тве. Со дня приезда мать донимала его расспросами о настоящей причине возвращения: «Сачу кахе[150], почему ты вернулся?» И надеялась, что в этот вечер среди друзей он поднимет бокал и что-то объяснит. Но ее ждало разочарование.
Шли недели, и Сарош начал отчаянно искать свое прежнее место в укладе той жизни, которую оставил десять лет назад. Друзья, устроившие ему такую торжественную встречу, постепенно исчезли. Вечерами он ходил гулять по Марин-драйв вдоль стенки набережной, где когда-то собирались знакомые. Но люди, сидевшие на парапете спиной к бьющимся в стенку волнам, были ему неизвестны. Тетраподы торчали на своем месте, стойко защищая отвоеванную сушу от бушующего моря. Еще ребенком он смотрел, как подъемные краны опускали в воду эти цементные и бетонные громадины приличествующего серого цвета. Теперь их цвет стал мрачный и черный. И от этих угловатых конструкций поднимался явственный запах человеческих экскрементов. Старый жизненный уклад Сарош так и не нашел. Только зря искал. Уклады жизни эгоистичны и злопамятны.
Однажды, проезжая мимо Марин-драйв, я увидел сидящего в одиночестве человека, который показался мне знакомым. Я остановился. Сароша я признал не сразу, таким безнадежным и скорбным был его вид. Припарковав «зеницу ока», я направился к нему со словами: «Привет, Сид! Что ты тут делаешь совсем один?» Он ответил: «Нет-нет! Больше не называйте меня Сидом, это имя напоминает мне обо всех моих несчастьях». И тогда на парапете Марин-драйв он поведал мне свою печальную и горькую историю. Волны бились в тетраподы, уличные торговцы кричали про кокосовую воду, сок сахарного тростника и пан.
Когда Сарош закончил свою повесть, он сказал, что поведал мне эту печальную сагу, потому что знает, что я рассказываю истории ребятам в Фирозша-Баг, и он хочет, чтобы я рассказал эту тоже, особенно тем, кто планирует уехать за границу. «Скажите им, – попросил Сарош, – что мир может быть обманчивым, а мечты и амбиции часто ведут к самым губительным ловушкам». Когда он произносил эти слова, я чувствовал, что сам он где-то далеко, может, в Нью-Дели на том собеседовании, и видит себя таким, каким был тогда в предвкушении той жизни, которая казалась ему полной надежд и обещаний, раскрывавшихся перед ним бесконечной чередой. Бедняга Сарош! Но потом он уже снова был рядом со мной на парапете.
«Прошу вас, – сказал он, и прежнее чувство юмора возвращалось к нему по мере того, как его голос звучал все басистее, чтобы произнести его любимые строки из "Отелло", – здесь Нариман и сам выдал бас-профундо[151]: – “Я вас прошу в отчете о всем случившемся меня представить таким, каков я есть: не обеляя и не черня”[152], сказать, что жил в Торонто, как мог, парсийский юноша. Причем добавьте, что для одних все это хорошо, а для других все плохо. Но для меня та жизнь из молока и меда занозой в задней части оказалась».
В этом месте Нариман позволил сдавленному хихиканью перерасти в смех. Мальчики закричали «Здорово!» и громко захлопали. «Еще! Еще!» – просили они. Наконец Нариману пришлось их утихомирить, предостерегающе указав на дверь жадюги Рустом-джи.
Пока Керси и Вираф шутили и прикидывали, как все-таки отнестись к рассказу, Джахангир протиснулся к Нариману и сказал, что это была самая лучшая из его историй. Нариман похлопал его по плечу и улыбнулся. Джахангир ушел, задумавшись, был бы Нариман так же популярен, как доктор Моди, если бы тот был жив. Вполне вероятно. Ведь их любили по разным причинам: доктор Моди оставался общительным всегда, а у Наримана лишь периодически случались позывы к бытописанию.
Но теперь выступила группа ребят, которым на прошлой неделе очень понравилась история про Савукшу. Пользуясь на редкость хорошим настроением Наримана, они принялись упрашивать его рассказать еще.
– Дядя Нариман, расскажите про Савукшу-охотника. Вы уже начинали рассказывать про него.
– Какого охотника? Не понимаю, о чем вы.
Он отказывался вспоминать и поднялся, чтобы уйти. Но его не отпускали. Мальчики начали скандировать:
– Хо-тим Са-вук-шу! Хо-тим Са-вук-шу!
Нариман опасливо покосился на дверь Рустом-джи и успокаивающе поднял руки.
– Ладно, ладно! В следующий раз снова расскажу про Савукшу. Про Савукшу-художника. Историю о парсийском Пикассо.
Одолжи мне свой свет
…Все огни твои зажжены —
куда же идешь ты с лампой?
Мой дом темен и пуст —
одолжи мне свой свет.
Мы уехали из Бомбея в один и тот же год. Сначала Джеймс в Нью-Йорк, потом я в Торонто. Поскольку мы оба стали иммигрантами в Северной Америке, общий опыт должен был бы хоть в какой-то мере сохранить наше знакомство. А оно было долгим, начиная с учебы в школе Святого Хавьера.
