Дядя Вася, прости нас: мы тебя не ценим.
Надеюсь, ты и не ждёшь никакой благодарности.
…а теперь давай, дорогой читатель, расскажи мне сто историй про то, как дядя Вася плохо работает, – у тебя же наверняка такие истории в запасе есть.
В негритянское гетто бы отправить тебя пожить. И твоих детей в школу, находящуюся в этом гетто, куда директор Джеймс Белуши приходит с пистолетом за поясом.
Чтоб появилась возможность сравнить.
Главный демократ в России
Русские люди – самые изголодавшиеся люди в целом свете; и ничего так не уважают, как правду – ничему так не сочувствуют, как именно ей», – сказал в своё время Иван Сергеевич Тургенев.
О русском человеке теперь говорят многое. О его нежелании знать правду. О том, что из него не вытравили «совка».
Говорят это, как правило, те люди, что именно благодаря «совкам» и совершили в конце восьмидесятых – начале девяностых политический, экономический и культурный переворот.
Либерально-буржуазная революция удалась, потому что «совки» встали на сторону реформаторов.
Я ещё помню человека эпохи перестройки. Глаза его вечно что-то искали. Он много жестикулировал и постоянно пересказывал что-то услышанное им недавно. Было ощущение, что у него всё время температура. Что он пребывает в состоянии развода и переезда: нужно бы забрать какие-то вещи, сделать всё по-людски, но… пропади пропадом вся эта дурная жизнь!
«Совки» истово поверили, что истина – на стороне «прорабов перестройки», молодых буржуа, Бориса Николаевича, приёмного внука Гайдара, «Демвыбора» и «Яблока».
Лет десять подряд почти все говорящие, поющие и пишущие лица в стране были демократами. Признаваться в симпатиях к «имперскому» или «советскому» значило тогда – расписаться в своей интеллектуальной отсталости, дремучести, дикости. То, что тебя назовут по этому поводу «совком», – ещё полбеды, вполне могли по центральным каналам поименовать «фашистом».
Правда (или «правда»), в гомерических масштабах опубликованная на страницах ведущих постсоветских изданий, разбередила сознание, как минимум, двух сотен миллионов людей.
Те, кто сегодня ругают всех подряд «совками», – они вот эти антисоветские колонны и митинги по всей стране, голоса, отданные за Ельцина и демократов, тоже считают – «совковыми»?
Ведь в действительности произошло нечто противоположное по смыслу.
Русский человек советского образца в перестройку действительно воспринял разнообразную правду – причём не только «либеральную», но и, в том числе, «националистическую» – и вдохновенно, с некоторой даже оголтелостью бросился исправлять всяческую неправду.
Однако непрестанный поток информации, которую русский человек постсоветского образца имел возможность получить в течение последней четверти века – огромный срок! – в очередной раз вывел его на новый уровень сознания.
С одной стороны, «либералы» и «националисты» заигрались в антисоветизм, непрестанно, из года в год, распространяя не имеющие отношения к действительности цифры (10, 20, 30, 60 миллионов и даже 110 миллионов репрессированных).
Люди были готовы покаяться, более того: каялись и ужасались сами себе, – но зачем на них навешали в двадцать, в тридцать, в сто раз больше жертв, что это за щедрость такая?
Фальсификации в восьмидесятые, девяностые, «нулевые» касались самых разных – да едва ли не всех! – сфер жизни.
В итоге «совки» (то есть, обычные русские люди) рассердились и на «либералов», и на оголтелых «националистов» вовсе не потому, что не хотели знать правду, – они не простили, что их обманывали. Именно за правду им и стало обидно.
Так сложившаяся в перестроечные годы ситуация обернулась своей противоположностью.
Сначала народ обиделся на советскую систему за имевшиеся зоны тотального умолчания, не позволившие нам в полной мере осознать случившиеся национальные катастрофы – от «красного террора» до коллективизации, – и, оскорбившись, разрушил эту систему, вопреки всем благам, которые она принесла.
Затем народ, оскорблённый чудовищными издержками буржуазной революции, масштабами разграбления государственной собственности, развалом страны, обнищанием гигантских масс населения и бесстыдством новейшей пропаганды, – самым что ни на есть демократическим образом отказался иметь дело с элитой, принесшей «свободу» в Россию.
Впору сказать, что народ в России – единственный демократ.
Невзирая на массированное воздействие, он в определённые периоды времени совершает тотальный переворот – нет, даже не политической системы – а собственного сознания.
Горе всякой власти, всерьёз надеющейся обмануть население страны.
«Только те, которые хотят обмануть народ и управлять им в свою пользу, могут держать его в невежестве», – заметил как-то Наполеон; сам, впрочем, не чуждый политических манипуляций.
Российское население, в сущности, готово согласиться на некоторое ужесточение режима – что, кстати говоря, также является признаком демократического сознания: в США, к примеру, падение башен-близнецов привело к серьёзному ущемлению прав и свобод граждан, и граждане сознательно пошли на это.
