Но мне следовало навещать его чаще. Когда еще до Паркинсона он выходил погулять, он приносил мне и Перси розовые и белые миндальные орешки в сахаре. Всякий раз вспоминая дедушку, я вспоминаю эти орешки и думаю: мне надо было чаще его навещать. Еще я об этом подумал, когда наш сосед, владелец телефона и потому чрезвычайно уважаемый человек, прислал своего сына сказать, что звонили из больницы и сообщили, что час назад дедушка умер.
Почтальон звонил в дверь как всегда долго и безотрывно. Мама пошла открывать, собираясь высказать ему свое недовольство, но потом передумала, не хотела рисковать: почтальон может и отомстить, этим почтальонам ничего не стоит уничтожить письмо. В наши дни работники стали много о себе воображать, вышагивают везде, как павлины, а все после лозунгов «Шив сена», что Махараштра для махараштрийцев, после постоянной угрозы забастовок и бомбейской банды[186], без всякого уважения к населению. Хуже всего ведут себя водители автобусов и кондукторы, как будто автобусы – это их собственность и они делают пассажирам одолжение. Звонят в звонок, когда ты еще не успел войти, водитель нарочно жмет на тормоз и движется толчками, чтобы стоящие пассажиры потеряли равновесие, а кондуктор хамит, если у тебя нет нужной мелочи.
Но когда мама увидела конверт с наклейкой «авиа» и с канадской маркой, ее лицо просияло, она сказала почтальону: «Подождите,– и пошла за монеткой в пятьдесят пайс. – Вот вам небольшой бакшиш[187], – сказала она, потом закрыла дверь, поцеловала конверт и побежала с криком: – Мой сын прислал письмо!» Отец оторвал взгляд от газеты и сказал: «Не сходи с ума, просто прочитай, ты же знаешь, какие он пишет письма, несколько строчек пустых слов "я в порядке, надеюсь, вы тоже, ваш любящий сын" – такие письма я и письмами-то не назову».
Мама открыла конверт, вынула единственный листочек и начала молча читать; радость, осветившая ее лицо при получении письма, постепенно исчезла. Отец, заметив это, понял, что был прав, он сказал: «Читай вслух, я тоже хочу услышать, что наш сын пишет на этот раз», и мама прочла: «Мои дорогие мама и папа, прошедшая зима была ужасна, весь февраль и март у нас были рекордно низкие температуры, и первый официальный день весны был холоднее, чем первый официальный день зимы, но сейчас становится теплее. Похоже, лето будет хорошее и теплое. Вы спрашивали про мою новую квартиру. Она маленькая, но совсем не плохая. Это просто короткое сообщение, чтобы вы знали, что я в порядке, и не беспокоились. Надеюсь, дома все оˊкей».
После того как мама положила письмо обратно в конверт, отец сказал, что все в жизни сына сокрыто молчанием и тайной: «Я до сих пор не понимаю, зачем он в прошлом году потрудился к нам приехать, если ему нечего было сказать; каждое его письмо – это короткое сообщение, чтобы мы не беспокоились. А о чем, по его мнению, нам беспокоиться? О его здоровье? В той стране все едят хорошо: и работающие, и безработные. Ему надо бы беспокоиться о нас при здешнем черном рынке и карточках, он что, уже забыл, как каждую неделю ходил в магазин отоваривать карточки и стоять в очереди, и что это за описание квартиры: совсем не плохая? А если мне понадобится метеорологическая сводка о канадской погоде, то я могу поехать вместе с Нариманом Хансотией из корпуса "А" в Мемориальную библиотеку имени Кавасджи Фрамджи: там есть газеты со всего мира».
Сегодня жарко. Две женщины загорают на травке неухоженной лужайки на краю парковки. Мне их хорошо видно из кухни. Они в бикини, и мне хочется рассмотреть их поближе. Но бинокля у меня нет. И машины тоже нет, чтобы выйти ленивой походкой и притвориться, что копаюсь под капотом. Обе женщины соблазнительно-сияющие. Время от времени они втирают в кожу лосьон: на живот, внутреннюю сторону бедер, плечи. Потом одна просит вторую развязать верх купальника и втереть немного под ним. Ложится на живот с развязанным верхом. Я жду. Молюсь, чтобы, когда придет время перевернуться, жара и солнечное марево заставили ее забыть, что купальник развязан.
Но солнце не такое жаркое, чтобы совершить для меня это чудо. Им пора идти в дом, и женщина переворачивается, умело придерживая чашечки, а затем вновь завязывает верх. Обе поднимаются, берут полотенца, лосьоны, журналы и возвращаются в здание.
Мне выпадает возможность увидеть их ближе. Мчусь вниз по лестнице в холл. Старик здоровается и спрашивает:
– Снова вниз?
– За почтой, – бормочу я.
– Сегодня суббота, – хихикает он. Почему-то ему это кажется очень смешным. Слежу за дверью, выходящей на парковку.
Через стекло вижу, что они подходят. Спешу к лифту и жду. Замечаю, что после яркого солнца их глаза с трудом привыкают к сумраку холла. И они уже не кажутся мне такими привлекательными, как из окна кухни.
