кушти и пилюли «Кемадрин», которые помогали ему справляться с болезнью Паркинсона.
Наши с мамой попытки плескания в море завершились по причине отсутствия энтузиазма с моей стороны. Мама тоже не очень настаивала из-за мусора. Но моей главной проблемой были мальчишки-беспризорники, похожие на голых рыбок, с маленькими бодрыми пенисами, дразнившие меня своим искусством, которые плавали под водой и неожиданно выскакивали вокруг меня или притворялись, что мастурбируют, – хотя, думаю, они еще были слишком маленькие, чтобы достичь эякуляции. Я чувствовал себя неловко. Оглядываясь назад, удивляюсь, что мы с мамой вообще так долго туда ходили.
Разглядываю плавки, которые купил на прошлой неделе. «Король серфинга, – написано на ярлыке, – сделано в Канаде и Fabriquе´ au Canada». Я понемножку учил французский по двуязычным ярлыкам в супермаркете. Эти плавки очень гладкие, в обтяжку, и расстояние от пояса до верхней части выпуклости минимальное. Не знаю, как у меня все в них поместится, хотя я, конечно, не хвастаюсь. Надел их, чтобы померить, и чувствую, что кончик члена маячит опасным образом близко к выходу. Прямо скажем, слишком близко, чтобы скрывать мои неизбежные фантазии в связи с уроками плавания: роскошная женщина в группе начинающих, при виде которой я мгновенно испытаю возбуждение, заметив украдкой размеры моего желания, посмотрит мне прямо в глаза и не таясь пойдет со мной, желая почувствовать наслаждение от моего соблазнительно смуглого азиатского тела, заинтриговавшего ее своей необычностью и высвободившего в ней на уроке плавания неконтролируемые порывы страсти.
Я бросаю «итонский» пакет и обертку в мусорное ведро. Плавки стоили пятнадцать долларов – столько же, сколько десять еженедельных уроков. Пакет с мусором почти полный. Я завязываю его и выношу. В коридоре пахнет лекарствами: старик, наверное, только что вернулся к себе.
ПЖ открывает дверь и говорит:
– Две дамы с четвертого этажа сегодня утром лежали на солнце. В бикини.
– Очень мило, – говорю я и иду к мусоропроводу.
Она напоминает мне Наджамай из Фирозша-Баг, хотя та занималась делом своей жизни несколько тоньше.
ПЖ скрывается за дверью.
Ответ пришлось писать маме, потому что папа сказал, что не хочет писать сыну, пока тот сам не напишет ему что-то вразумительное, слишком давно он игнорирует все папины вопросы, а если он желает держать свою жизнь в секрете, то прекрасно, но от отца он писем больше не получит.
Однако, когда мама начала писать, папа подошел и, заглядывая ей через плечо, стал говорить, какие вопросы задать, потому что, если они будут задавать одни и те же вопросы, может, до него дойдет, что их интересует все происходящее в жизни сына. Папа сказал: «Давай, спроси у него, чем именно он занимается в страховой компании, скажи, пусть запишется на какие-нибудь курсы в вечерней школе (у них там все так продвигаются), скажи, чтобы не расстраивался, если работа пока только канцелярская, будет хорошо работать – получит повышение, напомни, что он зороастриец: манашни, гавашни, кунашни. Лучше напиши еще и перевод: добрые мысли, добрые слова, добрые дела – он уже, наверное, забыл, что это значит, и скажи ему, чтобы молился хотя бы два раза в день и не забывал про кушти».
С грустью записывая все это, мама не верила, что сын до сих пор носит судру и кушти, и она удивилась бы, узнав, что он помнит молитвы. Когда она спросила сына, не надо ли прислать новые судры, он сказал: не беспокойся – Зороастрийское общество в Онтарио импортирует их из Бомбея для своих членов, и это было очень похоже на выдумку, но она оставила все в руках Господа, ибо что можно сделать, живя в десяти тысячах миль оттуда, только писать письма и надеяться на лучшее.
Потом она запечатала письмо, а адрес, как всегда, написал отец, потому что у него почерк гораздо аккуратнее, это важно, ведь она не хотела, чтобы канадский почтальон ошибся. Она сама отнесла письмо на почту: нельзя было никому доверять с тех пор, как на отправку корреспонденции поднялись цены, потому что люди просто отрывали марки для собственного использования, а письмо выбрасывали; единственный надежный способ – передать письмо сотруднику почты и заставить его погасить марки у вас на глазах.
На парковке Берта, наш суперинтендант, кричит на своего сына. Он возится с микроавтобусом. Это происходит каждое воскресенье, если погода хорошая. Наверное, все дело в микроавтобусе: Берте он не нравится, потому что я наблюдал мать и сына в других, более дружелюбных ситуациях.
Берта – крупная скуластая женщина из Югославии. О ее национальности мне поведала ПЖ. Берта говорит на весьма грубом рубленом английском. Я слышал, как в холле она выговаривала жильцам за поздно внесенную квартплату и невычищенные ворсовые фильтры в сушилках. Говорит она поразительно – слова падают, как валуны и булыжники, и невозможно предугадать, где и как случится очередной камнепад. Но ее славянские вопли, адресованные сыну, – другое дело. В этом случае слова летят быстро и неуклонно, как высокоточные снаряды, которые всегда бьют в цель. В конце концов сын с отвращением захлопывает капот, вытирает тряпкой руки и идет с мамой Бертой в дом.
