– Не веришь нам – дело твое, – сказали родители Джахангиру Бальсаре, – спроси тогда Бхагван-Бабу. Пусть он, обладающий священной мудростью, решит, что эта девушка тебе не годится.
Это было на прошлой неделе. Теперь же пришел день отправиться в поездку. Мистер и миссис Бальсара вместе с Джахангиром собрались в пригород, чтобы посетить дом Бхагван-Бабы. У ворот Фирозша-Баг они сели в автобус, который привез их на Центральный вокзал Бомбея. Оттуда на воскресной утренней электричке они последовали дальше.
Такие поездки за мудрым советом совершались его родителями регулярно, но на этот раз путешествие было устроено исключительно ради Джахангира.
– На кону счастье всей твоей жизни, – настаивали они. – Когда с тобой поговорит Бхагван-Баба, у тебя откроются глаза и ты увидишь все в ясном свете.
Поначалу Джахангир отказывался ехать. Но отец напомнил ему:
– Когда тебе было восемь лет, у тебя была двусторонняя пневмония, и даже врач ожидал самого худшего. Я поехал к Бхагван-Бабе, и ты поправился.
А мать добавила:
– Когда папа потерял работу, кто нам помог, как ты думаешь? Его друзья, наши родственники, кто? Бхагван-Баба! И благодаря ему у нас теперь нет недостатка ни в еде, ни в одежде.
На уговоры ушло некоторое время, хотя примеры из далекого прошлого извлекались с трудом. Из-за того, что дело было давно, эти рассказы в значительной степени утратили ореол сверхъестественного и воспринимались на чисто бытовом уровне. Но, когда Джахангир был младше, ему казалось удивительным, что на свете есть Баба, который благословением, советами и просто добрым словом помогает папе и маме. Их жизнь была нелегкой, полной нужды и тревог, поэтому помощь из любой сферы принималась с радостью. Маленький мальчик, который когда-то сидел на ступеньках лестницы корпуса «С», глядя, как играют другие дети, и который утром по воскресеньям ходил с марками к доктору Моди, каждый вечер молился, чтобы Всевышний помог его папе и маме.
Теперь этому мальчику исполнилось девятнадцать лет, он учился на третьем курсе университета, но до сих пор отчетливо помнил бедность и беспокойство, конверты с надписью «Квартплата», «За школу», «На еду», «Керосин», «Свет» и «Вода». Их содержимое пересматривалось домашними снова и снова, их постоянно теребили в руках, потому что внутри вечно не хватало денег (и улучшения не ожидалось), и из-за такого постоянного перебирания и разглядывания конверты были истрепаны и порваны по краям. Можно было подумать, что при перекладывании, сортировке и пересмотре вдруг найдется способ заставить деньги не таять.
В конце концов он согласился спросить совета у святого пригородного жителя, дав ему повод проявить свою тончайшую проницательность. Джахангир смотрел в окно поезда. Он не осознавал всей подлости этой затеи, пока не сел в вагон. Понимание пришло неожиданно, словно удар в живот, от которого ему стало тошно. Внутренне сжавшись от стыда, Джахангир думал о том, что сказала бы она, если бы узнала о предательстве, которое он собирается совершить. Наверное, он теперь вызывал бы у нее только презрение. И поделом ему.
Электричка вышла на окраины Бомбея, и через сорок пять минут они приедут к месту назначения. Число, указанное на поцарапанной и облезлой табличке: «17 стоячих мест», давно было превышено в этом утреннем воскресном поезде, но все же не так, как бывает в будние дни. Пока не видно было пассажиров, сидевших на крыше или вцепившихся в окна. После отъезда с Центрального вокзала солнце поднималось все выше. Жара усиливалась быстро, и казалось, она питает саму себя, с каждым вздохом становясь все убийственней. Держась за металлические петли, раскачивались сморенные жарой стоячие пассажиры, под их поднятыми руками на рукавах рубашек и блузок виднелись одинаковые влажные пятна. Над головами без особого толку, жужжа и стрекоча, крутились вентиляторы, их лопасти с трудом поворачивались, пытаясь перемолоть воздух, тяжелый от жары и запахов, и без всякого толку гоняли его по купе.
Родители Джахангира прислонились друг к другу и спали неспокойным сном. Они раскачивались в унисон движению поезда на деревянной скамье в купе третьего класса. Скамью и все купе украшали беспорядочные красные пятна пана: выделения слюнных желез предыдущих пассажиров, реликты путешествий прошлого. Время и пыль тоже сделали свое дело – состарили и лишили яркости соки табака и бетеля, получившие различные оттенки красного.
Мама держала на коленях бумажный пакет. В нем лежали три апельсина и три банана для Бхагван-Бабы. Делать подношения было необязательно, но люди из благодарности все равно приносили подарки, объяснила она Джахангиру: «Обычно Бхагван-Баба возвращает половину после того, как благословит. Очень богатые люди приносят дорогие подарки: коробки с миндалем и фисташками, большие упаковки с митхаи[166], целые корзины с манго «Альфонсо», иногда даже драгоценности. Но самое замечательное то, что для них он не делает ничего сверх того, что делает для бедных. Это один из признаков святости».
