Такая чрезмерно благочестивая речь вызвала у Джахангира неловкость. Ему было неприятно, что родители поддерживают говорящего, благоговейно кивая в знак согласия. Но тут как раз появился Бхагван-Баба. Два человека вели его под руки. Во дворе послышалось что-то вроде общего глубокого вздоха, затем по толпе пробежал шепот, и все стихло. Баба вышел босиком, в белой курте-паджаме[172] и выглядел очень слабым. Он был лыс, но с седой бородой, короткой и щетинистой. И в темных очках.
– Иногда он снимает очки, – прошептал мужчина, – но сразу же снова надевает. Все ждут этого момента, чтобы увидеть его глаза. Что именно это значит, мне не понять. Но то, что это крайне важно, абсолютно точно.
Два маленьких мальчика и их старшая сестра залезли на садовые качели в углу огорода. От карабканья детей качели начали со скрипом раскачиваться. Сестра, отталкиваясь ногами, помогала движению качелей. Когда они летели вперед, у девочки раздувалась юбка, а потом, когда шли назад, опадала. Вперед-назад, раздувалась-опадала.
Следуя давнишней привычке, Джахангир изогнул шею и встал в такую позу, чтобы было лучше видно. Начав ходить в колледж, он открыл это приятное времяпрепровождение, не подвластное закону убывающей доходности. Волнение, которое он испытывал при спускании с лестницы, иногда не давало ему как следует сосредоточиться на занятиях. На каждый этаж вело два пролета, и при огибании прекрасной резной балясины в конце первого лестничного марша его глаза поднимались наверх. Там над ним плыл поток женских трусиков, летел каскад райских треугольничков между девичьих ног, и он спускался медленно, держась за перила, чтобы не потерять равновесие от столь пьянящего вида.
Возбуждение, которое он испытывал от этого занятия, оказалось под большим вопросом после того дня, когда на репетиции хора с ним впервые заговорила она. Он понимал, что девушка вполне могла быть в толпе спускавшихся, когда его голова находилась в положении под прямым углом к туловищу. Было бы убийственно, если бы она заметила его в таком виде, ведь она считала его скромным и, несомненно, имевшим только чистые помыслы. Как и его мать, которая до недавнего времени с гордостью говорила: «Мой Джахангир такой тихий, хороший мальчик, делает чун или чан[173]. Делает все, что я попрошу». Что бы ей открылось, если бы она смогла заглянуть в его похотливые мысли! И какая ирония в том, что две такие разные женщины разделяют одно и то же заблуждение, будучи обмануты одинаковым образом!
Садовые качели напомнили ему о людях, тренировавшихся на детской площадке. Теперь, прогуливаясь по Висячим садам, он обходил то место с большим радиусом, предпочитая думать, что и детская площадка, и люди на ней остались в прошлой жизни, которая закончилась навсегда. Он задумался о том, продолжают ли они ходить туда каждый вечер, развились ли их мускулы с тех пор, как он видел их последний раз больше двух лет назад.
Детям надоело качаться, и качели потихоньку останавливались, приходя в первоначальное неподвижное положение. Их скрип становился все реже и реже и наконец стих окончательно. Джахангир отвернулся, гордясь, что подсмотрел все, что хотел. И не просто подсмотрел, а сделал это во дворе у Бхагван-Бабы в окружении паломников с благочестивыми помыслами, и этот оттенок богохульства был ему особенно приятен. Святоша, стоявший впереди, на время замолк и больше не делился своими исключительными познаниями. Подошла его очередь. Он улыбнулся Джахангиру с родителями и ступил на веранду. Солнце поднималось все выше, так что скоро надо будет поливать тыкву и помидоры. В слабом шуршании листьев угадывался легкий ветерок.
Подошла их очередь. К Джахангиру вернулись мрачные предчувствия и неуверенность. Он стал нервно рыться в карманах в поисках фотографии и только потом вспомнил, что еще в поезде, пока родители спали, переложил ее из бумажника в карман рубашки.
– С чего мы начнем? – спросил он. – Мне надо сначала показать фотографию?
Мама сказала, что сама все сделает. Единственное, что от него требуется, это внимательно слушать Бхагван-Бабу.
От дома Бхагван-Бабы до станции путь по грязной дороге был недолгим. Родители с Джахангиром шли молча и быстро. Усиливавшийся ветер дул им в лицо. Небо затянули унылые облака, не предвещавшие дождя.
На грязной дороге больше никого не было. Злое дневное солнце сменили тяжелые и душные воздушные массы, двигавшиеся над землей. Тучи пыли поднимались при малейшем усилении ветра, и мама закрывала рот и нос платком. Несколько простых лачуг и хибарок по обеим сторонам дороги были единственными постройками на бесплодной голой земле. Их жильцы со впалыми щеками провожали пустыми глазами идущие к станции три фигуры.
С облегчением они укрылись в пустом зале ожидания. Единственный в зале человек продавал в киоске прохладительные напитки. Они купили три бутылки «Лимки» и уселись на скамейку ждать поезда. Напитки были скорее теплые, чем, как обещала вывеска, ледяные, но все же освежали.
Рядом с киоском располагались туалеты. Из-за двери одного из них слышалась песня текущего крана: крупные капли шлепались на каменный пол в затейливом и тревожном ритме.
