стоит у пустой клетки и смотрит на качельки внутри, и ее охватила жалость к этой милой седовласой женщине. Она представила, каким тяжким бременем должны лежать воспоминания о дорогом попугае на старых плечах стоявшей перед клеткой Хуршидбай. Та кивком пригласила ее войти и, сжав Кашмире руку своими костлявыми пальцами, сказала:
– Как сладко посвистывал мой Пестон-джи и как он был прав.
Попугай все еще является ей в снах, когда возникают неприятности, поведала Хуршидбай, и своим свистом сообщает ей о будущем, и только она одна может расшифровать его свист.
Когда в тот вечер Кашмира рассказала Боману об услышанном, он заявил, что у старушки определенно винтиков в голове не хватает.
Мелкие неурядицы между двумя семьями легко улаживались. Хуршидбай попросила, чтобы для утренней молитвы в ее распоряжение была полностью предоставлена веранда. Кроме того, ей не хотелось, чтобы Кашмира выходила туда во время месячных. Боман и Кашмира с удивленной улыбкой согласились. Хуршидбай вставала каждый день в пять часов и, почистив зубы, расчехляла свой граммофон, чтобы послушать «Сахи сурадж», истовую дань восходящему солнцу. В качестве соглашения, основанного на взаимном уважении, Боман и Кашмира попросили, чтобы граммофон заводился не раньше семи часов.
Вскоре все в доме привыкли видеть, как Хуршидбай идет в сторону агьяри, на базар или обратно, а иногда под руку с Ардаширом отправляется кормить голубей на пляж Чаупатти. Постепенно до Кашмиры дошли слухи о том, каким образом эта пожилая чета оказалось бездомной в таком почтенном возрасте. Наджамай из корпуса «С» всегда останавливалась поболтать, если узнавала какие-нибудь новости из своих многочисленных источников. Ее беспокоило, что Боман и Кашмира пустили к себе жить незнакомых людей. Ну и что с того, что они тоже парси? В наше время никому нельзя доверять. Этот урок, по ее словам, она извлекла после убийства в храме огня, когда дастур-джи был заколот нанятым на работу чашнивалой. Поэтому Наджамай дала себе зарок докопаться до истины, в чем, однако, не слишком преуспела.