Приезжает лифт, и я придерживаю дверь, приглашая их войти, как мне думается, галантным жестом. В флуоресцентном свете вижу морщинистую кожу, стареющие руки, провисшие зады, варикозные вены. Закончилась блестящая шутка, которую сыграли со мной солнце, лосьон и расстояние.
Выхожу, а они едут дальше на третий этаж. Мне предстоит готовиться к вечеру понедельника, моему первому уроку плавания. Средняя школа, расположенная позади нашего здания, предлагает, кроме обычного набора кружков макраме, керамики и гончарного дела, занятия для начинающих взрослых.
Женщина за стойкой регистрации вполне дружелюбна. Она дает мне возможность удовлетворить непреодолимое желание объяснить свое неумение.
– Вы из Индии? – спрашивает она. Я киваю. – Надеюсь, вас не смутит мой вопрос, но мне любопытно, потому что несколько минут назад одна пара из Индии, муж и жена, тоже зарегистрировались. В Индии плавание не очень распространено?
– Наоборот, – отвечаю я. – Индусы плавают, как рыбы. Я исключение из правила. От моего дома до пляжа Чаупатти в Бомбее всего пять минут пешком. Это один из самых красивых бомбейских пляжей, или был одним из самых красивых, пока его не изгадили. Как бы там ни было, хотя мы жили близко, плавать я так и не научился. Такое случается.
– Да, – сказала она, – так иногда бывает. Вот я, например. Не умею кататься на велосипеде. Всегда боялась на него забираться, думала, что обязательно упаду.
За мной скопилась очередь.
– Было приятно с вами поговорить, – сказала она. – Надеюсь, вам понравятся наши занятия.
Искусство плавания оказалось в западне, зажатое между дьяволом и глубоким синим морем. Дьяволом были деньги, которых вечно не хватало, что делало недоступными частные клубы для пловцов. А глубокое синее море на пляже Чаупатти было серым и мутным от мусора, слишком грязным, чтобы в него погружаться. Время от времени мы с мамой устраивали испытание своему мужеству, и она водила меня на пляж, где пыталась научить плавать. Но, плескаясь в воде, мы выдерживали лишь несколько минут. Рано или поздно что-нибудь всплывало и касалось наших ног, бедер или пояса, в зависимости от того, насколько глубоко мы заходили. Нам становилось противно, и мы вылезали на берег.
Образ воды периодически возникает в моей жизни. Пляж Чаупатти, а теперь бассейн в средней школе. Этот универсальный символ жизни и возрождения меня только расстраивает и больше ничего. Может, бассейн все же изменит столь плачевную тенденцию.
Когда образы и символы встречаются в таком изобилии, простираясь или катясь волнами по странице без хитростей и уловок, хочется сказать, как они очевидны и безыскусны. Символы, в конце концов, должны быть неподвижными и нежными, как капельки росы, маленькими, однако переливающимися разнообразными смыслами. Но что происходит, когда на странице самой жизни ты встречаешь постоянно колышущееся, обхватывающее тебя со всех сторон, огромное грязное море? Капелькам росы и океанам определено место – каждому свое. Нариман Хансотия, несомненно, знал это, когда рассказывал свои истории ребятам из Фирозша-Баг.
Море в Чаупатти было обречено принимать ежедневные жизненные отправления в их конечной стадии. Казалось, что чем грязнее оно становится, тем больше привлекает людей – уличных мальчишек, нищих и бродяг, которые копаются в выброшенном на берег мусоре (или, возможно, это толпы людей сделали море еще грязнее? Еще один случай, когда причина и следствие размываются, не поддаваясь распознаванию).
Во время многих религиозных праздников по окончании положенных церемоний море также использовалось как хранилище предметов культа. Но такое использование должно быть нормировано, как выдача риса и керосина. В праздник Ганеша-чатуртхи под аккомпанемент барабанов и множества духовых инструментов людские процессии несли глиняные фигуры бога Ганеши с гирляндами и разнообразными украшениями. Музыка становилась все более безумной, чем ближе они подходили к Чаупатти и к месту погружения в море.
Был еще День кокоса, хотя он не пользовался такой же популярностью, как праздник Ганеша-чатуртхи. С точки зрения стороннего наблюдателя, бросание кокосов в море не такое уж красочное зрелище. Кроме того, мы использовали море, чтобы выбрасывать в него то, что осталось от парсийских религиозных праздников, в том числе цветы или пепел сандалового дерева, сгоревшего на священном огне. Их нельзя выкидывать с обычным мусором, но положено вручать заботам Авана Язада, владыки моря. Ему же отдавались и ненужные вещи, которые, однако, было жалко выбросить, например старые фотографии.
После смерти дедушки мы тоже кое-что отнесли в море. Начался прилив. Мы всегда сверялись с газетой, когда собирались совершать такие ритуалы. Отлив означал бы, что нам придется долго идти по топкому песку, пока не добредем до воды. Большая часть вещей затем часто выносится волнами на берег, но мы пытались забросить их как можно дальше и после этого ждали еще несколько минут. Если вещи сразу же не приплывали назад, можно было притвориться, что их теперь будет постоянно хранить Аван Язад, – мысль утешительная. Всего, что мы отправили в море, я не помню, но в пакете точно лежали дедушкины щетка и гребень,