Думаешь, раз ты с ней встречаешься, электричество для тебя бесплатно? С утра до вечера гладишь рубашку и брюки».
Старинная щербатая поварешка, переданная по наследству от бабушек и прабабушек, загремела о кастрюлю с баклажанами, давая понять, что сказано еще далеко не все.
«Зачем девушке такой слой косметики? Не иначе, ей надо что-то под ним скрывать!
Так начищает свои ботинки, что я могу в них увидеть свое несчастное лицо. После встречи с ней извел больше крема для обуви, чем за все предыдущие годы.
Если она не уважает твоих родителей, как она будет уважать тебя? Ты всю жизнь будешь несчастным».
Отец сказал только:
«Доверяй маминой интуиции. Я ей всегда доверяю, она еще никогда не подводила».
Очень быстро дела пошли еще хуже. Ни дня не проходило без ссор. Они говорили друг другу слова, о которых когда-то не могли и помыслить, – слова злобные и мстительные. Через несколько дней по настоянию отца происходили примирения с искренними объятиями и слезами раскаяния, идущими из самой глубины души, так страстно обоим хотелось, чтобы в доме снова воцарились мир и согласие. Но длилось это недолго. Охватившие их странные чувства и силы, непостижимые и загадочные, проявлялись снова, порождая ссоры и обидные тирады.
После нескольких визитов Джахангир больше не приглашал девушку к себе. Да и она под разными предлогами отказывалась – чувствовала молчаливую неприязнь, которая при ее появлении расцветала пышным цветом. Внешне, однако, никаких признаков не было – со стороны все выглядело благопристойно и вежливо, радушно и мило. Но нетрудно было догадаться, что за всем этим кроется. Кроме того, девушка разгадала некоторые случайные намеки, встречаясь с Джахангиром, после мучительного пребывания у него в гостях. Она пыталась помочь ему, и перед расставанием он соглашался противостоять родителям, стать независимым и давал множество других обещаний.
Но все эти обещания смывала новая волна упреков, ожидавших его дома. Если же Джахангиру удавалось высказаться в независимом духе, который в него вселяла девушка, все равно из этого не выходило ничего хорошего.
– Вам ясно? – говорила мать с мрачным удовлетворением. – Теперь вам ясно, что я права, когда говорю, что она на него плохо влияет? Он идет к ней и возвращается с такими жестокими словами. А кто его научил, хотелось бы знать! Ведь раньше он ничего подобного не говорил. Теперь мне опять придется начинать все сначала, чтобы избавить его от ее дурного влияния. И тогда он станет больше похож на сына, каким я его всегда знала. Но сколько это будет продолжаться, сколько? – скорбно завершала она, и Джахангир уже больше не мог произнести с таким трудом заготовленных слов.
Он смотрел на своих родителей, спавших, поддерживая друг друга, в жаре и пыли. Фотография лежала у него в бумажнике. Они велели взять ее с собой. Он сделал этот снимок на ее фотоаппарат во время пикника, который колледж устраивал в пещерах Элефанта[170]. Потом она подарила ему копию. Фотография была черно-белая, и, глядя на нее, Джахангир чувствовал, как его притягивают эти нежные карие глаза, чувствовал, что готов им повиноваться. «Повиноваться моей чаровнице», – с радостью говорил он себе.
Мать взяла за правило обшаривать карманы его брюк и бумажник. Он знал об этих тайных обысках, но ничего не говорил, не желая приумножать ее печаль и царившую в доме горечь.
На следующий день после того, как он получил этот снимок в подарок, мать отыскала его с победоносным видом:
– Зачем это? Зачем тебе надо держать у себя ее фотографию?
– А какое ты имеешь право копаться в моем бумажнике?
– Какое право? Он еще спрашивает, какое право! У родной матери он спрашивает, какое право! Матери не нужны никакие права. Мать судит обо всем из любви к сыну. И делает то, что нужно сыну.
Фотография постоянно упоминалась в последующие дни, и каждый раз материнское красноречие становилось все более впечатляющим и безумно изобретательным:
«Ему мало каждый вечер смотреть на ее намазанное лицо. Надо еще любоваться фотографией.
Людей часто лишают рассудка заговоренными фотографиями. Может, тут замешаны и ее родители – они пытаются захомутать моего сына для своей дочери.
Она знает, что однажды ты поедешь учиться в Америку и там останешься. Навязывая тебе свою фотографию, она хочет, чтобы ты потом ее там содержал. Да, да, все начинается с фотографии.
Постарайся не забыть, как выглядит твоя родная мать, у тебя ведь больше нет времени с ней видеться».
И неизменный ультиматум про восемь часов:
«Запомни: после восьми часов дверь для тебя закрыта».
Но в конце концов мать все же обрадовалась, что у них есть этот снимок:
«В том, что она подарила тебе свою фотографию, хорошо одно. Мы можем показать ее Бхагван-Бабе».