Но население никогда не согласится с тем, что их представления о правде ущемляются в угоду сохранения власти и финансового благополучия новейшей российской аристократии – между прочим, вполне себе самозваной. Да, право на управление финансовыми потоками и совершение экономических манипуляций им, так или иначе, было в своё время делегировано, впрочем, без особого энтузиазма. Но как делегировали – так однажды могут и забрать это право.
«Лучший пророк для будущего – прошлое», – говорил Байрон.
Все эти чикагские мальчики российского разлива, деятели эпохи семибанкирщины – не сомневались, что страна будет принадлежать им. Но где теперь многие из них?
Советские чиновники предперестроечного образца были уверены, что все рычаги управления в их руках. И что с ними сталось?
Большевистская элита первого призыва была уверена, что оседлала страну.
Романовы праздновали своё трёхсотлетие, и едва ли сомневались, что отпразднуют и четырёхсотлетие.
Но всякий раз на авансцену выходил главный русский демократ – и делал выбор.
И всякий раз он делает выбор очень больно. И себе, и окружающим.
Это издержки национальной демократии.
Такая сильная любовь к правде. Сильнее чувства самосохранения.
Любовь к правде у русского человека сильнее чувства самосохранения.
Обыкновенный францизм
На французско-немецком телевидении меня встретили приветливо.
Я приехал в Париж на два дня из Донецка в связи с презентацией вышедшего здесь моего романа «Обитель»: во французском переводе он получил название, хм, «Архипелаг Соловки».
Мне пришлось дать около десяти интервью французским газетам – «Фигаро», «Ле Монд», «Либерасьон», – и, в числе прочего, меня пригласили на местное телевидение, вещающее также на Германию.
Периодически бывая на российском телевидении, я был поражён беспрецедентными мерами, предпринятыми по охране парижских медиа.
В отличие от спокойных, чуть будто бы стёртых и непритязательных российских полисменов – так и не переставших быть, на самом деле, обычными «милицанерами», – французская сторона выставляет в тех же обстоятельствах двухметровых раскачанных громил в гражданской одежде; правда, в отличие от наших стражей правопорядка, очень приветливых и улыбчивых.
После отлично оборудованного поста на первом этаже французского TV, – документы проверяют на улице, потом, по одному, гостей запускают в автоматически закрывающуюся бронированную дверь, далее гости проходят через рамку, – я думал, что на этом всё закончится, но с удивлением обнаружил чернокожих охранников в пиджаках, стоящих возле… каждой двери на этаже, где располагалось телевидение. Возле каждой, говорю вам, двери.
Вообразите себе: мы идём по коридору, и там, собранные и внимательные, на нас смотрят высокие секьюрити. Они весь день так стоят, каждый возле своей двери, и ничего больше не делают. Я бы удавился от тоски, или сам бы взял кого-нибудь в заложники на третий день работы.
Когда прогрессивно мыслящие граждане видят хоть что-то подобное в России – они кривятся и удивляются; а я раздражаюсь, потому что в Советском Союзе не было никакой необходимости в целой армии охранников. Но что тогда мы все должны думать о Франции? У нас периодически горестно восклицают, что российская власть не всегда способна защитить своих граждан от террористической угрозы, – но разве французская власть способна?
Впрочем, ах, мы опять забыли ответ прогрессивного человека: «Я отвечаю только за собственную страну».
Французские журналисты напоили меня кофе, припудрили и сказали, что программа будет посвящена русской социалистический революции.
Мне было без разницы. По крайней мере, я так думал, что мне без разницы.
Программа шла в прямом эфире. Ещё за минуту до включения камер журналисты смеялись и шутили, но прозвучал звонок, и в лицах ведущих – их было трое, две дамы и один мужчина, – появилась какая-то, поначалу мной не замеченная, суровая собранность.
Ведущие произнесли несколько трескучих слов о том, что в студии находится автор большой книги про советские лагеря, что-то ввернули про сочинителя Солженицына и запустили на экран специально подготовленный ролик обо мне.
Ролик начался с удивительной новости: неожиданно выяснилось, что я родился в рязанской деревне, находящейся, цитирую, «неподалёку от Монголии», – на миг мелькнула карта, где действительно была изображена Монголия, и где-то неподалёку – точка моего рождения, – то есть они явно не по дурости это сообщили, а какой-то их редактор готовился и смотрел карты. Объяснить случившееся можно только одним: это были карты примерно 1236 года – когда Батый шёл на Рязань.
Далее сообщалось, что во время перестройки моя семья впала в нищету – рассказ сопровождал видеоряд, где совершенно непотребного вида тётки в отвратительных пальто и в ужасных платках то ли стоят в очереди, то ли делят продуктовые талоны. Одновременно за кадром звучало «…мама Захара Прилепина много работала…» – то есть у зрителя не могло сложиться никакого другого впечатления, что это именно моя мама и была показана на экране в столь непотребном виде.