После напряженных переговоров, измучивших маму, Перси и меня, Перси все-таки согласился спросить своего друга, нельзя ли мне тоже послушать альбом. Договоренность была достигнута. И в ближайшую субботу мы отправились в дом Джамшеда. Дорога от Фирозша-Баг до Малабар-Хилл шла в противоположном направлении от той, по которой мы ходили в школу, и улицы автобусного маршрута были мне неизвестны. Вестибюль в доме Джамшеда был облицован мрамором, а лифт, взмыв вверх, плавно доставил нас на одиннадцатый этаж прежде, чем я успел перевести дух. Я хотел сказать Перси, что нам в Фирозша-Баг такой бы не помешал, но тут дверь открылась. Джамшед вежливо пригласил нас войти и, не теряя времени, поставил пластинку на вращающийся диск проигрывателя. Ведь за этим я и пришел.
После того как музыка закончилась, день тянулся долго и скучно. Я без всякого интереса смотрел, как ребята мастерят модель. На коробке было написано, что это «Сопвич кэмел». Название было мне знакомо по книжкам о Бигглсе, которые Перси приносил домой. Взяв крышку, я от нечего делать прочел, что этот самолет был спроектирован британским промышленником и авиационным инженером Томасом Октейвом Мердоком Сопвичем, родившимся в 1888 году, и стоял на вооружении во время Первой мировой войны. Потом следовал список деталей самолета.
Затем мы обедали, и Перси с Джамшедом разговаривали. Я был всего лишь ребенком – мне полагалось слушать. Они говорили о школе и школьной библиотеке, о тех книгах, которых там очень не хватает, и о гхати, которые в последнее время наводнили школу.
В наследованном нами восприятии реальности гхати вечно что-нибудь наводняли – нет чтобы просто прийти! Они наводняли банки, оскверняли святость всевозможных институтов и забирали себе наиболее востребованные работы. Гхати наводняли даже колледжи и университеты – дело и вовсе неслыханное. Куда ни посмотри – везде что-нибудь да наводнили эти проклятые гхати!
С большим стыдом я вспоминаю слово гхати. Слово-гнойник, источающее вонь ксенофобии. Оно предписывает значительной группе людей бессловесную роль кули и слуг навсегда и без всяких надежд на лучшее.
Во время одной из наших редких поездок на каникулы в Матеран[155] я еще ребенком безучастно наблюдал, как с огромным трудом кули грузит на себя багаж нашей семьи. Большой металлический сундук был водружен ему на голову, сверху – кожаный чемодан. Гигантских размеров дорожная сумка была повешена на левую руку, которую он поднял, чтобы удерживать груз на голове, а второй чемодан был взят в правую. Все это делалось с таким же вниманием и тщательностью, как если бы мы грузили багаж на телегу или на тачку. Главное – сохранить равновесие, чтобы ничего не свалилось. Затем этот худой, как скелет, человек посеменил к поезду, который должен был отвезти нас в горы. А там такой же человек-скелет ждал нас с рикшами. Автомобили были запрещены в Матеране, чтобы сохранить пасторальную чистоту этого места и обеспечить пропитание рикшавалам[156].
Много лет спустя я оказался в том же селении как член клуба пешеходных путешественников своего колледжа и карабкался с рюкзаком по горным склонам. Автомобили так и не были разрешены в Матеране, и каждый раз, когда мимо нас проносилась рикша в мелькании ног и колес, мы кричали сидевшему в ней человеку: «Капиталистическая свинья! Ублюдок! Нечего ездить на спине своего брата!» На мгновение озадаченный пассажир наклонялся вперед, не совсем понимая, в чем дело, а потом вновь откидывался на удобные подушки повозки.
Но эта манера бесцеремонного социалиста пришла ко мне гораздо позднее. Поначалу нам приходилось думать только о школе, школьной форме, оберточной бумаге для учебников и тетрадей, а также автобусе, на который надо было успеть утром. Помню, как Перси бушевал и кричал на нашу тщедушную гхатон[157], если это жалкое существо, подметавшее или мывшее пол, попадалось ему на пути. Мама тогда с гордостью отмечала: «У него характер, как у дедушки». Но потом отдельно выговаривала Перси, поскольку в те годы было очень трудно найти новую гхатон, особенно если предыдущая увольнялась из-за оскорбительного отношения хозяйского сынка и сообщала о причине своим знакомым.
Я никогда точно не знал, почему одни называли служанок гхатон, а другие – гунга. Мне казалось, что последнее название было призвано задобрить этих женщин: то, что все зовут их словом, напоминающим имя священной индийской реки, уравновешивало возможную грубость и дурное обращение. Но добрые старые времена, когда вы могли накричать на гхатон, пригрозить избить и спустить с лестницы, а потом ожидать, что она придет к вам на следующее утро, несомненно, прошли.
В старшей школе Перси и Джамшед учились в разных колледжах. Если они вообще встречались, то лишь на концертах Бомбейского камерного оркестра. Вместе с приятелем по колледжу Навджитом и другими ребятами мой брат организовал благотворительное агентство, которое собирало и распределяло средства для бедных фермеров в маленькой деревне штата Махараштра. Их целью было вырвать как можно больше этих несчастных из когтей местных кредиторов.
