Фары автомобиля высветили его мокрую фигуру, и послышался раздраженный гудок. По лицу Джахангира стекал пот вперемежку с дождем. В такую погоду ждать автобуса до Фирозша-Баг было бессмысленно, ушло бы слишком много времени. Он задыхался, ловил ртом воздух, но не замедлял свой бег. Его несчастное, измученное сознание не могло избавиться от фигуры Бехроз на диване, от ее волос, падающих на нежные, повлажневшие карие глаза.
Только представить, что всего несколько минут назад он сидел с ней рядом на этом диване, они держались за руки и были так близки. В тот момент ему казалось, что лучше ничего нельзя и представить.
– Прямо как в индийском кино, да? – сказала она, улыбаясь, и добавила лукаво, из-за чего он покраснел: – Не хватает только, чтобы мое сари промокло от дождя и стало прозрачным. А саундтрек с громом и молнией просто идеален для любовников.
Любовников? Это был намек? Она провела рукой по его волосам.
– Скажи своим родителям и Бабе, что у них ничего не получилось.
Джахангир прижался щекой к ее щеке, примирившись с миром и всеми его сложными переплетениями. В темноте его глаза блуждали по комнате и наткнулись на стенные часы (в свете молнии они показали восемь пятнадцать), очертания книжного шкафа, пианино и бюст хмурого Бетховена.
Восемь пятнадцать. Это правильное время? Надо выяснить. Покрытые радием цифры на циферблате его собственных часов светятся в темноте и покажут правильное время. Он неловко подвинулся и попробовал высвободить руку. Она сразу же это заметила.
– Если хочешь посмотреть на часы, не стесняйся.
И стряхнула его руку.
– Мне надо быть дома в восемь.
Он посмотрел на часы.
– Я знаю. Когда мы встречаемся, ты всегда мне об этом напоминаешь.
– На моих часах почти восемь. Они поставлены по нашим домашним часам. Мы в это время садимся ужинать, – извиняющимся голосом проговорил он, как будто все сразу должно было встать на свои места. Опять полные, короткие предложения, несущие уверенность. Он встал.
– Уйти домой к мамочке для тебя важнее, чем…
Она замолчала. На мгновение ее взгляд остановился на взбитых для удобства подушках, которые были разложены на диване и все еще хранили тепло их тел, а потом вернулся к его лицу. Джахангир не ответил. Только еще раз посмотрел на часы. Впопыхах привел себя в порядок – заправил рубашку, выровнял складку на брюках, пригладил растрепанные волосы – торопился успеть по маминым часам.
Бехроз в остолбенении смотрела на это проявление ужаса, на его превращение из мужчины в испуганного мальчика.
– Успокойся, слышишь? У твоей мамы мир не уйдет из-под ног, если ты опоздаешь. Неужели ты до сих пор не понял? Все это – ее тактика, чтобы…
– Я уже говорил тебе: я знаю, что это тактика, – огрызнулся он. – И я поступаю так, потому что сам этого хочу, потому что в ее жизни и без того много переживаний, потому что я не хочу добавлять к ним другие. Потому что, потому что, потому что! Хочешь, чтобы я опять все это повторял?
Затем он наклонился и натянул носки. Уходя, он обернулся и только сейчас увидел то, чего никак не ожидал, – две слезинки свисали с ее нижних ресниц.
И одновременно с образом, который ни за что не желал исчезать, возникла муторная мысль, ударившая его под дых, как приступ тошноты, – единственное толкование слов Бхагван-Бабы, которое он не рассматривал во время размышлений в Висячих садах: ловушку ему подстроил сам Бхагван-Баба. И обманом привел его к такому концу.
Джахангир бежал по улицам, как умалишенный, дрожа, мучаясь, сомневаясь, то и дело глядя на часы. Дышал так тяжело, что, наверное, мог свалиться в обморок. Наконец завернул во двор и спотыкаясь поднялся на три ступеньки крыльца корпуса «С», а оттуда в лифт.
Он позвонил в дверь. Дал один короткий звонок. Палец соскользнул, и рука вяло опустилась вдоль туловища. У него не хватало сил завершить условленный сигнал членов семьи: два коротких звонка и один долгий.
Мама открыла небольшую щель, не снимая цепочки.
– Решил меня одурачить одним звонком, да?
Джахангир замотал головой. Он вяло цеплялся за дверь и хотел ответить, но из-за нехватки воздуха не мог выдавить ни слова.
– Ты знаешь, который сейчас час?
Он кивнул и показал ей часы. Восемь тридцать.
– На этот раз ты перешел все границы. Твой отец говорит: потерпи, он еще мальчик. Еще мальчик, да, но этот мальчик залез на крышу.
Она оттолкнула его руку и плотно захлопнула дверь.
Все еще прислонившись к двери, он потянулся к звонку и стал звонить. Отчаянно, снова и снова: два коротких и один длинный, два коротких и один длинный, опять и опять, как будто этот знакомый сигнал волшебным образом откроет ему дверь. Дверь оставалась закрытой. В квартире стояла тишина. Он опустил руку. Соскользнул на пол и сел ждать.
Дыхание восстановилось, но мокрая одежда прилипла к телу, и он очень замерз. Когда он ходил в школу, мама, если утром шел дождь, сопровождала его с полотенцем, сменой носков и ботинками. В школе она сушила ему ноги, надевала новые носки и вместо резиновых сапог давала сухие ботинки.
