Сейчас мы вернулись в Бомбей и с Навджитом разрабатываем план возвращения. Мы уже поговорили с несколькими репортерами, и наша работа широко освещается прессой. Кроме того, мы получаем новые пожертвования, так что, когда вернемся, нас не будет останавливать отсутствие средств».
Дочитав до этого места, я ненадолго отложил письмо. Вот ты, мой брат, борешься с коррупцией и злом, а я смотрю комедии на арендованном старом телике. Или хожу на ужины в парсийские семьи, чтобы слушать болтовню про авиакомпании и безделушки. И нет смысла сожалеть, что мы так мало говорили друг другу о наших надеждах, мечтах и перспективах. Я вспомнил школьные годы и попытался найти тот момент, когда между нами произошел разрыв. Увеличивался ли он потихоньку или возник мгновенно однажды утром? Не помню, но он привел к молчанию и скрытности.
Остальная часть письма касалась приезда Джамшеда в Бомбей полгода назад:
«Лучше бы он держался подальше если не от Бомбея, то, по крайней мере, от меня. Самое безобидное, что можно сказать, это что я зря потратил время. Я, конечно, ожидал, что мы будем по-разному смотреть на вещи, но не был готов встретить такого законченного хама-материалиста, которым он стал. Только подумать, что он был в школе моим лучшим другом!
Не сомневаюсь, что он считает кульминацией своего визита приглашение кое-кого из нас на ужин в "Рандеву" – если ресторан, то только уж обязательно самый дорогой! Это зрелище превзошло все остальное. Он все время напоминал нам, что мы можем есть и пить все, что хотим, невзирая на цены, и развлекаться на полную катушку, потому что другой такой возможности у нас не будет, по крайней мере, до следующего его приезда.
Когда принесли суп, он отругал официанта, заявил, что суп холодный, и велел унести обратно. Все мы сидели молча и чувствовали себя неловко. Он невозмутимо на нас посмотрел и объяснил, что только так следует относиться к непрофессионализму. Индусы слишком мягкие и покладистые, и им следует учиться отстаивать свои права, как это делают люди в Штатах.
Предполагалось, что эта сцена произведет на нас должное впечатление, потому что мы сидели в дорогом ресторане, где питаются только иностранные туристы благодаря наличию у них американских долларов. И в этом ресторане оказался один из нас – человек, которого не смущают стены пятизвездочного отеля "Тадж-Махал". В школьные годы мы могли только стоять снаружи и смотреть, как через гостиничную дверь входят и выходят иностранцы, и воображать, какие удивительные тайны спрятаны внутри, какая роскошь доступна этим высшим белокожим существам. Теперь перед нами был один из нас, и он показывал, как надо вести себя без этого комплекса неполноценности, но только нам было за него стыдно.
Весь вечер мы молча, с недоумением смотрели на Джамшеда, хотя он, наверное, отнес это на счет нашей благоговейной почтительности к окружающему великолепию.
Я решил, что больше не буду с ним встречаться, даже когда он придет попрощаться перед отъездом. И не собираюсь видеться с ним, когда он приедет в Бомбей в следующий раз…»
Закончив читать, я понял, что полгода назад брат был раздражен присутствием Джамшеда точно так же, как я его письмом. Но я не стал писать об этом Перси. Все равно я собирался приехать в Бомбей через четыре или пять месяцев. Тогда и поговорим. Всего через четыре месяца я закончу двухлетнее обучение в Канаде – достаточно долгая разлука (думал я с наивной высокопарностью), чтобы сформировать у себя ясность мысли, которую я привезу с собой и использую при решении всех проблем Индии.
Вскоре пришло время покупать подарки. Я упаковал шоколад, сыры, повидло, желе, пудинги, порошки для кекса, колготки, бритвенные лезвия из нержавейки – все те товары, которые я видел на прилавках контрабандистов у фонтана «Флора» с недосягаемыми ценами. Я напоминал себе одного из тех солдат, которые во время войны собирают всевозможные странные вещи, чтобы потом использовать их для бартера вместо денег. На что я надеялся их обменять? На внимание? Благодарность? Бальзам, смягчающий вину, или иное средство из арсенала совести? Сейчас мне было бы интересно это понять. А еще интереснее то, что тогда я об этом даже не задумывался.
Чемодана, с которым я приехал в Канаду, оказалось недостаточно. И, хотя я купил еще один, мудрым решением оказался лишний кожаный ремень, чтобы перетянуть каждый, потому что оба чемодана раздулись до угрожающих размеров.
И вот, когда мои руки все еще болели от прививок против тифа и холеры, багаж трещал по швам от засунутого в него небольшого гастронома, а сознание переполнял беспочвенный оптимизм, я поднялся на борт самолета.
Самолет начал снижаться, готовясь к посадке. Тяжелое дневное солнце высветило город, в который я возвращался после двухлетнего отсутствия. Когда самолет взлетал два года назад, стояла ночь, и все, что я видел с неба воспаленными глазами сквозь темные очки, были огни аэропорта Санта-Круз. Но сейчас стоял день, и очков я больше не носил. Я видел выжженную землю – бурую, измученную и несчастную.