Джамшед проявлял очень поверхностный интерес к этому мало ему знакомому занятию Перси. Всякий раз при встрече с братом он заводил речь о том, что он делает все возможное, чтобы уехать из страны.
– Абсолютно никакого будущего в этом дурацком месте, – говорил он. – Везде чертова коррупция. К тому же из того, что хочется, ничего не купишь. Приличный английский фильм не посмотришь. При первой же возможности я уеду за границу. Предпочтительно в США.
Через некоторое время Перси перестал рассказывать ему о своей маленькой деревне, и они обсуждали только концертную программу или выступление солиста на вечернем концерте. Потом их встречи на концертах совсем прекратились, потому что Перси стал очень мало времени проводить в Бомбее.
Джамшеду удалось уехать. Наступил день, когда он пришел к нам прощаться. Но Перси не было дома, он работал в своей деревеньке: его благотворительное агентство начало функционировать полный рабочий день. Джамшед поговорил с теми из нас, кого застал, и все мы согласились, что он поступает правильно. Ведь в нашей стране просто нет никаких перспектив, и ничто не способно остановить ее от скатывания в пропасть отчаяния и безысходности.
Мои родители сообщили ему, что я тоже хочу эмигрировать, только не в Штаты, а в Канаду.
– Мы будем скучать, если ему придется уехать, – сказали они Джамшеду, – но он должен это сделать ради собственного будущего. В Торонто много возможностей. Мы видели объявления в английских газетах, где канадские иммиграционные службы поощряют эмиграцию в Канаду. Конечно, они не станут рекламировать это в такой стране, как Индия, – кому захочется, чтобы проклятые гхати явились на их прекрасную землю? Но канадское представительство в Нью-Дели проводит собеседования и выбирает высококвалифицированных претендентов.
В этих расхожих фразах из наших разговоров отражались такие же расхожие идеи, которые стали для многих людей основанием для эмиграции. Как считали мои родители, у меня не будет сложностей с получением разрешения, если учесть мое образование, западный стиль жизни и свободное владение английским.
И они не ошиблись. Через несколько месяцев все было готово для моего отъезда в Торонто.
Потом начали приходить соседи. Всю последнюю неделю они являлись дать мне свое благословение и пожелать всего доброго. Первой была мать Бальсары Книжного Червя. Как всегда, ее волосы были завязаны узлом на затылке и покрыты матхубану.
– Я знаю, – сказала она, – что вы с Джахангиром никогда не были большими друзьями, но в такое время это неважно. Он желает тебе удачи.
Вместо объятий она положила руку мне на плечо и добавила:
– Не забывай родителей и все, что они для тебя сделали, и в любом случае сохраняй свое доброе имя.
Пользуясь случаем забыть о давней размолвке с моими родителями, пришла Техмина в своей обычной накидке, жуя гвоздику и шаркая домашними туфлями. Сообщила, что ее все еще мучают катаракты, которые отказываются созревать.
Однажды утром меня остановил во дворе Нариман Хансотия. Он собирался в Мемориальную библиотеку имени Кавасджи Фрамджи, а я в контору авиакомпании, чтобы окончательно подтвердить свой билет.
– Ну-ну, – сказал он. – Значит, ты серьезно всем говорил, что уедешь за границу. Кто бы мог подумать! Кто мог представить, что маленький Керси, сынок Силлу Бойс, в один прекрасный день отправится в Канаду! Помню, как ты был росточком мне по колено, бегал по двору со своим братом и пытался все делать, как он. Что ж, живи хорошо, не совершай ничего, что опозорило бы тебя самого или нас, парсов. И не скажи сразу же, как приземлишься: «Где же девушки?», как сделал один парень. Я тебе о нем рассказывал?
И Нариман начал свою историю:
– Один парень, помешанный на сексе, собрался в Калифорнию. Неделями он рассказывал друзьям, как местные женщины разгуливают по пляжу практически без всего, как там легко найти такую, которая согласится с тобой пойти, стоит предложить ей то да се, и как прекрасно он будет проводить время, попав туда. И вот, приземлившись в Лос-Анджелесе, он попробовал пошутить с пограничником и спросил: «Где же девушки?» И что, как ты думаешь, случилось потом?
– Что, дядя Нариман?
– Конечно, его депортировали ближайшим рейсом. Так он и не узнал, где девушки.
Старый добрый дядя Нариман! Он никогда не перестанет рассказывать свои истории. Наконец мы расстались, и, когда он на своем древнем «мерседесе» уехал со двора, кто-то с первого этажа корпуса «А» позвал меня по имени. Это был жадюга Рустом-джи, скрывавшийся в тени и ждавший, пока уедет Нариман. Он пожал мне руку и с суровым видом пожелал всего доброго.
Но в последнюю ночь в Бомбее меня разбудила резкая боль в глазах. Был час ночи. Я промыл глаза и попытался снова уснуть. Почти шутя, я представлял себя героем греческой трагедии, который виноват в грехе гордыни, потому что захотел эмигрировать с родной земли, и поплатился за это выжженными глазами: я, Тиресий, слепой и мечущийся между двумя жизнями – одной в Бомбее и другой, будущей, в Торонто…