Поддерживать знакомство не так уж и трудно. Иное дело – дружба. Поэтому странно, что это знакомство полностью прекратилось, что Джеймс исчез из нашей жизни, моей и Перси, и теперь я не могу представить его даже в качестве проходного персонажа, заполняющего пробел в общем действии или влияющего на ход событий.
Джамшед – друг моего брата. Мы втроем ходили в одну и ту же школу. Джамшед и мой брат Перси были оба на четыре года старше меня, учились в одном классе и много времени проводили вместе. В обеденный перерыв, однако, им приходилось расставаться, потому что Джамшед не ел там, где обедали мы с Перси – в школьном спортзале, который в обед использовался как столовая.
На школьный двор нетвердым шагом входили носильщики с узкими и шаткими контейнерами на головах, где были сложены коробки с обедами. В каждом контейнере умещалось по пятьдесят коробок, присланных родителями со всех концов города. Когда коробки распаковывались, по спортзалу распространялся незабываемый запах, густой, как помои, потому что в нем смешивались запахи четырехсот отдельных горячих обедов. Должно быть, он пропитал все стены и потолок, постепенно становясь все более застарелым и прогорклым. Независимо от времени дня, в жарком и сыром гроте спортзала всегда пахло чем-то затхлым и тошнотворным. Так пахнет в комнате, где кого-то вырвало, даже после того, как там все вымыли.
Джамшед не ел в этом битком набитом пещерообразном помещении. Не для него был воздух, насыщенный помойными ароматами. Его еда доставлялась ровно в час дня в родительском автомобиле с собственным шофером и кондиционером и съедалась на роскошном заднем сиденье, обтянутом кожей, посреди этого средоточия изобилия.
В таком уютном уголке, служившем ему столовой, где личный шофер исполнял обязанности официанта, Джамшед обедал все школьные годы, невзирая на превратности климата. Муссон мог насквозь промочить носильщиков обедов и охладить еду четырем сотням голодных школьников, но не мог добраться до Джамшеда и его пищи. Носильщики могли прийти покрытые в жару сверкающим вонючим потом и принести обжигающе горячие коробочки, которые по дороге становились горячее, чем когда их выносили с кухонь Бомбея, но обеду Джамшеда ничего не грозило.
В старших классах школы мой брат Перси стал часто бывать на выходных в доме своего друга на Малабар-Хилл. До этого мы проводили выходные, хулиганя в компании Песи-падмару и других ребят с нашего двора. Эти дни взрослые ждали с ужасом, не зная, какие еще выходки придумает Песи, чтобы терроризировать невинных и простодушных жильцов.
Но Перси все это оставил ради общества Джамшеда. Когда он возвращался от друга, мама приступала к допросу. Что они ели? Была ли дома мама Джамшеда? Что они делали вдвоем весь день? Ходили ли они куда-нибудь? И так далее.
В те годы Перси мало что мне рассказывал. Наши жизни пересекались лишь в обеденные часы, но что тут можно успеть? С ребятами из Фирозша-Баг мы недолгое время играли в крикет. Впрочем, Перси и к нему утратил интерес. Он отказывался идти с нами, когда в воскресенье утром папа вел всю компанию в сторону Марин-драйв на майдан. Вскоре, как бывает со всеми младшими братьями, я стал Перси только мешать.
Но мое любопытство о делах Перси и Джамшеда утоляли мамины расспросы. Я узнал, что целыми днями они мастерят модели самолетов и слушают музыку. Самолетами поначалу назывались обычные планеры, а пластинки были с музыкой Мантовани[153] и бродвейских мюзиклов. Позже пришла пора более сложных моделей с топливными двигателями и дистанционным управлением, а также классической музыки от Баха до Пуленка[154].
Наборы для моделирования самолетов дарили Джамшеду его разъезжавшие по свету дядюшки и тетушки, которые покупали их во время командировок в Англию и Соединенные Штаты. Казалось, что у всех, кроме нас с братом, имелись дяди и тети, охваченные страстью к путешествиям, и этот канал поставок из западного мира гарантировал Джамшеду бесперебойное снабжение иностранной одеждой, обувью и пластинками.
Однажды в субботу во время маминых расспросов Перси сообщил, что Джамшед получил оригинальный саундтрек «Моей прекрасной леди». Это была сенсация. Долгоиграющие пластинки в Бомбее относились к недоступным товарам, а те немногие экземпляры, которые привозили (контрабандой) частные лица вроде родственников Джамшеда, продавались на черном рынке за двести рупий. Я видел такие пластинки, выставленные рядом с иностранными духами, шоколадками и сырами на уличных прилавках вокруг фонтана «Флора».
Иногда во время облав полиция громила прилавки контрабандистов. И мне нравилось представлять, как однажды случится такая облава, а я как раз буду проходить мимо, и посреди окружающего хаоса и разгрома «Моя прекрасная леди», никем не замеченная, перелетит по воздуху и упадет прямо к моим ногам. Конечно, случись такое чудо, я мало что мог бы сделать, потому что у нас был всего лишь старый граммофон на 78 оборотов в минуту.