было дичью; следом перешли к «Ласковому маю», будто полвека нас не воспитывали на песнях Утёсова, Вертинского, Бернеса, Георгия Виноградова, Отса, Кристалинской и Магомаева – а держали нас всё это время в самом несчастном детдоме, на пшённой каше без сахара, а все нас обижали: няньки, воспитатели, истопник Фёдор.
Поэтому: бел-лые розы, бел-лые розы, беззащитны шшшипы! Ы! Ы!
Ладно бы ещё одни малолетки западали на Шатунова – нет, его слушала милиция, сельские администрации, учителя средних и высших учебных заведений, на концерты «Ласкового мая» приходили почётные пенсионеры. Где нашли этих пенсионеров, где их держали все предыдущие восемьдесят лет? В лесу? В зоопарке? Они смогли бы победить в самой страшной мировой войне под такие песни? Отчего они себя не спросили об этом?
Впрочем, следом пришло такое, что и Шатунов стал казаться вполне себе милым и приличным парнем. Явились какие-то гнусавые малоумки, то с огромным количеством зубов, то вовсе без оных, представители третьего пола, радужные птицы с перьями в области поясницы, силиконовые губы, гуляющие сами по себе, в отсутствие головы, другие части тела, казалось бы, не приспособленные для пения, дуэты разных частей тела, квартеты представителей третьего пола и пола, ещё не изведанного никем, кроме представителей третьего пола. О, пора открытий! Пора свободы.
В моём классе, знал я в том самом 91-м году, не пробовал наркотики ещё ни один ученик. Но тремя классами младше, к 95-му году сложно было найти того, кто не пробовал хотя бы раз. От барбитуры до метадона – во всём разбирались даже ученики начальной школы. Это была всем модам мода.
Учителя, которые учили многих из нас, – они, видимо, тоже что-то скрывали от мира долгие годы. В городке, где я родился, в конце девяностых единственная школа неизменно закрывалась с 12 до 14 часов: учителя не могли пропустить очередную серию какого-то сериала, то ли про богатых, которые тоже плачут, то ли про рабыню Изауру, – и вместе с учениками, торопясь и толкаясь, бежали следить за судьбой метиски, или мулатки, или полностью, непоправимо, чернокожей героини. А потом возвращались – и преподавали детям историю, русский язык, Достоевского, основы государства, права, здравого смысла. Неужели это было с нами?
Сегодня, как нам кажется, накал страстей уже не тот. Кончилась краска, которой несчастные девушки красили свои гривы. По Арбату ходят взад-назад вполне приличные люди. Учителя если имеют наклонности к просмотру латиноамериканского «мыла», то скрывают их. Молодые люди уже не стремятся перепробовать все «колёса» на свете: многие в курсе, что так можно уехать слишком далеко. Фрики занимают положенное им место и возбуждают только свой тихий круг, а не многомиллионные аудитории телеканалов.
И всё-таки. Прежде чем увлечься чем-нибудь, ну, не важно чем: пирсингом, дайвингом, шопингом, лизингом, петтингом, ауткоммингом, дауншифтингом, – на секунду остановитесь и спросите себя: «Со мной всё в порядке? Не чересчур ли я модный?»
Сосчитайте до ста. Или хотя бы до десяти. Всё в порядке? Вперёд.
Не трогай море – моменто море
Земля священна не в метафорическом смысле. Она просто священна, и всё. Это данность. Здесь нет никакой мистики, никакой поэзии. Если случится война – она может быть лишь за общее. Общее у нас одно: земля, память, язык. Три слова через запятую, но они нерасторжимы. Память и язык тоже живут на земле.
Дающая жизнь всему живому, подарившая жизнь твоему роду, спрятавшая всех тех, кто был здесь до тебя, – земля. Отправляясь на бой, в дальний край, или в путешествие без надежды на возвращение, люди брали с собой горстку родной земли.
Всякий, кто смеётся над этим, – выказывает, что он просто глуп.
Когда люди всерьёз решают, что им принадлежат леса, реки, озёра и горы, это лишь забавляет.
По сути, выкуп в личное пользование национальных богатств – ровно то же самое развлечение, что и покупка участков на Луне. Нет, даже на Солнце.
Такой маленький человек, живёт такую маленькую жизнь, – но уселся на кочку, сидит, держится за неё двумя руками, приказывает считать себя главнее этой кочки.
Или забрался в лужу – и отдал распоряжения почитать себя за местного водяного.
Кто-то остроумно подметил, что владение общенародными богатствами, водами и лесами – такая же нелепость, как владение крепостными.
Думаю, что даже бо́льшая.
Иные люди даже желают, чтоб их отдали в рабство. С удовольствием подпишут все бумаги и осмысленно переведут себя на общее содержание с домашним скотом.
Но кто спросил мнение у дерева? У озера? У моря? У самой большой горы? У самой глубокой впадины? Вы что, сами её вырыли? Сами насыпали?
Или у вас просто оказалось много денег, и вы имеете право их потратить? Ну так постройте себе на отдельном участке гору из денег. Или нору.
…Я вырос в одной чернозёмной области, в маленькой деревне.
Рядом с деревней были пруды, рыбное хозяйство; мы всё детство ходили туда купаться.