Несколькими часами ранее самолет совершил запланированную посадку в Лондоне, и вид сверху показался мне полным жизни, везде все зеленело и вселяло надежду. Сравнив это с тем, что открывалось передо мной сейчас, я разозлился. Пропала ясность, с которой я обещал себе смотреть на вещи. Осталась лишь детская бессильная реакция. «Это несправедливо! – хотелось мне закричать, топнув ногой. – Ну просто несправедливо!»
В аэропорту шли строительные работы. Автобус, перевозивший пассажиров от самолета к зданию терминала, проезжал мимо импровизированных жилищ, сооруженных из гофрированных металлических листов, картона, упаковочных ящиков, полиэтиленовой пленки и даже газет.
В зоне строительства автобус сбавил скорость и почти пополз. Из-под гофрированных металлических листов и картона вылезли несколько голых детей и побежали нас догонять, крича и требуя денег. Когда они приблизились на опасное расстояние, водитель что-то рявкнул им в ответ. В автобусе ехали четыре бизнесмена, и трое из них бросили из окна несколько мнет. По разговору они, кажется, были австралийцами. Четвертый, опытный путешественник, к чьим словам прислушивались остальные, предупредил их:
– Если вы попробуете проделать это на улице, получится что-то вроде кормления мечущихся в бешенстве акул.
Дети отстали, когда, миновав строительную зону, автобус набрал скорость.
Бомбей показался мне грязнее обычного. Я вспомнил, что писал мне Джамшед и как это меня раздосадовало, но сейчас я не мог не признать, что он был прав. Враждебность и напряженность постоянно ощущались в автобусах, магазинах, поездах. Я смутился, обнаружив, что отвык от таких отношений. Теперь я знал, что, наверное, испытывают солдаты в окопах после отдыха в местах, далеких от фронта.
Словно разыгрывая для меня со всей тщательностью сцену из моралите шестнадцатого века, толпа, толкаясь, карабкалась в местный поезд. Все актеры были на месте: Судьба и Реальность, детище последней – Новая Реальность, а с ними Бедность и Голод, Добродетель и Порок, Безразличие и Коррупция.
Драма началась, когда поезд Реальность подошел к станции. Он был переполнен, но всем надо было в него забраться: Добродетели, Пороку, Безразличию, Коррупции, всем-всем. Кто-то, вероятно, Бедность, подталкиваемый Судьбой, уронил посреди суматохи свой пластиковый пакет с обедом. Потом Реальность укатила со станции с металлическим скрежетом и звоном, оставив позади Новую Реальность. И кто-то еще, возможно, Голод, поднял растоптанный обед, вытер грязь с чапати[163], выпавшей из разодранного пакета, и пошел дальше своей дорогой. Был ли во всем этом какой-то урок для меня? Надо ли мне подкорректировать ожидания и реакции на происходящее – подкорректировать их до нужных пропорций?
Не уверен, но, когда я пропустил свой автобус, ко мне вернулся прежний инстинкт: броситься вдогонку, запрыгнуть и присоединиться к тем, кто уже висит, вцепившись в дверь. В былые времена я бы уже помчался. Тогда, совершая этот маневр, я очень гордился своим проворством. В любом случае в час пик это был единственный способ ехать на автобусе, иначе останешься на остановке со старыми и немощными.
Но, пока во мне поднималась эта первая волна уверенности в собственных силах, автобус уже ушел далеко в потоке транспорта. Секундное колебание решило исход дела. Да, мне место среди старых и немощных, раз я здесь турист и пока не готов к жизни в зоне боевых действий.
В Фирозша-Баг дела шли, в общем, как прежде, правда, умерла миссис Моди, и никто не знал, что теперь делает Песи. Надо сказать, что, после того как несколько лет назад его отправили в школу-интернат, о нем вообще не говорили. Мой друг Вираф из корпуса «А», с которым я не смог попрощаться два года назад, потому что он тогда учился в Индийском технологическом институте в Харагпуре, отсутствовал и сейчас, так что не удалось и поздороваться. Он не вернулся в Бомбей, так как нашел работу по соседству, в Калькутте.
Техмина наконец избавилась от своих катаракт. Неожиданно она стала очень резвой и весьма уверенной во всех поступках. Вместе с катарактами она выбросила за борт старые тапки и накидку. Ее новый наряд состоял из длинного развевающегося платья с цветочными узорами и красивых чаппалей на невысоком каблучке, своим стуком предупреждавших о ее приближении на лестнице или в коридоре.
А вот Наджамай очень постарела. Все спрашивала меня, почему я до сих пор не повстречался с ее дочерями, хотя она дала мне их адреса: Вера жила где-то в Альберте, а Долли в Британской Колумбии[164].
Брат Перси написал из своей деревеньки, что хочет меня видеть, но добавил: «Я не могу сейчас приехать в Бомбей, потому что получил письмо от Джамшеда. Он прилетает из Нью-Йорка и пишет, что надо встретиться и весело провести время всей нашей компанией. Об этом не может быть и речи, по крайней мере, для меня. Я не хочу его больше видеть».