Перед приближением к станции электричка начала тормозить. В нее забралась керивали[171] и шлепнулась на пол с корзиной бананов. Краешком сари она вытерла лоб, потом протерла глаза и села, поджав ноги, предварительно от души почесавшись где-то под складками сари. «Теперь она начнет приставать к пассажирам, чтобы купили ее бананы», – подумал Джахангир. Но женщина не сходила с места, лишенная и сил и желания заниматься торговлей. Может, не хотела будить задремавших пассажиров. В школе говорили, что за четверть рупии керивали задерет сари и покажет вам все, что под ним. А за рупию даже изобразит кое-что с бананом. Джахангир прикидывал, правда это или нет.
Стеклянные браслеты на ее запястьях позвякивали в такт качающемуся поезду, и она уснула. Бананы в корзине были мятыми и побитыми, а из-за жары на них начали проступать черные пятна. Если их быстро не продать, придется выбросить. Бабушка любила поговорку про бананы: банан поутру превращается в желудке в золото, банан, съеденный днем, – в серебро, вечерний банан становится медью, а ночной – железом в кишках.
Джахангир недоумевал, почему керивали едет из города в пригород. Обычно такие, как она, наоборот, привозят фрукты в город. Может, села не в тот поезд. Как папа, мама и я. Подумать только, ведь я сам подбросил им эту идею!
Однажды во время очередного выяснения отношений он сказал:
– Почему бы вам не спросить своего знаменитого Бхагван-Бабу, если он занимается сватовством? Вдруг он встанет на мою сторону.
Джахангир говорил, как ему казалось, с ядовитым сарказмом. Теперь все их разговоры имели обыкновение сводиться к соревнованию в саркастичности.
Но родителям идея очень понравилась.
– Я просто пошутил, – умолял Джахангир, забыв в тревоге про сарказм.
Но мама и папа решили, что это самый лучший способ решить его будущее. И попытались убедить сына съездить к старцу. Сначала мама действовала по-диктаторски жестко, потом перешла к слезам и уговорам.
– Мы всего лишь хотим, – чуть не плача упрашивала она, – чтобы ты поехал и поговорил о девушке с Бхагван-Бабой и чтобы понял, подходит она тебе или нет. Согласись, что Бхагван-Баба никогда не ошибается, и поверь в него снова, как ты верил, когда был маленький.
При воспоминании о множестве чудес, впечатанных в мир его детства, Джахангир перестал возражать. Без сомнения, в чудеса верить легче, чем в тот давно ушедший мир. Но его воспоминания влекли за собой понятия верности прошлому, ностальгию по счастливой и любящей, хоть и стесненной в средствах семье и чувство вины за то, что он подверг сомнению (пусть на короткое мгновение) значимость Бхагван-Бабы. Кроме того, рассуждал Джахангир, терять ему было нечего, хуже стать уже не могло. А если повезет, благоприятный ответ облегчил бы ему жизнь.
После того как они пришли к договоренности, что выслушают совет Бхагван-Бабы, в их жизнь вернулось некоторое спокойствие. Враждебность стихла, а резкие слова пока оставались несказанными.
Керивали проснулась и водрузила себе на голову корзину с бананами. Она сошла на следующей станции – той же, на которой выходили и Джахангир с родителями.
На фасаде дома средних размеров была просторная веранда, где стояла деревянная скамья, а вокруг дома был разбит огород с буйно разросшимися тыквами и помидорами. В углу примостились большие садовые качели, висевшие без движения. Точно так же, не шелохнувшись, росли в огороде овощи. Ни малейшего дуновения ветерка.
Бхагван-Бабу ожидала большая толпа. Люди стояли в очереди, ведущей на веранду, молча или тихо переговариваясь и благоговейно сжимая в руках свертки с подношениями. Не заметно было никакой истерической активности, обычно ассоциирующейся со святыми, – ни воскурения благовоний, ни пения, ни продажи священных открыток или предметов культа.
Родители объяснили Джахангиру, что, когда Бхагван-Баба готов, он выходит и садится на деревянную скамью. Тогда пришедшие поднимаются на веранду и подсаживаются к нему по очереди или, если это консультация для нескольких человек, группами.
Мужчина, стоявший в очереди впереди них, услышал это объяснение и заговорил, как будто ожидая ответной реплики:
– Нет никаких причин беспокоиться. Бхагван-Баба удивительный. Все, что он скажет или сделает, пойдет вам только на пользу.
Бхагван-Баба обычно начинал прием в одиннадцать. Сейчас было уже одиннадцать тридцать. С видом человека, имеющего доступ к информации не для всех, мужчина добавил:
– Бхагван-Баба лучше знает. Если он опаздывает, значит, на то есть важные причины.
Его руки произвели отработанные жесты для украшения этой поистине благочестивой речи: пальцы, сложенные вместе, рисуют в воздухе вертикальную линию; указательный палец правой руки отводится вверх для выражения мудрости и опускается дугой в левую руку; затем ладони соединяются и так далее.
– Мы всего лишь обычные люди, поэтому как мы можем понять все, что Бхагван-Баба скажет или сделает, откуда нам знать, почему его духовность проявляется так, а не иначе? – Мужчина остановился, а потом добавил елейным голосом: – Нам остается только стоять и ждать, когда Баба будет готов сойти к таким заблудшим душам, как вы и я.