И плодить ненужных врагов в моем-то возрасте! Нет, бава, пожалуйста, простите, но вам придется найти кого-то другого.
Этот отказ обидел его больше всего. Наджамай неизменно проявляла большое сочувствие, и вдруг такой категорический отказ!
Горечь Бомана не была бы столь сильной, если бы он знал, что совсем скоро Наджамай фактически станет их спасительницей, что она одним движением руки избавит их от жильцов и от судьбы худшей, чем сжирающий мозги канкхаджуро.
Пока же Боман проводил дни, безуспешно перебирая в уме список возможных свидетелей из Фирозша-Баг. А когда он стал писать обращения к людям практически незнакомым, то понял, что дошел до точки. Единственный человек, который наверняка помог бы ему – так же точно, как существуют небо над землей и земля под небом, – который был лучше всех жильцов корпуса «В» вместе взятых, у которого в сухих бляшках псориаза доброты было больше, чем в сердцах у этих прочих, давно умер: хороший и благородный доктор Моди. А миссис Моди теперь живет затворницей, проводя дни в уединении и молитвах. Несколько раз он заходил к ней, но в каждом случае она подходила к двери с молитвенником в руках и делала знак, чтобы он ушел, издавая еле различимые звуки сквозь плотно сжатые губы: разомкнуть их для земной речи означало бы обессмыслить все, что она до тех пор произносила в молитве.
Был один человек, который захотел бы предстать перед судом, и Боман это знал: мусульманин из соседней квартиры. Но в каком бы отчаянии Боман ни пребывал, он не мог опуститься до того, чтобы просить его свидетельствовать против собратьев парси.
Пришло время Кашмире отправляться в больницу. Она поступила в больницу Авабай Петит. Хуршидбай продолжала свои ежедневные одиннадцатичасовые вылазки, танцуя танец безобразия под звон браслетов. Теперь уже Боман убирал веранду каждый вечер после того, как навещал Кашмиру, и его согбенный вид с метлой и мусорной корзиной в руках доставлял Хуршидбай неизъяснимое наслаждение. Она не могла спокойно стоять у дверной щели и все тащила Ардашира, чтобы тот тоже посмотрел, хоть и против собственной воли, как низко приходится наклоняться сильным мира сего, несмотря на галстук и пиджак.
У бедного Ардашира все внутри сжималось от стыда, и он боялся за душу своей жены. Самые счастливые моменты он переживал лишь тогда, когда кормил голубей на пляже Чаупатти. Эти дни он много времени проводил там в одиночестве: Хотти отказывалась с ним ходить. Голуби копошились вокруг его ног, когда он входил в самую их гущу. Временами он останавливался и не двигался, позволяя птицам игриво поклевывать свои шнурки. С довольным вздохом он смотрел, как дрожат голубиные шеи, когда птицы издают тихие воркующие звуки. Голуби были самым главным достоинством их жилья – квартира находилась совсем недалеко от пляжа Чаупатти.
В конце концов соседи захотели свидетельствовать против платных жильцов. Появилось столько желающих, что Боман имел возможность выбирать. Даже миссис Карани уверила Бомана, что заставит мужа выступить свидетелем, хочет он того или нет, хоть три обезьяны, хоть не три, так сильно она была поражена случившимся.
Но, как оказалось, ничего этого не потребовалось. Жильцы съехали тихо: сначала Хуршидбай в машине скорой помощи, все поняли куда, потом Ардашир на такси, куда – неизвестно.
Это случилось вскоре после того, как Кашмира вернулась из больницы и больше не собиралась сидеть взаперти с новорожденным. Рождение ребенка придало ей силы и мужества. Поэтому, когда хотелось размять ноги и подышать свежим воздухом, она выходила прогуляться на веранду. Даже в одиннадцать часов ее ничто не останавливало. Такое новое проявление противостояния никак не повлияло на Хуршидбай. Она продолжала разбрасывать, расшвыривать и разбрызгивать. Ведь веранда, в конце концов, по предварительной договоренности субаренды была местом общего пользования. Но она проявляла осторожность и не подходила к Кашмире слишком близко.
Однажды утром, когда Боман ушел на работу, Кашмира услышала негромкий звук шлепнувшихся на веранду конвертов. Почтальон. Она вышла взять письма и стояла, просматривая их. Те, что были адресованы жильцам, снова упали на пол.
Затем на дворе появилась проходившая мимо Наджамай и подозвала ее рукой.
Именно это жест Наджамай, невинный и дружелюбный, стал причиной перемены в настроении безразличных соседей. Это она вызвала последующие события, в результате которых все захотели выступить свидетелями, чего, впрочем, не потребовалось, потому что один этот жест вскоре избавил Кашмиру и Бомана от платных жильцов.
Жест, как оказалось, наделенный такими возможностями, был бы бесполезным, если бы Кашмира решила не выходить. Или если бы она вышла и скоро вернулась. Или если бы она вышла вместе с ребенком. К счастью, ничего подобного не произошло.