Муж Берты работает на фабрике. Но каждый месяц теряет несколько рабочих дней, когда попадает под власть алкоголя. Берта зовет его алкашом – это слово часто используется в такие дни в ее славянских тирадах. Только его я и могу разобрать, когда оно грузно вываливается из ее летящих плотным строем югославских фраз. Муж сидит в холле, покачиваясь и принимая от жены словесную порку. Мешки под покрасневшими глазами, обвислые усы, небритый подбородок и грязные волосы совершенно беззащитны перед ядовитыми колкостями (яд действует одинаково во всех языках), исторгаемыми из глубины мощной арбузоподобной груди Берты. Никто не может заставить ее смутиться или вспомнить о своем положении и замолчать.
Никто, кроме старика, который только что появился.
– Доброе утро, – говорит он.
И Берта поворачивается, перестает орать, улыбается. Ее муж встает и устанавливает кресло старика в удобном месте. В холле будет тихо, пока там сидит старик.
Все безнадежно. Мой первый урок плавания. Я испугался воды. Интересно, когда это случилось, ведь я любил плескаться в волнах в Чаупатти. А тут всего лишь бассейн. Откуда взялся этот ужас? Попытаюсь вспомнить.
Имея на вооружении «Короля серфинга», вхожу в школу и иду к бассейну. К доске объявлений прикреплен листок с инструкциями для новичков. Все должны принять душ, после чего в восемь часов собраться у неглубокого конца бассейна. Когда я захожу в душевую, оттуда выходят трое молодых ребят, наверное, из предыдущей группы. Один из них зажимает себе нос, второй начинает негромко напевать: «Чурки все воняют карри». Третий, обращаясь к первым двум, говорит: «Скоро вся вода будет со вкусом карри». Все трое уходят.
Наша группа смешанная, но роскошной женщины из моих фантазий в ней нет. Приходится довольствоваться другой – в сплошном розовом купальнике, с каштановыми волосами и несколько выпирающим животом. С виду ей лет тридцать пять. Ничего особенного.
Инструктора зовут Рон. Почувствовав некоторую нервозность в группе, он пытается вселить в нас энтузиазм. Наконец мы в воде, в том конце бассейна, где неглубоко. Рон показывает, как лежать на спине, и спрашивает, кто хочет попробовать. Вызывается розовый купальник. Он ее поддерживает, просит откинуться назад и погрузить голову в воду.
У нее хорошо получается. И, когда мы смотрим на ее лежащее на воде тело, я замечаю то, что не было видно на суше: вьющиеся волоски, случайно выбившиеся из-под треугольника, покрытого розовым спандексом. Язычки волн, плещущиеся вокруг этой дельты, словно лаская и дразня, заставляют каштановые волоски оживать самым соблазнительным образом. Гребни и впадины маленьких волн, возникших благодаря движению наших тел, послушно омывают ее, и завитки то свободно колышутся внутри гребня, то прилипают к мокрым бедрам, сев на мель из-за неизбежных волновых впадин. Я мог бы бесконечно на это смотреть, и мне хочется, чтобы демонстрация лежания на воде никогда не закончилась.
Потом нам показывают, как нужно двигать ногами, схватившись за поручень и опустив лицо в воду. В лежании на воде и болтании ногами проходит почти час. Все это время я пытаюсь не упускать из виду розовый сплошной купальник, наблюдая краем глаза с разных углов выбившиеся лобковые волоски. Наконец Рон вызывает желающего для последней демонстрации, и я выхожу вперед. К моему ужасу, инструктор ведет группу к другому концу бассейна. Там, где глубина четыре с половиной метра. Вода такая прозрачно-голубая, что видно дно. Рон берет металлический обруч, прикрепленный к длинной деревянной палке. Он предлагает мне взяться за обруч, прыгнуть в воду и попробовать перебирать ногами, а он будет палкой меня направлять. Совершенно безопасно, говорит он. Демонстрация того, как движение ногами заставляет тело плыть вперед.
Отказываться поздно. Кроме того, я так испуган, что не смог бы найти подходящих слов, даже если бы захотел. Все, что он говорит, я делаю как во сне. Момент прыжка не помню. А потом понимаю только, что глотаю воду и барахтаюсь изо всех сил, цепляясь за обруч, потому что жизнь моя явно висит на волоске. Рон подтаскивает меня к поручню и помогает вылезти. Группа хлопает.
Мы расходимся, и у меня в голове одна мысль: а что бы было, если бы я отпустил обруч? Подо мной четыре с половиной метра воды. Меня передергивает, и я делаю несколько глубоких вдохов. Ну все! На следующей неделе не пойду. Инструктор – человек безответственный. Или его совершенно не волнуют жизни цветных эмигрантов. Вспоминаю троих парней. Может, бассейн – это прибежище какой-то расистской организации, поставившей своей целью уничтожение всех цветных пловцов, чтобы вода оставалась чистой и никто не глазел похотливо на их белокожих сестер.
Лифт поднимает меня наверх. Грохочут дверцы. Когда я заворачиваю в коридор с запахом лекарств, из своей квартиры высовывается ПЖ.