– И это притом, что везде нехватка воды. Только послушайте, какое позорное разбазаривание! – сказал отец. Он пил «Лимку» через соломинку, ожидая, когда последний пустой булькающий звук сообщит, что уже ничего не осталось. – Немного досадно. – Он снял темные очки, чтобы посмотреть на фотографию, но почти ничего не сказал. – А мы три часа простояли в очереди.
– Это нормально, – сказала мама. – Бхагван-Баба никогда не говорит, если не задавать ему конкретные вопросы. Джахангир даже рта не раскрыл сидхо-падхо[174], чтобы сообщить что-нибудь вразумительное. Ни слова. Чего тогда ждать от Бхагван-Бабы?
– Но ты сказала, что сама объяснишь…
– Я сказала, что начну за тебя. Это не значит, что ты должен демонстрировать отсутствие интереса к собственной проблеме.
– У меня нет проблем. Проблема у тебя, потому что она тебе не нравится.
До этого момента день проходил без споров. Теперь, похоже, жара и пыль сделали свое дело.
– Я никогда не говорила, что она мне не нравится. Но что с тобой говорить? Ты не хочешь меня понять. Мы все решили поехать, и тебе следовало показать больше заинтересованности. В результате мы так и не знаем, что для тебя лучше.
Джахангир вернул в киоск пустые бутылки из-под «Лимки». На потолке зала ожидания висел без всякого движения вентилятор, и Джахангир, встретившись глазами с продавцом, указал на него.
– Проблемы с электричеством, – пояснил тот, – лампочки тоже не горят. Вечером продаю с фонарем, а керосин-то не дешев. Вот и цены на напитки подскочили.
Джахангир безразлично кивнул и снова сел на скамейку.
– Бхагван-Баба сказал немного, но все-таки мне кажется, что он дал ответ. Он сказал, что жизнь – это ловушка, забитая паутиной. Спросите себя, что делает разумный человек, если перед ним ловушка. Пытается ее избежать, держаться подальше. Так что я думаю, Бхагван-Баба хотел сказать, что Джахангиру надо держаться подальше от этой девушки.
Отец был доволен своим толкованием.
– Но если Бхагван-Баба имел это в виду, то почему не сказал прямо? – удивилась мать. – Всякий раз, когда мы к нему обращаемся, он дает нам простые ответы на понятном языке.
– Не знаю. Для поступков Бхагван-Бабы всегда есть причина. Это понятно. По-моему, его слова звучали как предостережение для Джахангира.
– Но Джахангир ничего не говорит. Ты опять молчишь, как и у Бхагван-Бабы. Скажи нам, о чем ты думаешь.
Ему очень хотелось ответить: о той картине, которая и потрясла его, и смутила, когда однажды вечером он пришел домой, переоделся, а потом собрал снятые вещи в кучу, чтобы гунга постирала их утром. Через несколько минут он вернулся, потому что забыл в кармане ручку. Но там он увидел мать, которая нюхала и пристально разглядывала под лампой тонкую матерчатую вставку в его трусах. Хотела найти запах недозволенного секса? Пятна, подтверждающие подозрения в распутстве девушки? Доказательство, что ее мальчика растлил суккуб из плоти и крови? Увидев его, мать начала отсчитывать положенное количество вещей для утренней стирки.
Ему только отчасти удалось скрыть грубые нотки раздражения, закравшиеся в его голос:
– Ты все время говоришь: «Девушка, девушка, девушка». Но ты ведь знаешь, что ее зовут Бехроз. Почему не назвать по имени? Думаешь, если произнесешь ее имя, она станет более реальной, чем на самом деле?
Родители смущенно заерзали.
– В последнее время ты с нами совсем не разговариваешь, – сказала мама. – В школе ты таким не был. Помнишь, как ты приходил домой и все мне рассказывал? Немного сливочного масла, которое мы могли себе позволить, я всегда оставляла для тебя, заваривала тебе чай, помогала с домашним заданием. А как ты бегал к доктору Моди каждое воскресенье в десять часов со своими марками?
Те счастливые годы вызвали задумчивую улыбку на ее лице. Она подняла руку, словно хотела погладить его по щеке. Но воспоминания также обострили неурядицы сегодняшнего дня, и ее жест так и остался незавершенным.
– Если ты плохо себя вел, мы никогда не наказывали тебя, как другие родители. А вот старуха Карани из корпуса «В» заставляла своего парня в виде наказания стоять голым на лестнице, чтобы ему было стыдно. Сейчас он блестящий бухгалтер-эксперт с дипломом, но бедняга до сих пор не совсем оправился от той жестокости. А доктор Моди, да упокоится его душа, хлестал слева направо по лицу своего сына Песи. Прямо на площадке во дворе Фирозша-Баг, чтобы все видели.
Мама остановилась, вспомнила, о чем хотела сказать, и продолжила:
– Может, мы беспокоимся, потому что ты так сильно переменился. Раньше тебя волновали наши проблемы, ты переживал не меньше, чем папа или я. А теперь мне кажется, что ты становишься все более эгоистичным. Так что прикажешь думать? Только то, что твоя новая жизнь в колледже, новые друзья и эта девушка