Нет ли чего-нибудь не слишком большого, что она могла бы купить Кашмире, спросила Наджамай, собравшаяся в магазин. Кашмира ее поблагодарила, но объяснила, что Боман обычно покупает все нужное вечером по дороге с работы домой. «Какой хороший муж!» – сказала Наджамай. Потом она поинтересовалась, как чувствует себя новорожденный и не изменилось ли поведение сумасшедшей женщины после его появления. «Ничего не изменилось», – ответила Кашмира, и она скорее умрет, чем допустит, чтобы даже тень безумной коснулась малыша.
Они стояли на ступеньках корпуса «В» и несколько минут разговаривали в том же духе: как оказалось, ровно столько, сколько потребовалось, чтобы раскрутить ход событий (запущенный жестом Наджамай).
Когда Кашмира вернулась, первое, что она увидела, была кроватка младенца – пустая. Смутная боязнь, что может произойти что-то подобное, все время таилась в ее сознании. Но ей удавалось прятать ее в самом дальнем уголке и не давать выходить наружу.
Теперь страх вырвался и стучал в висках, бился в венах и артериях, наполнял легкие и низ живота. Расширяясь, он становился холодным, как лед. Позвонить Боману, позвонить в полицию, позвать на помощь! Ужас вопил внутри ее, но то место, где он был раньше заперт, говорило: «Успокойся, рассуждай здраво, глубоко дыши». Она выскочила на веранду, намереваясь проверить абсурдную возможность: может, младенец развился слишком быстро, уже научился ползать и поэтому уполз куда-то вместе с пеленками и там спрятался.
Пока она металась из комнаты на веранду и с веранды в комнату, еле слышное хныканье проникло в ее охваченное паникой сознание. Оно доносилось из комнаты Хуршидбай. Дверь была приоткрыта, и Кашмира заглянула внутрь. Было плохо видно, тогда она шире раскрыла дверь, чтобы впустить с веранды больше света. И закричала – всего один раз. Громко, пронзительно. За этим криком стояла сила леденящего страха и того места в ее сознании, где этот страх раньше был запечатан.
Не подозревая, какие последствия вызвал ее подзывающий Кашмиру жест, Наджамай дошла почти до конца дворовой площадки. Но услышала крик и повернула обратно. К этому моменту Кашмира уже взывала о помощи к любому, кто ее слышит и может прибежать спасать ребенка. Наджамай повторила этот призыв о помощи рядом с корпусом «С» и поспешила к корпусу «В».
Помощь пришла за считаные секунды. Позже Наджамай вместе с Кашмирой перебирали в уме список жильцов Фирозша-Баг. С того дня эти люди разделились для Наджамай на две категории парсов: тех, у кого хватило совести проигнорировать зов о помощи, и тех, кто откликнулся. Среди последних был Нариман Хансотия, который как раз вышел из дома и собирался ехать в библиотеку, его жена Хирабай, миссис Карани с верхнего этажа в сопровождении Джакайли, миссис Бальсара в своем матхубану, миссис Бойс, старая дева Техмина в тапках и накидке и охранник из будки у ворот – Наджамай не забудет их всех, что они говорили, как себя вели и во что были одеты.
Наспех собранная команда с Наджамай во главе вошла на веранду и остановилась у двери в комнату жильцов. Крик лишил Кашмиру всяческих слов. Прислонившись к дверному косяку, она стояла и указывала внутрь комнаты.
Там над запертой птичьей клеткой склонилась Хуршидбай. Казалось, она не замечала никакого шума. Соседи смотрели на нее с любопытством, перешедшим в ужас, как только их глаза привыкли к полумраку в помещении. На несколько мгновений наступило затишье, ошеломленные люди замолкли, и только браслеты Хуршидбай продолжали звенеть.
Ардашир сидел на стуле, закрыв лицо руками. Было видно, что его трясет. В клетке лежал распеленутый младенец. Хуршидбай время от времени посвистывала, иногда издавала тихие звуки поцелуев или пощелкивала языком о нёбо. С ее пальцев прямо над личиком младенца маняще свисали два зеленых перчика, длинные и тонкие.
На корточках
Когда Нариман Хансотия вернулся вечером домой из Мемориальной библиотеки имени Кавасджи Фрамджи, признаки его хорошего настроения были налицо.
Во-первых, он припарковал свой «мерседес-бенц» 1932 года (он называл его «зеницей ока») у корпуса «А» прямо напротив окна своей веранды на первом этаже и дал три долгих гудка. Это разозлило Рустом-джи, который тоже проживал на первом этаже корпуса «А». С тех пор как Рустом-джи рассорился с Нариманом по поводу покраски фасада, он был уверен, что все поступки старого кретина окрашены идеей мести и притеснения – таковы его развлечения на пенсии.
Однако гудки были всего лишь сигналом Наримана своей жене Хирабай, предупреждавшим, что он, хотя и приехал, домой пока не пойдет. Потом, насвистывая «Роуз Мари»[134], он поднял капот, и его высокая фигура склонилась над двигателем. Нариман проверил масло, тут и там протер тряпкой детали, закрутил плотнее крышку радиатора и только после этого опустил капот. Наконец он взялся начищать эмблему «мерседеса», а его насвистывание постепенно трансформировалось в мелодию марша из «Моста через реку Квай»[135]. Мальчишки, игравшие на площадке, знали, что теперь Нариман готов рассказать историю, и начали собираться вокруг.