Он достал носовой платок и вытер лицо, потом откинул назад мокрые волосы. С балкона в дверь дул порывистый ветер. Джахангира затрясло от холода, и он, шаркая, перебрался в узкий коридорчик, прикрытый лестницей. Посмотрел на часы. Все еще восемь тридцать. Наверное, остановились, залитые дождем. Это был подарок от мамы и папы за диплом с отличием на экзамене Комитета по подбору кадров. Он надеялся, что соседи не станут выглядывать из своих квартир, иначе новость разлетится по всем трем корпусам Фирозша-Баг. Тогда мальчишки придумают ему новые прозвища. Он дремал, прислонившись к стене, пока его не разбудило легкое позвякивание снимаемой цепочки.
Уроки плавания
Сегодня хорошо слышно, как скрипит кресло-каталка проезжающего по коридору старика, хотя в некоторые дни это лишь тихое жужжание. Может, тут играет роль, с какой силой он шлепается в него или как распределяется его вес. Обычно старик едет в холл и почти все время сидит там, беседуя с входящими или выходящими жильцами. Именно там несколько дней назад он впервые со мной заговорил. Я ждал лифта, вернувшись из «Итона»[183] с новыми плавками.
– Здравствуйте, – сказал он.
Я с улыбкой кивнул.
– Какой прекрасный летний день!
– Да, – ответил я, – погода чудесная.
Он подвинул кресло, чтобы встать напротив.
– Сколько мне лет, как вы думаете?
Я посмотрел на него с удивлением. Тогда он добавил:
– Ну, давайте. Попробуйте догадаться.
Я понял, в чем дело. Ему можно было дать около семидесяти пяти, хотя волосы все еще были черные, поэтому я сказал:
– Шестьдесят пять?
Раздался смешок, переходящий в хрип.
– В следующем месяце мне будет семьдесят семь.
Я почти угадал.
С тех пор я слышал, как он несколько раз задавал этот вопрос, и все играли по правилам. Липовые догадки варьировались в диапазоне от шестидесяти до семидесяти. Если он бывал приодет, цифра называлась поменьше. Когда старик сидит в холле на диване и смотрит бессмысленным взглядом на парковку, он напоминает мне дедушку. Единственная разница в том, что он сидит с неподвижностью жертвы инсульта, а у дедушки из-за болезни Паркинсона руки и ноги ходили ходуном. Когда дедушка уже не мог держать газету «Бомбей самачар»[184] так, чтобы ее можно было читать, он шел на веранду и там сидел и смотрел пустым взглядом на машины, проезжающие мимо Фирозша-Баг. Или махал всем, кого видел во дворе: Рустом-джи, Нариману Ханотии в его «мерседес-бенце» 1932 года, толстой айе Джакайли с хозяйственной сумкой, качравали с ведром и длинной бамбуковой шваброй.
Португалка, живущая на другой стороне коридора, кое-что рассказала мне о старике. В нашем многоквартирном доме она занимается связями с общественностью. Чтобы собирать и распространять информацию, она позволяет себе без стеснения распахивать свою дверь, если появились какие-нибудь интересные новости. Подглядывать в щель или глазок – это не для нее. Она напоминает мне героиню фильма – кажется, он назывался «Босиком по парку»[185], – которая оставляла пустые банки из-под пива на лестничной площадке, чтобы проходивший человек споткнулся и таким образом подал ей сигнал. Но Португальской Женщине (ПЖ) не нужны банки из-под пива. Громыхания открывающихся и закрывающихся дверей лифта вполне достаточно.
За стариком присматривает дочь. Он жил один до инсульта, который совпал с разводом его младшей дочери в Ванкувере. Она вернулась к нему, и они переехали в этот невысокий многоквартирный дом в Дон-Миллсе. ПЖ говорит, что дочь ни с кем в доме не разговаривает, но за отцом ухаживает хорошо.
Мама тоже хорошо ухаживала за дедушкой, пока его здоровье не ухудшилось и его не перевели в Парсийскую многопрофильную больницу. Паркинсон и остеопороз приковали деда к постели. Доктор объяснил, что бедро сломалось не потому, что дед упал, а он упал, потому что бедро, постепенно делаясь все более хрупким, сломалось в тот роковой день. Таков остеопороз – он выедает кости, и результат становится причиной. Эта болезнь необычайно широко распространена среди местных парсов, сказал доктор, но не объяснил почему. Одна из загадок. Мы избранный народ, когда речь идет об остеопорозе. И о разводе. В Индии самое большое число разводов приходится на парсов. Говорят еще, что парсийское сообщество самое европеизированное. Что здесь результат чего? Опять непонятно, где причина, а где следствие.
Для лечения бедра использовали шину Беллера. Мама в одиночку мужественно выносила подкладные судна и накладывала повязки на пролежни, которые вскоре мрачными предвестниками появились у дедушки на спине. Мамай-джи, из-за больной спины согнувшаяся в три погибели, ничем не могла ей помочь, поэтому требовалось, чтобы я поворачивал дедушку на бок, а мама меняла повязку. Но через три месяца врач обнаружил потемнение в дедушкиных легких, и его поглотила мужская палата Парсийской больницы. Денег на частную клинику у нас не было. По настоянию мамы я однажды его навестил. Она говорила, что благословение старого человека самое ценное и сильное, оно останется со мной на всю жизнь. В палате стояло несколько рядов кроватей, шум был ужасный, запахи тошнотворные, так что даже хорошо, что дедушка большую часть времени пребывал в полубессознательном состоянии.