Теперь в купе все уже спали или пытались достичь этого благословенного состояния. Включая тех, кто стоял, держась за петли. Они напоминали сонных гимнастов на трапеции, которые погрузились в убаюкивающую качку. Иногда, когда поезд останавливался, входили новые пассажиры. Сначала они шумели и суетились, но их быстро утихомиривала заразная летаргия. Они умолкали, зачарованные жужжанием вентиляторов, крутящихся рывками из стороны в сторону. Как будто нервный тик поразил жертву теплового удара.
Сон был одним из способов избежать неприятных ощущений. Джахангир тоже решил попробовать уснуть и закрыл глаза. Он отбросил попытки противостоять тряске поезда, позволил голове и плечам свободно опуститься и раскачиваться, дал всему телу мотаться вместе с поездом, не сопротивляясь. Как и у родителей, сидевших напротив, его движение вторило движению купе: он раскачивался взад-вперед и с боку на бок, вторя ходу электрички. Сдавшись жаркому воздуху и гипнотическому гудению вентиляторов, звяканью металлических петель в руках стоячих пассажиров рядом с ним и, как ему казалось, идущему издалека стуку рельсов, он был готов перейти грань между ступором и забытьем, медленно отдаваясь раскачиванию, медленно мотаясь.
Поезд остановился, и Джахангир, вздрогнув, выпрямился. Неужели я и вправду уснул? Стал в волнении искать глазами название станции. Нет, не та. Купе накренилось и снова пришло в движение. Поезд набирал скорость, и возможность уснуть уступила место мыслям о Бхагван-Бабе, о родителях и о ней, больше всего – о ней.
Это была первая девушка, с которой он начал встречаться.
Школьные годы Джахангира прошли без девочек. Родители не могли позволить себе непомерную плату, взымаемую по какой-то странной причине всеми средними школами совместного обучения, откуда периодически доносились слухи, что некие учащиеся были «исключены, поскольку пытались вступить в половую связь на школьном имуществе». Эти слухи, передаваемые из уст в уста, со смаком обсуждались, когда достигали школ для мальчиков, где они разжигали типичные для тех стен страшную зависть и отчаяние. Груз учебы в таких школах был тяжек. Учащимся приходилось справляться не только с обычными предметами, но и с отсутствием вещей, воспринимаемых как должное их более состоятельными товарищами в школах совместного обучения, например уроки музыки, походы и экскурсии в Джамму и Кашмир. Однако мальчики находили способы компенсировать этот недостаток. Они научились мысленно раздевать учительницу и с вожделением рассматривать очертания ее бюстгальтера, ронять ластик или карандаш и задерживаться на уровне пола, якобы поднимая их, в то время как учительница сидела на возвышении (дни, когда она приходила в сари, были черными и беспросветными) и уносить домой незабываемые впечатления от ее нижнего белья в цветочек.
Такие занятия чрезвычайно способствовали оттачиванию воображения и развитию проворства и гибкости в тесных пространствах. К сожалению, количество учителей женского пола катастрофически уменьшалось в старших классах, то есть как раз тогда, когда в них появлялась особенная необходимость. Но школьники не сомневались, что при уравниловке университетской жизни этот недостаток будет исправлен, и продолжали в это верить, пока, очутившись в университете, восторженные и пылкие, не обнаруживали, что их вера оказалась беспочвенной.
Джахангир просидел, как в западне, в мужской школе Святого Хавьера. Влияние школы сохранялось и потом, потому что в колледже первые два года его жизнь оставалась все такой же пресной. Ему не хватало искушенности, присущей ребятам из школ совместного обучения. В столовой колледжа они щеголяли в джинсах и в другой импортной одежде, с удовольствием бравируя легкостью общения и шутками перед неотесанными простаками из школ для мальчиков или «туземцев» из школ, где преподавание велось не на английском (эти были в самом низу по шкале искушенности). «Туземцы» продолжали стыдливо носить старую школьную форму, повинуясь воле родителей, которые хотели, чтобы они доносили свою форму до последней степени годности.
Джахангир терпел заносчивость ребят из школ с совместным обучением с немой яростью. Иногда на него накатывало ощущение собственной неполноценности, которое он смирял попыткой принять со спокойным смирением тот факт, что пропасть между ним и этими юношами не шире, чем между ним и простаками из Фирозша-Баг. Но такой фатализм не избавлял от горечи. Джахангир презирал их саркастичные комментарии, когда кто-то невинно употреблял слово «месячные» применительно к тестам.
– Месячные, друг мой, бывают у менструирующих женщин и контрольные у школоты. Здесь, в колледже, у нас тесты и экзамены.
Он завидовал их полному самоуверенности, долгому и громкому смеху, их энергичной и отчетливой речи во время классных дискуссий, которая не шла ни в какое сравнение с робким бормотанием других.
Он наблюдал за ними, пытался научиться у них, стать на них похожим, но, когда доходило до девушек, неизбежно замыкался в себе.