Потом детство, вместе с коммунистической властью, закончилось, и я ушёл во взрослую жизнь.
Вернулся спустя несколько лет, собрались с моими двоюродными братьями, посидели, поговорили; поехали, говорю братьям, на пруд. Там, отвечают мне братья, теперь есть свой хозяин, а у него охрана; но ничего, договоримся.
– Какая ещё охрана? – спросил я.
Братья посмеялись; мы сели на «козелок» и примчали на пруды.
Знаете, мне даже понравилось, что там никого не было: тишина, кувшинки качаются, водомерки бегают туда-сюда.
Минут через десять к нам подошёл невысокий, но крепкий охранник, в форме, и с ним ещё какой-то тип, то ли стажёр, то ли у местного начальства мальчик на побегушках.
Охранник нас осмотрел, оценил свои шансы скромно (вернее сказать, разумно) и сказал:
– Вы только мусор приберите за собой.
Мы так и сделали.
В общем, братья рассказали, что бывший глава местной деревенской администрации вовремя подсуетился, и теперь имеет… что он, кстати, имеет? Все пруды? Или всю деревню?
А он ведь хороший мужик был. В семидесятые у него была единственная машина в деревне, и он на ней начавших рожать баб возил в районный роддом. Мчался и смешно шутил. Мог и роды принять, если что.
Теперь у него автопарк и водный парк. Поднялся! Зоопарк, наверное, тоже есть.
Но с тех пор, когда я слышу, что в советское время «тоже было неравенство», я молчу и ничего уже не говорю. Что скажешь; можно только табуреткой бросить куда-нибудь.
Когда через год мы с братьями снова собрались, и я предложил снова съездить на пруд, братья сказали: вряд ли, теперь уже точно не получится.
Я им не поверил и сел за руль.
Увы, да, не получилось: пруд был обнесён заборами, блок-постами, бетонными плитами и колючей проволокой. Одним взводом не возьмёшь – в лучшем случае ротой, и то при поддержке с воздуха.
Ладно, я могу в другом месте искупаться; но я так и не понял, отчего деревенские ребята теперь не ходят на пруд? У них же теперь будет совсем другое детство.
А у кого другое детство – у того иная жизнь.
Люди привыкают жить у забора.
И целую жизнь мечтают забор сломать.
Вы скажете: это они от зависти.
А я скажу: а то, что у вас выкуплено общее в частную собственность, – это от наглости.
И на всякую наглость неизбежно заведётся зависть.
И посмотрим ещё, кто в итоге победит.
Беда ведь не только в том, что вы отняли у настоящего времени – в частности, у этих голоногих пацанов. Вы же ещё и на будущее нацелились.
Но будущее всегда сильнее. Оно явится за своим и сделает всё как было.
Придётся вернуться к тому, что: общее важнее частного, а народ больше, чем человек.
Потому что начинается с того, что «человек – мера всех вещей», а заканчивается тем, что этих людей вдруг оказывается ограниченное количество, а мы должны на них любоваться.
И, наконец, самое важное.
Общее – вовсе не означает «ничьё». Общее означает – наше, наших предков и наших внуков.
Когда что-то у вас забирают, помните – что забрали сразу и у твоего прадеда, и у твоего правнука.
Хотя, если вам всё равно, я вообще не с вами разговаривал.
Кач-кач до Москвы
Помню, у меня росли дети, – а у меня долго росли дети, лет двадцать примерно, потому что детей четверо, и они очень долго растут, никак не могут вырасти. И пока мои дети росли, первые лет семь мы с женой никуда не ездили вообще. Дома сидели, детей растили.
В том числе и потому не ездили, что денег элементарно не было. А потом – как-то даже в голову не приходило: дети маленькие, чего их таскать туда-сюда. Накатаемся ещё.
Первый раз мы поехали куда-то в сторону Сочи на восьмой год брака, младшего сына оставив на нянь и взяв с собой старшего, семилетнего.
Дальше, собственно, мы продолжали ту же традицию. Пока детям не исполнится шесть-семь лет – они сидят дома. Никаких перелётов, горячих пляжей, заграниц.
Основной причиной такого подхода была уже не материальная.
Во-первых, мне жалко терзать и мучить детей: ничего они до пяти лет не поймут и не запомнят, только будут ботинки стаптывать, нагоняя неугомонных родителей.
Во-вторых, мне по-человечески неудобно во всех этих поездах и самолётах за своих разнообразных младенцев. Никому мои семейные проблемы не нужны: плач этот, перебежки групп младенцев по салону взад-назад, броски стаканчиками через головы, удары ногами в спину впереди сидящему усталому человеку, только наконец заснувшему.
Жена мою сверхщепетильность разделяет. Она сама такая же, даже хуже.
За двадцать лет мы с женой только однажды нарушили своё правило.
Тогда у меня еще была жива бабушка по отцовской линии – Мария Павловна Вострикова, ей было 90 лет, и я подумал, что это моя обязанность: привезти ей всех правнуков в полном составе. Чтоб они увидели её, и она увидела их.
Младшей нашей дочери был тогда годик. Старшей дочери пять. Младшему сыну семь. Старшему двенадцать.